Гольденвейзер, Николай Моисеевич

Николай Моисеевич Гольденвейзер — русский юрист, публицист, литератор (литературные псевдонимы Николай Любимов и Гольденвейзер-Любимов), общественный деятель русской эмиграции.

Биография

Родился в семье московского юриста Моисея Соломоновича Гольденвейзера (1837/1838, Умань — 1921, Варшава), юрисконсульта банка Полякова, известного библиофила. Адвокат М. С. Гольденвейзер, из купеческой семьи, в 1850 году окончил Одесское еврейское училище, в 1856 году педагогический курс Житомирского раввинского училища (где учился вместе с братом Рувимом Гольденвейзером), затем три курса историко-филологического факультета киевского Императорского университета св. Владимира (1860) и, наконец, юридический факультет Московского университета (где также обучался вместе с братом Рувимом). Кандидат права, присяжный поверенный, коллежский секретарь (1890). Занимался литературной деятельностью (в его доходном доме в Гранатном переулке в 1910-е годы проживали родители физика и правозащитника А. Д. Сахарова). Семье принадлежала дача в Царицыне, по соседству с дачей адвоката С. А. Муромцева и оперной певицы М. Н. Климентовой, с которыми был дружен М. С. Гольденвейзер, а также одна из крупнейших в Москве частных библиотек и коллекций редких книг.

Николай Гольденвейзер окончил юридический факультет Московского университета. Возглавлял юридическое отделение Всероссийского земского союза, преподавал в Московском университете. Публиковал художественную прозу, публицистику и драматургию в различных периодических изданиях. В 1917—1918 годах был официальным представителем Всероссийского земского союза в США (Нью-Йорк). Обзорные статьи Н. М. Гольденвейзера на английском языке о политической ситуации в России публиковались в американской прессе (под именем Nicholas Goldenweiser).

После эмиграции жил в Париже, затем в Италии (Флоренция), где продолжил как публицистическую, так и общественную деятельность. Был одним из руководителей Российского Имперского союза во Франции (автором его программных документов), занимал антибольшевистские и промонархические позиции. Под литературным псевдонимом Николай Гольденвейзер-Любимов издавал публицистические книги и брошюры на русском языке, а после войны также на итальянском языке. Сотрудничал в парижском журнале «Иллюстрированная Россия» (1924—1939), газете «Последние новости» (1920). В различных эмигрантских изданиях выходили его книжные рецензии и рассказы.

После войны состоял в переписке с советскими литераторами, в том числе с К. Г. Паустовским. Умер не ранее 1965 года.

Публикации

• Nicholas Goldenweiser. Antecedents of the Russian Revolution. The American Political Science Review, Volume 11, 1917.
• Nicholas Goldenweiser. «Bolshevism» As a World Problem. Review of Reviews 57:188—190, 1918.
• Nicholas Goldenweiser. Patience With Russia. The Outlook, January 2, 1918.
• Николай Гольденвейзер-Любимов. Да здравствует эмиграция! (французский подзаголовок: Vive l'émigration!) Париж, 1929. — 48 с.
• Николай Гольденвейзер-Любимов. К христианской монархии. Временник Российского Имперского союза (РИС). Париж: Н. В. Субботин, 1930.
• Николай Гольденвейзер-Любимов. День русской культуры: однодневный выпуск, посвящённый празднованию «Дня русской культуры» в Харбине в 1930 г. (Харбин 15-го июня 1930 г.). Харбин, 1930.
• Nikolaj Goldenweiser Lubimov. La Russia cos'è!. Firenze: Vallecchi, 1950. — 276 p.

Семья

Братья отца:

• Александр Соломонович Гольденвейзер (1855—1915), российский юрист-цивилист, автор трудов по гражданскому праву и творчеству Л. Н. Толстого. Его сыновья (двоюродные братья Н. М. Гольденвейзера) — Александр Гольденвейзер (1880—1940), антрополог; Эммануил Гольденвейзер (1883—1953), экономист и статистик, начальник статистического отдела Федеральной резервной системы США (1926—1945); Алексей Гольденвейзер (1890—1979), юрист, еврейский общественный деятель в Киеве, Берлине и Нью-Йорке, издатель, публицист.
• Борис Соломонович Гольденвейзер (1839—1916)— адвокат; его сын — Александр Гольденвейзер (1875—1961), создатель крупнейшей советской пианистической школы; дочь — пианистка Мария Борисовна Гершензон (1873—1940), была замужем за литературоведом М. О. Гершензоном.
• Владимир Соломонович Гольденвейзер (1853—1919) — инженер путей сообщения, публицист, дворянин; его дети — Елена Владимировна Гольденвейзер (1881—1958), жена правого эсера В. Л. Утгофа; Лев Владимирович Гольденвейзер (1883—1959), адвокат, театральный режиссёр-постановщик, драматург, прозаик, переводчик, в 1927—1937 годах — заведующий литературным отделом Госкино.
• Яков Соломонович Гольденвейзер (1 июня 1862, Екатеринослав — после 1931) — адвокат, присяжный поверенный в Киеве, автор очерков «О материальной, а не формальной правде» и «О широком просторе усмотрения суда в проекте об обязательствах» (Киев: Тип. Императорского Университета св. Владимира Н. Т. Корчак-Новицкого, 1901), книги «Крива обмова. Справа Бейлiса» (с М. Виленским, Харьков, 1931).

Отрывок, характеризующий Гольденвейзер, Николай Моисеевич

Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны – назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.
Над всем полем, прежде столь весело красивым, с его блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди. Перестаньте… Опомнитесь. Что вы делаете?»
Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.
Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и мирами.
Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно догорало.
Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего войска.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.
Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, – а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.



Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но вместе с тем из этого то произвольного деления непрерывного движения на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.
Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою. Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.
Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив бесконечно малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса. Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно малыми величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на вопросы, казавшиеся неразрешимыми.
Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно малые величины, то есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы движения.
В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.
Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских произволов, совершается непрерывно.
Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий, рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.