Гомартели, Иван Гедеванович

Иван Гедеванович Гомартели
ივანე გომართელი
Депутат Первой Думы, 1906 г.
Дата рождения:	2 октября 1876(1876-10-02)
Дата смерти:	20 апреля 1938(1938-04-20) (61 год)
Гражданство:	Российская империя Российская империя Грузинская Д. Р. СССР СССР
Вероисповедание:	грузинское православие
Партия:	Российская социал-демократическая рабочая партия меньшевиков
Род деятельности:	врач, депутат Государственной думы I созыва от Кутаисской губернии

Ива́н Гедева́нович Гомарте́ли (груз. ივანე გომართელი; 2 октября 1876 — 19 апреля 1938) — врач, депутат Государственной думы I созыва от Кутаисской губернии.

Биография

Грузин. Православного вероисповедания. Родился в селе Гориса Кутаисской губернии (в Имеретии), по другим сведениям в селе Сачхере окрестностях Гори. По происхождению крестьянин, по другим сведениям родился в дворянской семье. Учился в Кутаисской гимназии, которую закончил в 1894 году с золотой медалью и, начиная с 1895 года, на медицинском факультете Московского университета. В 1900 году после окончания учёбы работал в Московской терапевтической клинике. В течение 5 лет работал сельским врачом в Джихаишском приёмном покое Кутаисского уезда Кутаисской губернии. Затем перешёл к частной практике в Кутаиси. Затем выехал в Германию, Ганновер и Берлин, для углубления медицинских знаний, провёл там несколько лет. По одним сведениям, вернулся в Грузию в 1906 году, где начал работать врачом в селе Баралети в Ахалкалакском уезде, по другим вернулся на родину за несколько дней до начала выборов в Государственную Думу.

Член Российской социал-демократической рабочей партии меньшевиков, и член её Кутаисского комитета. Литературную деятельность начал в грузинской газете "Квали", где помещал литературно-критические материалы и статьи по естествознанию. К 1906 году Гомартели уже был сотрудником целого ряда грузинских и русских газет Кавказа, выступая как критик и публицист. В 1905 году испытал политические гонения, в частности, в декабре 1905 г. подвергался обыскам, вынужден был скрываться от административных преследований и в марте 1906 г. тайно перебрался за границу, где и пробыл до избрания в Государственную Думу.

24 мая 1906 избран в Государственную думу I созыва от общего состава выборщиков Кутаисского губернского избирательного собрания. Был самым молодым среди грузинских депутатов первой Государственной Думы. Входил в Социал-демократическую фракцию. В работе думских комиссий не участвовал. Выступал в Думе по запросам о Крестьянском союзе и о Белостокском погроме.

10 июля 1906 года в г. Выборге подписал "Выборгское воззвание" и осуждён по ст. 129, ч. 1, п. п. 51 и 3 Уголовного Уложения, приговорен к 3 месяцам тюрьмы и лишён права быть избранным. На основном процессе по этому делу 12—18 декабря 1907 года не присутствовал, так как был болен, но прислал просьбу не выделять дело о нём в отдельное производство, поскольку к объяснениям, данным на предварительном следствии, он ничего добавить не может. По отбытии наказания отошёл от активной партийной деятельности. В Москве встречался с Л. Н. Толстым в доме Александра Никифоровича Дунаева, с семьёй которого был дружен. В 1907 году переехал в Тифлис. В грузинской литературе оставил след как известный публицист, автор ряда книг и брошюр. Помимо публицистической деятельности Гомартели заявил о себе и как драматург, известен ряд его пьес на грузинском языке, в том числе пьесы: "В избе" и "Испорченная кровь".

В 1913 году Гомартели отошёл от меньшевиков, критикуя их подчиненное положение по отношению к русским социал-демократам в национальном вопросе, отстаивал идею территориальной автономии Грузии.

После октября 1917 года сотрудничал с меньшевистским правительством Грузии. В 1918 году был избран в Национальный Совет и позднее в Учредительное Собрание Грузии. В 1919 году кандидат в члены Тифлисской городской думы от меньшевиков. С 1921 отошёл от политической деятельности, занимался врачебной практикой и публицистикой.

Он умер в 1938 году, похоронен на кладбище Ваке в Тбилиси.

Интересный факт

Ивана Гомартели критиковал В.И. Ленин:

Ошибкой была речь т. Гомартели в ответ лицемеру Федоровскому, когда с.-д. признал нежелательность втягивать армию в политику. Это очень большая, но ещё поправимая ошибка.

Следует подчеркнуть, что данная "ошибка" была действительно полностью исправлена в октябре 1917 года.

Литература

• [dlib.rsl.ru/viewer/01003750528#?page=497 Боиович М. М. Члены Государственной думы (Портреты и биографии). Первый созыв. М.: Тип. Товарищества И. Д. Сытина. 1906 С. 463.]
• [elibrary.karelia.ru/book.shtml?levelID=012002&id=6771&cType=1 Первая Государственная Дума. Алфавитный список и подробные биографии и характеристики членов Государственной Думы.] — М.: Тип. Товарищества И. Д. Сытина, 1906. — 175 с.
• Государственная Дума первого призыва. Портреты, краткие биографии и характеристики депутатов. — Москва: «Возрождение», 1906. С. 112.
• [www.tez-rus.net/ViewGood30441.html Государственная дума Российской империи: 1906—1917. Б. Ю. Иванов, А. А. Комзолова, И. С. Ряховская. Москва. РОССПЭН. 2008. С. 137.]
• Российский государственный исторический архив. Фонд 1278. Опись 1 (1-й созыв). Дело 96. Лист 9; Фонд 1327. Опись 1.1905 год. Дело 143. Лист 194 оборот.
• ИР АН ГССР, ф. 53, 142 д., 1896-1919.

Отрывок, характеризующий Гомартели, Иван Гедеванович

– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.


M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.