Гомельский, Владимир Александрович

Владимир Гомельский
Завершил карьеру — № 17
Позиция:	Разыгрывающий защитник
Рост:	178 см
Вес:	75 кг
Гражданство:	СССР СССР → Россия Россия
Дата рождения:	20 октября 1953(1953-10-20) (70 лет)
Место рождения:	Ленинград, РСФСР, СССР
Команды ЦСКА: 1972—1976. Тренировал команды ЦСКА (дублирующий состав): 1979. ЦСКА (второй тренер): 1980. СКА ЮГВ: 1981—1986. СКА Киев (второй тренер): 1983—1985 Сборная РСФСР: 1986. «Искра» (Химки): 1986—1987. Личные награды и достижения

Влади́мир Алекса́ндрович Го́мельский (р. 20 октября 1953) — российский телекомментатор, журналист, писатель. Бывший советский профессиональный баскетболист, всю карьеру проведший в ЦСКА. В 1975 году получил звание «Мастер спорта СССР международного класса». Четырёхкратный чемпион СССР по баскетболу, обладатель Кубка СССР по баскетболу. Заслуженный тренер РСФСР (1986).

В 1989 году у Гомельского состоялся дебют в качестве спортивного комментатора, начиная с этого времени он работал на таких каналах, как: ОРТ, РТР, «31-й канал» и 7ТВ. С 2006 года работает на телеканале «НТВ-Плюс», а также комментатором-консультантом на Первом канале.

С 2008 года Гомельский начал работать закадровым комментатором на развлекательных шоу Первого канала: «Ледниковый период-2», «Ледниковый период-3», «Лёд и пламень» и «Болеро».

Гомельский является автором двух книг: «НБА» (2007) и «Папа. Великий тренер» (2008), которые были выпущены издательством «Городец».

Биография

Детство

Владимир Александрович Гомельский родился 20 октября 1953 года в Ленинграде, в спортивной семье Александра Яковлевича Гомельского и Ольги Павловны Журавлёвой. Отец Владимира был одним из самых титулованных тренеров СССР по баскетболу, в составе сборной: восьмикратный чемпион Европы, двукратный чемпион мира, олимпийский чемпион. Мать Ольга Павловна — заслуженный мастер спорта СССР, чемпионка Европы и СССР по баскетболу.

Когда родился Владимир, Александр Яковлевич уже был известным тренером. С лета 1953 года он служил начальником физической подготовки полка дальней авиации, который базировался в Латвии. Во время службы отца Владимир вместе с матерью жил в Ленинграде. Там же жили обе бабушки и дедушка Владимира, у которых он часто гостил. В скором времени Александру Яковлевичу дали комнату в доме офицеров, который располагался в Риге, и Ольга Павловна с сыном переехала жить к мужу. В то время Александр Яковлевич был прикомандирован к спортивному клубу армии в Риге и участвовал в создании новой баскетбольной команды — рижского СКА.

Младший брат Владимира, Александр, родился в 1956 году. Для того, чтобы в графе «место рождения» младшего сына стоял родной город Ольги Павловны, она вместе с Владимиром отправилась рожать в Ленинград. Одним из самых сильных впечатлений детства для Владимира стало триумфальное возвращение отца с Олимпийских игр в Мельбурне 1956 года. На этой олимпиаде Александр Яковлевич впервые выступал в роли одного из тренеров сборной СССР, а также являлся одним из арбитров соревнований. После приёма олимпийцев в Кремле у Никиты Сергеевича Хрущёва в начале января Александр Яковлевич вместе с супругой вернулся в Ригу. Владимир с младшим братом и бабушкой встречал родителей на вокзале. Это был настоящий праздник с ликованием и восторгом встречающих спортсменов рижан.

Александр Яковлевич являлся тренером клубной команды, а также одним из тренеров сборной СССР, поэтому он приезжал в Ригу всего на два-три дня несколько раз в месяц. Приезды отца были настоящим праздником для Владимира. В отсутствие отца воспитанием ребёнка занимались Ольга Павловна и дядя — Евгений Яковлевич. В 1957—1961 годах он являлся студентом Рижского института физкультуры, а в будущем он стал олимпийским чемпионом и заслуженным тренером СССР. Евгений Яковлевич научил Владимира читать уже в четыре года и на всю жизнь привил любовь к литературе. Ещё дошкольником Владимир читал книги таких авторов, как: Рафаэль Сабатини, Джеймс Фенимор Купер, Александр Беляев, а также другие произведения. От бабушки по отцовской линии Фаины, которая была учителем русского языка, Владимир получил умение говорить литературным языком, а также хорошую дикцию. Эти умения очень пригодились Владимиру в будущем.

Семья Гомельских жила довольно скромно, несмотря на успехи отца, он получал скромную зарплату старшего лейтенанта (с 1963 года майора). В 1959 году семье Гомельских выделили отдельную четырёхкомнатную квартиру в Риге. Скопленных сбережений хватило бы либо на новую мебель, либо на приобретение в рассрочку автомобиля «Волга», поэтому был созван семейный совет, на котором было принято решение о покупке машины. Только через два года после приобретения автомобиля Александр Яковлевич полностью расплатился за неё.

Первые шаги в баскетболе

Владимир начал с детства интересоваться баскетболом. Научиться играть ему помогли родители, а также бабушка Нина Яковлевна Журавлёва, которая была баскетболисткой, а позднее тренировала женский баскетбольный клуб «Спартак» из Ленинграда. В квартире у Гомельских хранился Кубок европейских чемпионов, выигранный СКА в 1957 году. Трофей был выполнен в виде кольца с сеткой, именно в него Владимир делал свои первые броски игрушечным мячиком.

Первый баскетбольный матч Владимир посетил, когда ещё его возили в детской коляске, на игру его привела бабушка. После этого он не пропускал ни одного матча команды отца, когда она играла домашние игры. В Риге Владимир посещал небольшой зал с тремя рядами скамеек вместо трибун, в нём проводили свои домашние матчи баскетболисты СКА. В 1961 году во многом благодаря Александру Яковлевичу был построен рижский дворец спорта «Даугава» на три тысячи зрителей. Вместе с Владимиром и Александром на матчи приходила их мама, она держала их за руки, чтобы они не баловались и учила их анализировать то, что происходило на площадке. Владимир начал вдумчиво смотреть матчи, оценивать действия игроков, а позднее вести свою собственную статистику. Бабушка Нина Васильевна расчерчивала обыкновенную тетрадку, в которую Владимир заносил действия игроков на площадке, а в перерыве мог выдать отцу статистику по любому игроку. Во время собственной тренерской работы Владимир пользовался системой ведения статистики, которую придумала его бабушка.

В 1961 году Владимир пошёл в школу, в ней был хороший баскетбольный зал, в котором два раза в неделю вела занятия по баскетболу его мама. Во втором классе родители Владимира перевели его в единственную школу с углублённым изучением английского языка в Риге. В баскетбольную секцию принимали с 11 лет, поэтому до этого срока Владимира отдали в секцию по плаванию. Один год братья Гомельские ходили плавать в бассейн дворца спорта «Даугава», следующий год Владимир занимался лёгкой атлетикой и только после этого попал в детскую баскетбольную секцию при СКА. Он занимался в том же зале, где тренировался основной состав команды, первым баскетбольным тренером Владимира стал Пауль Кресс — бывший игрок рижского СКА.

Владимир был самым младшим в группе, а также он практически не говорил по-латышски. Но он старался и вскоре уже свободно говорил с тренером и партнёрами по команде, а в четвёртом классе его освободили от уроков латышского языка в школе. Через год Владимир стал разыгрывающим среди ребят на год старше его. Эта команда стала второй среди юношей Риги, что позволило поехать на первенство уже среди команд Латвии 1965 года. На этом солидном турнире команда Владимира заняла второе место.

В 1965 году Владимир в качестве зрителя поехал на Чемпионат Европы по баскетболу в Москву. Он проводил во Дворце спорта «Лужники», где проходили соревнования, по девять часов в день, не пропуская ни одной игры. В перерывах матчей знаменитая Анна Ильинична Синилкина, тогдашний директор «Лужников», забирала Владимира и Александра к себе в кабинет на чай. На том турнире сборная СССР выиграла золотые медали.

Переезд в Москву

В 1966 году Александр Яковлевич был назначен главным тренером ЦСКА, и он вместе со всей семьёй переехал в Москву. Ему выделили квартиру около метро «Сокол», в том районе жили многие знаменитые «армейцы»: Валентин Бубукин, Валентин Николаев, Анатолий Тарасов, Алексей Гринин и другие, они тепло приняли Гомельских и дружили с ними семьями.

В Москве новым тренером Владимира стал Альфред Николаевич Зинин, он сформировал одну из лучших молодёжных команд в стране. Летом 1967 года Владимир отправился на свои первые сборы, посвящённые предстоящему первенству вооружённых сил. В 1971 года Владимир окончил школу № 7 (сейчас № 1287) и поступил на престижный экономический факультет МГУ, он набрал максимальное число баллов на экзаменах и выдержал конкурс 17 человек на место. Владимиру предоставили право на выбор кафедры, и он остановился на кафедре экономики зарубежных стран, со специализацией на англоговорящих странах Экваториальной Африки.

Владимир продолжал успешную спортивную карьеру, он начал выступать за баскетбольную команду МГУ, а также приступил к тренировкам с командой «Буревестник». В 1972 году Владимира вызвали в юниорскую сборную СССР. В этом же году в стране возобновили розыгрыш Кубка СССР по баскетболу, проведение соревнования совпало со сбором сборной СССР, посвящённым подготовке к летним Олимпийским играм в Мюнхене. Из-за этого в кубке не мог принять участие основной состав ЦСКА в лице: Ивана Едешко, Сергея Белова, Станислава Ерёмина, Владимира Андреева, Алжана Жармухамедова, Валерия Милосердова и Евгения Коваленко. Команде не хватало центрового, двух форвардов и пары защитников, поэтому вместе с проверенными игроками — Александром Кульковым и Вадимом Капрановым — в состав был включён ряд молодых игроков, в том числе и Гомельский. ЦСКА завоевал кубок, обыграв в финале «Динамо» Тбилиси, — это был первый трофей для Владимира. В 19 лет он получил звание мастера спорта, а через два года мастера спорта международного класса. В декабре 1972 года Александр Яковлевич принял решение включить Владимира в состав ЦСКА.

ЦСКА

В марте 1973 года Владимир впервые вышел в составе стартовой пятёрки ЦСКА в матче против «Жальгириса», а в следующий раз против «Калева». Летом 1973 года после сдачи экзаменов Гомельский не пропустил ни одного турнира, он участвовал в Спартакиаде дружественных армий и первенстве Вооружённых сил СССР.

В составе ЦСКА с 1973 по 1975 год Гомельский выиграл три чемпионата СССР, а в 1975 году Спартакиаду дружественных армий в составе сборной Вооружённых сил СССР. Однако из-за того, что его отец являлся главным тренером команды, Владимир не получал достаточно игрового времени на площадке.

Наш российский, тогда ещё советский менталитет прикрыл ему дорогу на первые роли на площадке, на которые он мог рассчитывать как игрок. Можно подумать, что по „блату“ можно забрасывать мяч в корзину, давать точные пасы. Евгений Яковлевич Гомельский

Всё это время Владимиру удавалось сочетать большой спорт с учёбой в самом престижном вузе СССР, первые курсы он окончил отличником, а последующие окончил без троек. Но в 1976 году Владимир пропустил военные сборы, организованные МГУ, из-за того, что участвовал в международном турнире в США, и его отчислили из университета. Владимира призвали на службу в армии, где через несколько месяцев он получил звание младшего лейтенанта. Владимир не собирался мириться с отчислением из МГУ, декан факультета Михаил Васильевич Солодков, который являлся большим поклонником спорта, дал возможность Гомельскому сдать экзамены за пятый курс экстерном и допустил его к государственным экзаменам. Однако офицеры советской армии не имели права учиться на очном отделении, поэтому вместо диплома Владимиру выдали академическую справку.

Тренерская карьера

В 1977 году Гомельский получил тяжёлую травму во время матча с московским «Динамо» — разрыв ахиллова сухожилия. После неудачной операции в течение года Владимир пытался восстановиться после травмы, но сухожилие неправильно срослось и болело под воздействием нагрузки, на этом для него закончилась карьера баскетболиста. После того как Гомельский узнал, что больше не сможет выступать на высоком уровне, он испытал большой стресс, начал курить. Семья, близкие и коллектив ЦСКА поддержали Владимира и летом 1978 года предложили ему занять должность начальника детско-юношеской спортивной школы ЦСКА по баскетболу. Гомельский согласился с условием, что ему можно будет заниматься тренерской деятельностью. Уже через год Владимира назначили помощником главного тренера дублирующего состава «армейцев», в то время им был Анатолий Константинович Астахов. Команда, преимущественно состоявшая из юношей 1961 года рождения, выиграла первенство СССР среди дублирующих команд, которое проходило в Алма-Ате.

В мае 1979 года команда Гомельского отправилась на первенство СССР среди дублирующих составов, которое проходило в городе Клайпеда. ЦСКА уверенно обыгрывал своих оппонентов, пока не встретился с командой тбилисского «Динамо». Во время матча «динамовец» грубо нарушил правила на капитане ЦСКА Воронцове, что привело к его травме. За товарища заступился Александр Ширшов, но не рассчитал силу и отправил грузинского игрока в нокаут. На паркете началась потасовка, которая привела к драке команда на команду. Этот инцидент получил огласку и стал предметом разбирательства. Несмотря на победу в турнире, Владимира отстранили от тренерской работы, с формальной причиной — отсутствие профильного образования. Гомельский решил получить тренерское образование, для этого он поступил в ГЦОЛИФК сразу на третий курс. В 1980 году Владимир успешно окончил обучение и получил диплом по специальности «тренер-преподаватель по баскетболу».

В 1980 году Гомельского назначили помощником главного тренера ЦСКА Юрия Геннадьевича Селихова. В то время в команде играли звёзды советского баскетбола: Станислав Ерёмин, Сергей Тараканов, Андрей Лопатов, Иван Едешко, Валерий Милосердов, Евгений Коваленко и Анатолий Мышкин, с которым Владимир будет работать в качестве коллеги-журналиста на канале «НТВ-Плюс Баскетбол». ЦСКА уверенно одержал победу в чемпионате СССР и дошёл до полуфинала Кубка европейских чемпионов, где должен был встретиться с Маккаби из Израиля. Команда отправилась в Амстердам, где должен был состояться матч. Начальник политотдела ЦСКА, который также являлся главой делегации, был уличён в финансовых махинациях. По возвращении в Москву оба тренера ЦСКА Гомельский и Селихов лишились своих постов, их обвинили в том, что они знали о махинациях и сознательно умолчали о них.

В 1981 году после отчисления из ЦСКА Гомельский устроился тренером в СКА Юго-Восток (СКА ЮГВ) в Венгрии. Он проработал с этим клубом четыре с половиной года, в этот период времени Владимир был откомандирован на два сезона в СКА Киев. В первый год работы команда заняла восьмое место, а во второй — шестое. В Киеве Гомельский руководил известными игроками, среди которых выделялся Виктор Бережной.

В 1986 году Гомельский закончил работу в Венгрии и вернулся в Москву для того, чтобы возглавить сборную РСФСР по баскетболу. Он готовил команду к летней Спартакиаде народов СССР, баскетбольные соревнования проходили в Киеве, и сборная РСФСР заняла на них третье место. За это достижение Гомельский был удостоен звания заслуженного тренера РСФСР.

В дальнейшем Гомельский работал тренером в СКА Московского военного округа, а также заместителем начальника учебно-методического отдела и главным тренером по олимпийским видам спорта. В 1987 году он временно исполнял обязанности начальника СКА МВО, а после успешного выступления спортсменов из МВО на Олимпиаде в Сеуле Владимир был назначен начальником СКА МВО уже на постоянной основе. Ему присвоили звание майора советской армии. За время руководства Гомельского СКА МВО занимал первое место среди военных округов СССР, клуб объединял в себе более трёх тысяч спортсменов и двести тренеров по 86 видам спорта. После конфликта с начальством Владимир подал рапорт на увольнение и ушёл из армии.

Бизнес и журналистика

В 1990 году Гомельский уволился из армии и сосредоточился на предпринимательской деятельности. Он занимался организацией спортивно-оздоровительного кооператива, а также являлся вице-президентом одной из первых команд по американскому футболу в СССР — «Московских медведей». В группе «МОСТ» Владимир поработал начальником международного отдела.

В 1989 году состоялся дебют Гомельского на телевидении в программе «Лучшие игры НБА». Это была 45-минутная передача с нарезкой лучших моментов из игр НБА. В 1990 году Владимир начал комментировать матчи НБА в дуэте с Владимиром Фомичёвым. С 14 лет Гомельский собирал различные материалы, связанные с НБА, поэтому за содержательную часть комментария он не переживал. Труднее Владимиру было справиться с волнением.

Помню, первые пять минут своего дебютного выхода в эфир просто молчал. Потом потихоньку начал выдавать связные предложения, даже импровизировать. Так мы отработали три передачи. А на запись четвёртой напарник не пришёл — командировка. Вот тут-то и состоялось моё истинное боевое крещение. Владимир Гомельский

После 1990 года Гомельский начал комментировать игры чемпионата НБА в дуэте со своим отцом Александром Яковлевичем. Затем, по рекомендации Шамиля Тарпищева, Владимиру предложили должность заместителя генерального продюсера в Спортивно-продюсерском центре на недавно созданном канале ОРТ. В обязанности Гомельского входило формирование всего спортивного сектора канала. На канале выходила ежедневная передача «Семь дней спорта», каждый день был посвящён определённому спорту. Владимир вёл «Баскетбольный день», который показывали в среду. Именно в это время Гомельский начал вникать во все тонкости телевидения.

Одним из самых ярких воспоминаний Гомельского была работа на Олимпиаде 1992 года. Там он встретился со своим отцом, из-за того, что Александр Яковлевич работал за границей, они не виделись несколько лет.

Гомельский отработал на канале НТВ баскетбольный сезон 1994—1995 годов.

В 1996 году Гомельский занял место продюсера спортивных программ на 31-м канале. Благодаря работе Владимира заметно возрос интерес к спорту, это привело к тому, что у каждой спортивной программы и даже у некоторых рубрик были свои спонсоры. С апреля 1997 года Гомельский вернулся на канал ОРТ, он получил должность заместителя продюсера спортивных программ. В августе 1999 года тогдашний директор канала РТР Александр Завенович Акопов пригласил Владимира заняться организацией спортивной составляющей канала, а также возглавить дирекцию спортивных программ. Благодаря труду коллектива, организованного Гомельским, канал РТР провёл удачную трансляцию летних Олимпийских игр в Сиднее 2000 года, по рейтингам он опередил все остальные каналы, в том числе ОРТ.

В мае 2003 года Гомельский стал первым заместителем генерального директора нового канала «Спорт». В октябре того же года он решил перейти на канал 7ТВ на должность заместителя генерального продюсера, после этого на нём начали транслироваться матчи НБА в прямом эфире, которые комментировал сам Владимир.

В 2004 году по приглашению Первого канала Гомельский работал комментатором на летних Олимпийских играх в Афинах. С мая 2005 года Владимир работает комментатором-консультантом на Первом канале, а также является заместителем директора дирекции спортивного вещания.

С 2006 года Гомельский работает в телекомпании «НТВ-Плюс», он является автором и ведущим программы «Неделя в НБА с Владимиром Гомельским». 28 октября 2011 года в эфир «НТВ-Плюс» вышла новая аналитическая передача «Евролига с Гомельским».

Гомельский работал закадровым комментатором на развлекательном телешоу «Ледниковый период-2», которое вышло в эфир 6 сентября 2008 года на Первом канале, а также в следующем сезоне «Ледниковый период-3», которое впервые было показано 12 сентября 2009 года. В 2010 году Владимир продолжил работать в шоу, которое поменяло название на «Лёд и пламень». 5 ноября 2011 года на Первом канале стартовало новое телешоу «Болеро», для участия в котором в качестве повествователя был приглашён Владимир.

С 2010 года Гомельский является ведущим «Новостей спорта» в информационных программах Первого канала.

Гомельский комментировал практически все виды спорта, кроме футбола, вёл репортажи с 12 олимпиад подряд (1992—2012).

Золотой микрофон

Гомельский три раза получал награду «Золотой микрофон», которая вручается газетой «Советский спорт» лучшему комментатору по итогам года. Первый раз он был награждён в паре со своим отцом Александром Яковлевичем в 1994 году за работу на Чемпионате мира в Торонто. Следующий раз — в 2005 году после афинских Олимпийских игр. В третий раз Владимир получал награду в 2010 году.

Критика

Существует мнение, что когда Гомельский комментирует игры ЦСКА, он болеет за него. Сам Владимир подтверждает это, говоря, что он не может не болеть за ЦСКА.

Конфликт с Быковым

1 сентября 2010 года Гомельский выступил с резкой критикой разыгрывающего сборной России Сергея Быкова. Он допустил несколько потерь мяча в игре против сборной Кот-д’Ивуара, которую сборная России выиграла со счётом 72:66.

Очень жалко, что у нас некоторые игроки получают высокую зарплату только за то, что у них есть российский паспорт. Быков — как раз тот самый случай. Если человека мотивируют цветные фантики, то лучше и честнее сидеть на лавке и не проситься на паркет. То, что Сергей сегодня в концовке матча был худшим в составах обеих команд, бросалось в глаза. Его потери на обводке – просто непростительны! Владимир Гомельский

В последующих интервью Гомельский говорил, что не собирается извиняться перед Быковым.

Конфликт с Коробковым

Во время трансляции матча ЦСКА против «Олимпиакоса» Гомельский, комментировавший встречу, назвал игрока ЦСКА Павла Коробкова «дебилом». В дальнейшем он извинился перед баскетболистом, а также дал большое интервью, в котором признал, что «перешёл грань». В то же время баскетболисты команды «Нижний Новгород» решили поддержать бывшего одноклубника, выйдя на очередной матч в игровой форме с надписью «Я не дебил».

Выход книг

В 2007 году издательством «Городец» была выпущена книга Гомельского под названием «НБА». В честь 60-летия НБА он написал книгу об истории лиги, а также о великих игроках и тренерах. В 2008 году в свет вышла вторая книга Гомельского «Папа». Посвящённая его отцу — Александру Яковлевичу, она рассказывает о жизни, победах и достижениях одного из самых великих тренеров в истории советского баскетбола.

Личная жизнь

Гомельский женат на Ларисе Константиновне — мастере спорта по художественной гимнастике. Имеет двух детей — Ольгу 1980 (от первого брака) и Илью 1985 годов рождения. Живёт и работает в Москве, часто проводит выходные дни с семьёй в загородном доме в Бронницах.

Гомельский интересуется литературой, у него имеется обширная домашняя библиотека из нескольких тысяч томов. Владимир Александрович предпочитает жанр социологической фантастики и любит читать книги таких авторов, как: Айзек Азимов, братья Стругацкие, Рэй Брэдбери и Гарри Гаррисон. Из русских авторов ему близки работы Фёдора Михайловича Достоевского и Антона Павловича Чехова, также он собирает военные мемуары. У Гомельского имеется коллекция перочинных ножей.

Гомельский является поклонником джаза и таких исполнителей, как: Рэй Чарльз, Рэй Коннифф, Фаусто Папетти и Луи Армстронг.

Личные пристрастия

Любимой командой Гомельского является баскетбольный клуб ЦСКА. В НБА он начал болеть за «Филадельфию Севенти Сиксерс» после того, как был впечатлён игрой Джулиуса Ирвинга. В хоккее Владимир поддерживает команду СКА во многом из-за того, что её тренировал его друг Борис Михайлов. Также Гомельский следит и переживает за работой таких тренеров, как: Валерий Газзаев, Александр Тарханов и Дмитрий Фомин.

Награды и достижения

• Чемпион СССР: 1972, 1973, 1974, 1976.
• Обладатель кубка СССР: 1972, 1973.
• Серебряный призёр чемпионата СССР: 1975.
• Заслуженный тренер РСФСР: 1986.
• «Золотой микрофон»: 1994, 2005, 2010.

Список произведений

• Владимир Гомельский. НБА. — М.: Городец, 2007. — 224 с. — 7000 экз. — ISBN 978-5-9584-0165-9.
• Владимир Гомельский. Папа. Великий тренер. — М.: Городец, 2008. — 493, [2] с., [16] л. ил. с. — 7000 экз. — ISBN 978-5-9584-0191-8.

См. также

• Александр Яковлевич Гомельский
• Евгений Яковлевич Гомельский

Ссылки

• [www.cskalogia.ru/492/ Гомельский Владимир Александрович] (рус.). — Биография. Проверено 14 марта 2008. [www.webcitation.org/66OgpIG8P Архивировано из первоисточника 24 марта 2012].
• [www.ntvplus.ru/sport/conferences/conference.xl?id=8 Конференция] (рус.). — Конференция, на которой можно задать вопросы Владимиру Гомельскому. Проверено 28 декабря 2011. [www.webcitation.org/66Oh9DMwh Архивировано из первоисточника 24 марта 2012].

Отрывок, характеризующий Гомельский, Владимир Александрович

«La partie de mon arrondissement continue a etre en proie au pillage des soldats du 3 corps, qui, non contents d'arracher aux malheureux refugies dans des souterrains le peu qui leur reste, ont meme la ferocite de les blesser a coups de sabre, comme j'en ai vu plusieurs exemples».
«Rien de nouveau outre que les soldats se permettent de voler et de piller. Le 9 octobre».
«Le vol et le pillage continuent. Il y a une bande de voleurs dans notre district qu'il faudra faire arreter par de fortes gardes. Le 11 octobre».
[«Часть моего округа продолжает подвергаться грабежу солдат 3 го корпуса, которые не довольствуются тем, что отнимают скудное достояние несчастных жителей, попрятавшихся в подвалы, но еще и с жестокостию наносят им раны саблями, как я сам много раз видел».
«Ничего нового, только что солдаты позволяют себе грабить и воровать. 9 октября».
«Воровство и грабеж продолжаются. Существует шайка воров в нашем участке, которую надо будет остановить сильными мерами. 11 октября».]
«Император чрезвычайно недоволен, что, несмотря на строгие повеления остановить грабеж, только и видны отряды гвардейских мародеров, возвращающиеся в Кремль. В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, нежели когда либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С соболезнованием видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример подчиненности, до такой степени простирают ослушание, что разбивают погреба и магазины, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушали часовых и караульных офицеров, ругали их и били».
«Le grand marechal du palais se plaint vivement, – писал губернатор, – que malgre les defenses reiterees, les soldats continuent a faire leurs besoins dans toutes les cours et meme jusque sous les fenetres de l'Empereur».
[«Обер церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора».]
Войско это, как распущенное стадо, топча под ногами тот корм, который мог бы спасти его от голодной смерти, распадалось и гибло с каждым днем лишнего пребывания в Москве.
Но оно не двигалось.
Оно побежало только тогда, когда его вдруг охватил панический страх, произведенный перехватами обозов по Смоленской дороге и Тарутинским сражением. Это же самое известие о Тарутинском сражении, неожиданно на смотру полученное Наполеоном, вызвало в нем желание наказать русских, как говорит Тьер, и он отдал приказание о выступлении, которого требовало все войско.
Убегая из Москвы, люди этого войска захватили с собой все, что было награблено. Наполеон тоже увозил с собой свой собственный tresor [сокровище]. Увидав обоз, загромождавший армию. Наполеон ужаснулся (как говорит Тьер). Но он, с своей опытностью войны, не велел сжечь всо лишние повозки, как он это сделал с повозками маршала, подходя к Москве, но он посмотрел на эти коляски и кареты, в которых ехали солдаты, и сказал, что это очень хорошо, что экипажи эти употребятся для провианта, больных и раненых.
Положение всего войска было подобно положению раненого животного, чувствующего свою погибель и не знающего, что оно делает. Изучать искусные маневры Наполеона и его войска и его цели со времени вступления в Москву и до уничтожения этого войска – все равно, что изучать значение предсмертных прыжков и судорог смертельно раненного животного. Очень часто раненое животное, заслышав шорох, бросается на выстрел на охотника, бежит вперед, назад и само ускоряет свой конец. То же самое делал Наполеон под давлением всего его войска. Шорох Тарутинского сражения спугнул зверя, и он бросился вперед на выстрел, добежал до охотника, вернулся назад, опять вперед, опять назад и, наконец, как всякий зверь, побежал назад, по самому невыгодному, опасному пути, но по знакомому, старому следу.
Наполеон, представляющийся нам руководителем всего этого движения (как диким представлялась фигура, вырезанная на носу корабля, силою, руководящею корабль), Наполеон во все это время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит.


6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.