Гольденвейзер, Эммануил Александрович

Эммануэль Гольденвейзер
Эммануил Александрович Гольденвейзер
Дата рождения:	31 июля 1883(1883-07-31)
Место рождения:	Киев, Российская империя
Дата смерти:	21 апреля 1953(1953-04-21) (69 лет)
Место смерти:	Принстон (Нью-Джерси)
Страна:	Российская империя Российская империя, США США
Научная сфера:	экономика
Место работы:	ФРС
Альма-матер:	Колумбийский университет, Корнеллский университет
Награды и премии:	Доктор экономики

Эммануил Александрович Гольденвейзер (англ. Emmanuel Alexander Goldenweiser — Эммануэл Голденвайсер; 31 июля 1883, Киев — 21 апреля 1953, Принстон) — американский экономист.

Биография

Сын адвоката Александра Соломоновича Гольденвейзера и Софьи Григорьевны (Гершевны) Мунштейн (?, Екатеринослав — 1926, Висбаден). Окончил 1-ю Киевскую гимназию. Эмигрировал в США из Киева в 1902 году. Учился в Колумбийском (магистр, 1905) и Корнеллском университетах (доктор философии, 1907). В 1907 году стал натурализованным гражданином США.

В 1907—1910 годах работал следователем при иммиграционной комиссии. В 1910—1914 годах — сотрудник комитета по переписи населения США. В 1914—1919 годах — статистик в Министерстве сельского хозяйства, в 1919—1924 годах — статистик в Федеральной резервной системе США, с 1925 года — заместитель директора по исследовательской и статистической деятельности Федеральной резервной системы США.

В 1926—1945 годах — начальник статистического отдела Федеральной резервной системы США. В 1946 году президент Американской ассоциации экономистов (American Economic Association).

Доктор экономики (1907), автор многих научных работ, в том числе монографий «Федеральная резервная система в действии» (англ. Federal Reserve System in Operation, 1925), «Денежное обращение» (англ. Monetary Management, 1949), «Денежная политика США» (англ. American Monetary Policy, 1951); сборник трудов «Североамериканская монетарная политика» (исп. Politica Monetaria Norteamericana; Мехико, 1956) вышел в переводе на испанский язык. По мнению Милтона Фридмана, принадлежал к числу специалистов, внёсших в 1920-е гг. значительный вклад в теорию денежного обращения.

Перевёл на английский язык роман Л. Н. Толстого «Воскресение».

Семья

• Жена (с 1912) — Энн Аллен, двое детей.
• Братья — антрополог Александр Гольденвейзер и юрист Алексей Гольденвейзер.
• Дядя (родной брат матери) — поэт и драматург Леонид Григорьевич Мунштейн, был женат на Т. Л. Щепкиной-Куперник.

Отрывок, характеризующий Гольденвейзер, Эммануил Александрович

Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.