Голубцов, Николай Александрович (протоиерей)

Николай Александрович Голубцов
Род деятельности:	священник РПЦ
Дата рождения:	12 декабря 1900(1900-12-12)
Место рождения:	Сергиев Посад, Российская империя
Гражданство:	СССР СССР
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	20 сентября 1963(1963-09-20) (62 года)
Место смерти:	Москва, СССР

Николай Александрович Голубцов (12 декабря 1900, Сергиев Посад — 20 сентября 1963, Москва) — протоиерей Русской православной церкви.

Биография

Отец — профессор Московской духовной академии Александр Петрович Голубцов (1860—1911), специалист в области литургики и церковной археологии. Мать — Ольга Сергеевна, урождённая Смирнова (1867—1920), дочь протоиерея, ректора Московской духовной академии. Умерла, заразившись оспой, ухаживая за крестьянскими детьми. В семье было 12 детей, в том числе Иван, доктор исторических наук и Павел, будущий архиепископ Сергий (Голубцов). Ещё один сын, Серафим, также стал священником. Николай был седьмым ребёнком в семье.

Жена — Мария Францевна, урождённая Гринкевич, дочь агронома, родилась в лютеранской семье, под влиянием своего будущего мужа приняла православие.

Детство провёл в Сергиевом Посаде, после смерти матери переехал в Москву, опекал младших братьев Ивана и Павла. Окончил гимназию, Московскую сельскохозяйственную академию имени К. А. Тимирязева (1925), получив диплом агронома-полевода.

В 1918—1920 гг. служил по мобилизации в тыловых частях Красной армии, где его заставляли чистить отхожие места за отказ снять нательный крест. С детства был верующим человеком, его духовным наставником вначале являлся старец Алексей Зосимовский, а после его кончины — священник Сергей Успенский, расстрелянный в 1937 г. и позднее причисленный к лику святых. Как православный верующий, отказался от получения высшего гуманитарного образования, которое уже подвергалось сильному идеологическому воздействию.

Агроном

Окончив академию, поступил работать агрономом на станции Ашукинская близ Загорска (так тогда назывался Сергиев Посад), читал крестьянам просветительские лекции, но вскоре был уволен за религиозные убеждения без права «контактов с населением». Затем работал на Московской семенной станции, а в 1937—1949 гг. — научным сотрудником в библиотеке ВАСХНИЛ (Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина). Во время Великой Отечественной войны каждое лето работал на «трудовом фронте» в колхозе. По воспоминаниям его духовного чада Сергея Иосифовича Фуделя,

однажды зимой пришло сообщение, что в том колхозе, где он работал летом, некий юноша попал под суд, и ему по законам военного времени грозил расстрел. Юноша был невиновен, и Николай Александрович мог это подтвердить. Начальство отказалось отпускать его с работы, и он уехал самовольно, а в войну такой поступок приравнивался к дезертирству. Суд состоялся, и благодаря показаниям Николая Александровича юношу оправдали. Интересно, что при этом самовольный уход с работы обошелся без последствий. И таких случаев немало.

Священник

В 1940-е годы, готовясь к принятию сана, проходил практику в качестве пономаря и чтеца в московском храме Рождества Христова в Измайлово. В 1949 г. сдал экзамены за курс Московской духовной семинарии. С 1 сентября 1949 г. — диакон, с 4 сентября 1949 г. — священник. Служил в московских храмах: в церкви Ризоположения Господня на Донской улице и в Малом соборе Донского монастыря. Среди его духовных чад были многие представители интеллигенции, в том числе знаменитая пианистка Мария Вениаминовна Юдина. Его духовным чадом в молодости был Александр Мень — о. Николай оказал на него значительное влияние. По словам С. И. Фуделя,

это был действительно «пастырь добрый», отдавший всего себя заботе о своих многочисленных церковных детях. Их было множество со всех концов Москвы… А он был со всеми ровен, со всеми тих, каждого принимал так, как будто он только и ждал этого прихода, чтобы отдать ему со всею щедростью своё драгоценное время и все душевные силы.

4 мая 1952 года совершил отпевание Матроны Димитриевны Никоновой, впоследствии причисленной к лику святых как Матрона Московская.

В 1962 г. крестил дочь Иосифа Сталина Светлану Аллилуеву, которая впоследствии вспоминала об о. Николае:

Я никогда не забуду наш первый разговор в пустой церкви после службы. Подошел быстрой походкой пожилой человек с таким лицом, как у Павлова, Сеченова, Пирогова — больших русских ученых. Лицо одновременно простое и интеллигентное, полное внутренней силы. Он быстро пожал мне руку, как будто мы старые знакомые, сел на скамью у стены, положил ногу на ногу и пригласил меня сесть рядом. Я растерялась, потому что его поведение было обыкновенным. Он расспрашивал меня о детях, о работе, и я вдруг начала говорить ему все, еще не понимая, что это — исповедь. Наконец я призналась ему, что не знаю, как нужно разговаривать со священником, и прошу меня простить за это. Он улыбнулся и сказал: «Как с обыкновенным человеком». Это было сказано серьёзно и проникновенно. И все-таки перед тем как уйти, когда он протянул мне для обычного рукопожатия руку, я поцеловала её, повинуясь какому-то порыву. Он опять улыбнулся. Его лицо было сдержанным и строгим, улыбка этого лица стоила многого…

Духовные чада оставили воспоминания об о. Николае, в которых, в частности, отмечали его мудрости и прозорливость:

Все браки, которые он благословлял, были счастливые. Но уж если отец Николай не благословлял, непослушание оканчивалось катастрофой. Катастрофой, но не трагедией, потому что батюшка все-таки вытаскивал из беды своей всесильной молитвой. Одна девушка решила выйти замуж. Отец Николай не знал жениха, никогда не видел его, но сразу сказал, что это не тот человек, который ей нужен, девушка стояла на своём, горевала, даже плакала. Отец Николай не благословлял. Когда мы стали спрашивать батюшку, почему он так против, ну, может, все-таки надо благословить, он вздохнул и, так горько, как самый любящий отец, сказал: «Уж очень мне её жалко — он её бить будет». Девушка всё же сделала по-своему. И этот человек, ставший её мужем, действительно избивал её. Я знаю, сколько страданий ей пришлось вынести.

Автор очерка о «Троице» Андрея Рублёва, служб с акафистом иконам Донской Божьей Матери и «Взыскание погибших», проповедей, нередко печатавшихся в «Журнале Московской Патриархии». Хотя, по воспоминаниям современников, ему не разрешали проповедовать в храме, и о. Николай мог лишь произносить несколько слов перед исповедью, которые превращались в маленькую проповедь на тему евангельского чтения, памяти святого этого дня. Духовные чада вспоминали, что «временами батюшка так говорил, с таким горячим убеждением, мольбой, просьбой, что сердце отвечало, даже самое глухое, самое чёрствое».

Ссылки

• [www.bogistina.info/bibl/starci.shtml Мудрый сердцем. Книга о жизни и чудесах протоиерея Николая Голубцова]. — М., 2001.
• [www.krotov.info/history/20/1950/golubzov_5.htm Биография (автор — протодиакон Сергий Голубцов)]
• [www.damian.ru/news/2007-01-31/golubcov.html Биография]
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?4_3587 Биографическая справка]
• [www.vvedenskoe.pogost.info/displayimage.php?pos=-5269 Похоронен на 25 участке Введенского кладбища]

Отрывок, характеризующий Голубцов, Николай Александрович (протоиерей)

Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.