Гомберт, Николя
Поделись знанием:
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.
Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
| Николя Гомберт |
Николя Гомбе́рт, также Гомбер (нидерл. Nicolas Gombert; ок. 1495, Ля Горг, близ Лилля? — ок. 1560, Турне) — франко-фламандский композитор, представитель нидерландской школы полифонистов.
Содержание
Биография
Сведения о жизни Гомберта скудны. Учился композиции, возможно, у Жоскена Депре (свидетельство Генриха Финка). С 1526 года — певчий в придворной капелле Карла V, которая в 1526—1533 годах (вслед за Карлом) перемещалась по разным городам Испании, Германии, Нидерландов.
С 1529 года капельмейстер в той же капелле (официально — magister puerorum), в связи с чем занимался музыкальным образованием и христианским воспитанием отроков, а также обеспечивал их хозяйственные повседневные нужды. Последнее упоминание о деятельности Гомберта в капелле Карла относится к 1538 году. Далее, по свидетельству Джероламо Кардано, Гомберт был обвинён в растлении «первого мальчика» (хориста капеллы) (pueri principalis) и был послан на галеры, где в кандалах продолжал сочинять «лебединые песни» (cygneas cantiones) в надежде смягчить своего покровителя[1]. Наконец, он удостоился прощения императора (дата освобождения неизвестна), но в служении при дворе отныне ему было отказано. Остаток дней Гомберт провёл безбедно, живя на средства дарованной ему императором пенсии (пребенды) в качестве каноника одной из церквей Турне (canonicus Tornacensis). Поскольку он с тех пор не упоминается в исторических церковных документах, предполагают, что Карл лишил его и права отправлять богослужение. Единственный документ, сохранившийся после осуждения Гомберта,— письмо 1547 года к итальянскому герцогу Гонзаге, содержание которого не добавляет никаких деталей к биографии композитора.
Творческое наследие
Один из ведущих композиторов «постжоскеновского» поколения, Гомберт работал преимущественно в области церковной вокальной музыки. Главная особенность его техники полифонической композиции — последовательное и активное применение сквозной имитации. Гомберту принадлежат 10 месс, большинство из которых представляют собой примеры мессы-пародии. Кроме того, Гомберт — автор около 160 мотетов (в основном на 4-5 голосов), из которых известны политекстовый «Salve Regina» (с подзаголовком «Diversi diversa orant»[2]), «O musae Jovis» (памяти Жоскена), «Tribulatio et angustia», «Media vita». Также его перу принадлежат 8 магнификатов на каждый из церковных тонов, написанные в alternatim-технике. Из его французских шансон (всего около 70) известны «Je prens congié», «Resveillez vous» (изобретательно имитирующая <наподобие «Пробуждения птиц» К. Жанекена, но более интересная гармонически> пение птиц), «Mille regretz» (на одноимённую шансон Жоскена). Сохранилась также одна пятиголосная испанская песня (кансьон)[3] и один шестиголосный итальянский мадригал[4].
Полное собрание сочинений Гомберта в 12 томах опубликовано в CMM VI.
Сочинения
Примечание. Если не указано иное, в скобках дана дата первой публикации.
Мессы
- Quam pulchra es, 6v. (1532, на мотет Болдвейна <Bauldeweyn>);
- Da pacem, 4v. (1532, на cantus planus);
- Sancta Maria succurre miseris, 4v. (1540, на мотет Ф. Вердело);
- Media vita, 5v. (1542, на собственный мотет);
- Sur tous regretz, 5v. (на шансон Ж. Ришафора; возможно, написана по случаю коронации Карла V 24 февраля 1530);
- Philomena praevia, 5v. (1542, на мотет Ж. Ришафора);
- Dulcis amica (1556);
- Je suis desheritée, 4v. (1557, на шансон Люпуса <Lupus> или Кадеака <Cadéac>);
- Beati omnes, 4v. (на собственный мотет);
- Tempore paschali, 6v. (раннее сочинение; на cantus planus);
Другая церковная музыка
- Credo, 8v.
- Магнификат первого тона (рукопись 1552 г.);
- Магнификат второго тона (рукопись 1552 г.);
- Магнификат третьего и восьмого тонов (рукопись 1552 г.);
- Магнификат четвёртого тона (рукопись 1552 г.);
- Магнификат пятого тона (рукопись 1552 г.);
- Магнификат шестого и первого тонов (рукопись 1552 г.);
- Магнификат седьмого тона (рукопись 1552 г.);
- Магнификат восьмого тона (рукопись 1552 г.).
Мотеты (выборка)
- Aspice Domine quia facta est, 4v. (1539);
- Ave regina caelorum, 4v. (1539);
- Ave sanctissima Maria, 4v. (1539);
- Dicite in magni, 4v. (1539);
- Dignare me laudare te, 4v. (1539);
- Domine pater et Deus vitae meae, 4v. (1539);
- Domine situ es jube, 4v. (1539);
- Duo rogavi te Domine, 4v. (1539);
- Ecce nunc tempus acceptabile, 4v. (1539);
- Fidelium Deus omnium conditor, 4v. (1539);
- Fuit homo missus, 4v. (1539);
- Inter natos mulierum, 4v. (1539);
- Levavi oculos meos, 4v. (1539);
- Miserere pie Jesu, 4v. (1539);
- O gloriosa Dei genitrix, 4v. (1539);
- O gloriosa domina Dei genitrix, 4v. (1539);
- Quae est ista, quae processit, 4v. (1539);
- Quam pulchra es et quam decora, 4v. (1539);
- Saluto te sancta virgo Maria, 4v. (1539);
- Salvum me fac Domine, 4v. (1539);
- Super flumina Babylonis, 4v. (1539);
- Venite filii, audite me, 4v. (1539);
- Adonai Domine Jesu Christe, 5v. (1539);
- Anima mea liquefacta est, 5v. (1539);
- Anima nostra sicut passer, 5v. (1539);
- Audi filia et vide, 5v. (1539);
- Ave Maria, 5v. (1539);
- Ave mater matris Dei, 5v. (1539);
- Ave sanctissima Maria, 5v. (1539);
- Beati omnes qui timent Dominum, 5v. (1539);
- Domine Deus omnipotens pater, 5v. (1539);
- Ego flos campi, 5v. (1539);
- Emendemus in melius, 5v. (1539);
- Gaudeamus omnes et laetemur, 5v. (1539);
- Haec dies quam fecit Dominus, 5v. (1539);
- Hodie beata virgo Maria, 5v. (1539);
- Inviolata integra et casta, 5v. (1539);
- Judica me Deus, 5v. (1539);
- Laus Deo, pax vivis, 5v. (1539);
- O beata Maria, 5v. (1539);
- O flos campi, 5v. (1539);
- Pater noster, 5v. (1539);
- Tota pulchra es, 5v. (1539);
- Tribulatio et angustia, 5v. (1539);
- Tu Deus noster, 5v. (1539);
- Vias tuas Domine, 5v. (1539);
- Averte oculos meos, 4v. (1541);
- Beata Mater et innupta Virgo, 4v. (1541);
- Cur quisquam corradat opes, 4v. (1541);
- Domine non secundum peccata nostra, 4v. (1541);
- Ergo ne vitae quod super est meae, 4v. (1541);
- Fac tibi mortales, 4v. (1541);
- Miserere nostri, Deus omnium, 4v. (1541);
- O Domina mundi, 4v. (1541);
- Quidquid appositum est, 4v. (1541);
- Reminiscere miserationum tuarum, 4v. (1541);
- Salve regina, 4v. (1541);
- Salve regina / Ave regina / Inviolata, integra et casta es / Alma Redemptoris mater, 4v. (1541);
- Sancta Maria mater Dei, 4v. (1541);
- Sancte Alphonse, 4v. (1541);
- Si ignoras te o pulchra, 4v. (1541);
- Surge, Petre, 4v. (1541);
- Vae, vae Babylon, 4v. (1541);
- Vita, dulcedo, 4v. (1541);
- Ad te levavi oculos meos, 5v. (1541);
- Ave regina caelorum, 5v. (1541);
- Caeciliam cantate pii, 5v. (1541);
- Cantemus virgini canticum novum, 5v. (1541, авторство оспаривается);
- Conceptio tua Dei genitrix, 5v. (1541);
- Confitebimur tibi, Deus, 5v. (1541);
- Da pacem Domine, 5v. (1541);
- Hodie nata es virgo Maria, 5v. (1541);
- Hodie nobis caelorum rex, 5v. (1541);
- Hortus conclusus es Dei genitrix, 5v. (1541);
- Ne reminiscaris Domine, 5v. (1541);
- O adorandum sacramentum, 5v. (1541);
- O felix Anna, 5v. (1541);
- O magnum mysterium, 5v. (1541);
- Patefactae sunt januae caeli, 5v. (1541);
- Sit Trinitati sempiterna gloria, 5v. (1541);
- Surge, Petre, 5v. (1541);
- Veni dilecta mea, 5v. (1541);
- Veni electa mea, 5v. (1541, написан по случаю бракосочетания Карла V с Изабеллой Португальской в 1526);
- Venite ad me omnes, 5v. (1541).
- O Jesu Christe, 8v. (1568 = шансон «Que ne l’aymeroit»);
- O musae Jovis, 6v. (1545, памяти Жоскена);
- Regina caeli, 12v. (1534);
- Sustinuimus pacem, 8v. (= шансон «Je prens congié»)
- Tulerunt Dominum, 8v. (1552 = шансон «Je prens congié»);
Шансон (выборка)
- A bien grand tort 4v. (1538)
- Alleluya my fault chanter 4v. (ca. 1528)
- Amours vous me faictes 4v. (1533)
- Amys souffrez 5v. (1550)
- A quoy tient-il 4v. (1531)
- A traveil suis 6v. (1544)
- Aultre que vous 4v. (1535)
- Ayme qui vouldra 5v. (1544)
- Celluy a qui mon cueur 4v. (1535)
- Celluy qui est long 3v. (1560)
- C’est à grand tort 4v. (1544)
- Crainte et espoir 4v. (1552)
- D’en prendre deux 4v. (1557)
- D’estre amoureux 4v. (1552)
- Dieu me fault il 5v. (1550, авторство оспаривается)
- En attendant l’espoir 6v. (1545)
- En aultre avoir 4v. (1534)
- En douleur et tristesse 6v. (1550)
- En l’ombre d’ung buissonet 6v. (1540)
- Gris et tanne 4v. (1530)
- Hors envieulx 4v. (1536)
- Jamais je n’euz tant 4v. (1534, авторство оспаривается)
- J’ay congé prins 4v. (1534)
- J’ay eu congé 4v. (1544)
- J’aymeray qui m’aymera 4v. (1533)
- Je ne scay pas 5v. (1544)
- Je prens congié, 8v. (= мотетам «Sustinuimus pacem», «Tulerunt Dominum»)
- Je suis trop jeunette 5v. (1550)
- Joyeulx vergier 4v. (1544)
- Laine et travéil 6v. (?)
- Le bergier et la bergiere 5v. (1544)
- Mille regretz 6v. (1540, на одноимённую шансон Жоскена)
- Mon coeur elist 4v. (1541)
- Mon pensement ne gist 4v. (1550)
- Mort et fortune 4v. (1538)
- Nesse pas chose dure 5v. (1544)
- O doulx regretz 4v. (1549)
- O malheureuse journee 5v. (1550)
- Or escoutez gentil veneurs 4v. (1545, сцена охоты на зайца)
- Or suis-je prins 4v. (1544)
- Par ung regard 3v. (1569)
- Pleust a Dieu quil fust 3v. (1560)
- Pleust a Dieu 6v. (1544)
- Plus de Venus 4v. (1552)
- Pour parvenir bon pied 4v (1543, авторство оспаривается)
- Puis qu’ainsi est 4v. (I) (1544)
- Puis qu’ainsi est 4v. (II) (1544)
- Quant je suis au prez de mamye 5v. (1544)
- Qui ne l’aymeroit (= мотету «O Jesu Christe») 8v. (1540)
- Raison le veult 4v. (1549)
- Raison me dict 4v. (1552)
- Raison requirt amour 6v. (1550)
- Regret enny traveil 5v. (авторство оспаривается)
- Resveillez vous cueurs endormis 3v. (1545, с имитацией пения птиц)
- Secourez moy madame 5v. (1544)
- Se dire je losoye 5v. (1544, авторство оспаривается)
- Se le partir m’est dueil 4v. (1544)
- Si le secours 4v. (1544)
- Souffrir me convient 5v. (1544)
- Tant bien party 3v. (1569)
- Tant de traveil 4v. (1541)
- Tousiours souffrir 5v. (1550)
- Tous les regretz 6v. (1544)
- Triste depart m’avoit 5v. (1544, авторство оспаривается)
- Trop endurer 5v. (1550)
- Tu pers ton temps 4v. (1535)
- Ung jour viendra 5v. (1443)
- Vous estes trop jeune 4v. (1538)
Напишите отзыв о статье "Гомберт, Николя"
Примечания
- ↑ "…damnatus ad triremes rursus Gombertus musicus stupro pueri principalis (De tranquillitate. In: Opera omnia, vol.II, p.299). В другом труде: «…non minus laudenda est virtus Nicolai Gomberthi, quam fortuna. Damnatus enim ad triremes, catenato pede cygneas illas cantiones meditatus est, quibus non solum libertatem a Caesare omnium inclytorum fautore, sed etiam pingue sacerdotium, quo reliquum vitae tranquille duxit, promeruit. Difficile hoc Gombertho non fuit, quoniam meritas poenas patiebatur….» (De utilitate ex adversis capienda // ib., vol.II, 214.)
- ↑ лат. Разные <люди> молят о разном.
- ↑ Dezilde al cavallero.
- ↑ S’io veggio sotto l’un e l’altro ciglio.
Литература
- Eppstein H. Nicolas Gombert als Motettenkomponist. — Würzburg, 1935.
- Schmidt-Görg J. Nicolas Gombert. Kapellmeister Kaiser Karls V. Leben und Werk. — Tutzing: Hans Schneider, 1971.
- Miller C.A. Jerome Cardan on Gombert, Phinot, and Carpentras // The Musical Quarterly, Vol. 58, No. 3 (1972), pp. 412—419.
- Nevel, Paul van. Nicolas Gombert en het avontuur van de vlaamse polyfonie. — Libri Musicae, 1992.
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Гомберт, Николя
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.
Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
