Гомосексуальность в Древнем Риме

До наших дней дошло множество источников, касающихся гомосексуальных отношений в античном Риме и Римской империи. Среди их числа — многочисленные литературные произведения, стихи, рисунки и другие изображения, так или иначе описывающих сексуальные пристрастия некоторых правителей. Однако, в сравнении с аналогичными древнегреческими источниками, число сохранившихся гомоэротических изображений значительно меньше. Отношение древних римлян к однополой сексуальности также менялось от временной эпохи и было не одинаковым в различных провинциях империи.

Взгляд на однополую сексуальность

Однополые отношения в древнеримском обществе нельзя характеризовать с точки зрения современной западной культуры. В латинском языке отсутствуют слова для обозначения понятий, соответствующих сегодняшним понятиям гетеросексуальности или гомосексуальности. Любые сексуальные отношения характеризовались биполярностью — активной, доминирующей, «мужской» ролью с одной стороны и пассивной, подчиняющейся, «женской» ролью — с другой.

В патриархальном римском обществе свободные граждане мужского пола обладали особыми политическими свободами (libertas), в том числе и правом распоряжаться как собственной жизнью, так и жизнью членов своей семьи (familia). Одним из важнейших качеств свободного мужчины-гражданина являлось мужественность (virtus), определяющее мужчину. Статус мужественности являлся гарантом способности мужчины распоряжаться как собой, так и людьми более низкого статуса.

В Римском праве существовал слабо-задокументированный закон Lex Scantinia, предполагающий наказание за сексуальное преступление против меньшинства свободно-рождённых мужчин, носивших toga pretexta. Закон предполагал защитить тело гражданина Рима от сексуальной агрессии, однако, выделяя с помощью toga pretexta мужчин свободно выбравших «пассивную» роль в гомосексуальных отношениях, этот закон часто использовался в качестве аргумента против образа жизни политического оппонента. Кроме того, к мужчинам не являющимся гражданами Рима, этот закон не относился.

Культ мужественности и менталитет завоевателя сохранялись и в основе однополых отношений между мужчинами. Римские мужчины не теряли своего социального статуса, пока они не принимали пассивную, подчиняющуюся роль. Таким образом, для римских свободных граждан-мужчин были приемлемы сексуальные контакты с лицами обоих полов, но до тех пор, пока они не выходят за рамки активной «проникающей» роли. Это значит, что римские свободные мужчины могли свободно вступать в сексуальные контакты с другими мужчинами в доминирующей роли, не теряя при этом своей мужественности. В качестве сексуальных партнёров, принимающих подчиняющуюся роль, могли выступать рабы, проститутки и представители некоторых других слоев населения. Обычно, римские мужчины для сексуальных отношений предпочитали молодых партнёров в возрасте от 12 до 20 лет, однако несовершеннолетние свободные граждане оставлялись табу, поэтому в качестве пассивных партнёров часто могли быть и мужчины (например, рабы или кинеды), значительно старшие, чем они сами.

Нравственность сексуального поведения гражданина зависела от социального положения его партнёра. Пол не был важным фактором того преемлемости выбора сексуального партнёра. Считалось аморальным иметь сексуальные отношения с женой другого свободного гражданина, с его совершеннолетней дочерью, с его несовершеннолетним сыном, а использование в сексуальных целях раба другого человека могло произойти только с разрешения владельца. В императорскую эпоху потеря ряда политических свобод гражданами и их подчинение императору были выражены заметным ростом добровольного пассивного гомосексуального поведения среди свободных граждан, сопровождающегося увеличением задокументированных случаев казней и телесных наказаний граждан. Крах республиканских идеалов о физической неприкосновенности находит своё отражение в сексуальной распущенности в императорскую эру.

Однополые отношения между женщинами менее документированы. Хотя римские женщины с высоким социальным статусом также получали образование, писали стихи и переписывались с родственниками-мужчинами, в целом до наших дней дошло очень мало литературных источников, написанных женщинами. Мужчины же мало интересовались сексуальными переживаниями женщин.

Гомоэротическая литература и искусство

Гомоэротические темы появились в латинской литературе в период увеличения греческого влияния на римскую культуру во II веке до нашей эры. Консул Квинт Лутаций Катул был в кругу поэтов, которые сделали короткие эллинистические стихи модными. В одном из его немногих сохранившихся произведений поэма о сексуальных желаниях на имя мужчины с греческим именем. Развитие греческой литературы и искусства как модели самовыражения способствовали торжеству гомоэротизма в качестве знака вежливости и сложности человеческой натуры.

«Греческая любовь» влияет на эстетику или средства выражения, а не на характер римского гомосексуализма как такового. Греческий гомосексуализм отличался от римского прежде всего идеализацией эроса между свободными гражданами мужского пола с равным статусом, хотя обычно с возрастной разницей (см. «Гомосексуальность в Древней Греции»). Привязанности к мужчине вне семьи рассматривался положительно среди греков, однако в римском обществе такие отношения ставили под угрозу авторитет главы семьи.

Так как римские женщины активно участвовали в воспитании своих сыновей, а женщины правящего класса часто продолжали консультировать и влиять на их сыновей и мужей в политической жизни, гомосоциальность не была распространена в Риме так, как это было в классических Афинах, где, как полагают, этому способствовали особенности культуры педерастии.

Эпоха «Новой поэзии», введённая в конце II века, была реализована в 50-х годах до н. э. Гаем Валерием Катуллой, стихи которого включает в себя несколько выражений сексуального желания к свободнорожденными молодым людям и немногозначно названы «Юность» (Iuventius). Латинское имя возлюбленного и его статус свободнорождённого могли подорвать римские традиции. Современник Катуллы Лукреций также признает влечение к «мальчикам». Гомоэротическом темы присутствуют также в произведениях поэтов времён правления Августа, в том числе в элегиях Тибулла и Проперция, Вергилия и Горация.

Мужская гомосексуальность

Роли

Мужчина или мальчик, который имел «принимающую» (пассивную) роль в сексе, назывался разными латинскими словами: cinaedus, pathicus, exoletus, concubinus (мужчина-наложник), spintria («аналист»), puer («мальчик»), Pullus («цыпленок»), mollis («мягкий») и так далее.

Некоторые термины, такие как exoletus, относились к взрослым; римляне, которые были социально маркированы как «мужественные», не ограничивались только отношениями с мужчинами-проститутками или рабами, и в кругу их партнёров были также «мальчики» в возрасте меньше 20 лет.

Некоторые люди преклонного возраста могли порой иметь пассивную роль. В частности, описываются случаи, когда пожилой мужчина имел пассивную роль, и разрешал молодому рабу занимать активную роль. Однако, желание взрослых мужчин быть проникнутыми считалось болезнью (morbus); тогда как стремление проникнуть в красивого юношу считалось нормальным.

Однополые отношения в войсках

Римский солдат, как и любой свободный и респектабельный мужчина, как ожидалось, должен был показывать самодисциплину в вопросах секса. Август даже запретил солдатам вступать в брак, и этот запрет был в силе для императорской армии почти два века.

Формы сексуального удовлетворения, доступные для солдат, были секс с проститутками обоих полов, с рабами, изнасилования пленных, и однополые отношения. Секс среди сослуживцев, однако, нарушал римские традиции, так как такой акт совершался с другим свободнорожденным мужчиной. Солдат не должен был позволять использовать себя в целях сексуальной эксплуатации.

В военной традиции изнасилование символизировало поражение, и это было мотивом для солдат, чтобы не позволять использовать своё тело в этих целях. Во времена республики, гомосексуальное поведение среди однополчан было подвержено суровым наказаниям, включая смертную казнь, как нарушение воинской дисциплины.

Римские историки записывали назидательные истории об офицерах, которые злоупотребляли своей властью для принуждения своих солдат к сексу, и за это сурово наказывались.

Самым молодым солдатам, которые ещё могли бы сохранить элементы подростковой привлекательности (что ценилось римлянами в однополых отношениях), было рекомендовано усилить свои мужские качества, не использовать духи, не обрезать волосы в подмышках и в ноздрях.

Сексуальный акт

В дополнение к неоднократно описанному анальному сексу, оральный секс был также распространён. В отличие от Древней Греции, в Риме большой пенис был основным элементом привлекательности. Некоторые императоры были представлены в негативном свете из-за того, что окружали себя мужчинами с большими половыми органами.

Известны также описания галло-римского поэта Авсония (IV век н. э.) о групповых однополых отношениях.

Женская гомосексуальность

Описания секса между женщинами являются нечастыми в римской литературе эпохи республики и раннего принципата. Овидий, который выступал в основном за гетеросексуальный образ жизни, описывает женский гомосексуализм в негативном свете. Однако в эпоху Римской империи, источники об отношениях между женщинами встречаются гораздо чаще.

Женщин, предпочитающих секс с другой женщиной, называли греческими словами hetairistria, tribas и Lesbia или латинскими словами tribas, fricatrix («та, которая трется») и virago. Ранние упоминания об однополых отношений между женщинами как «лесбиянство» можно найти в произведениях писателя Лукиана (II век н. э.).

Так как римляне думали, что в половом акте обязательной является активная или доминирующим роль, мужчины-писатели представляли, что в лесбийском сексе одна из женщин использует дилдо или имеет исключительно большой клитор для проникновения, и что она одна испытывает удовольствие. Однако, дилдо редко упоминается в римских источниках, зато оно было популярным объектом в комических произведениях классической греческой литературы и искусства.

Есть описания лесбиянок, выполняющих проникающий секс как с другими женщинами, так и мальчиками. В императорскую эпоху изображались женщины, которые содомизируют мальчика, пьют и едят как мужчины, и занимаются интенсивной физической деятельностью, что может отражать культурные брожения по поводу растущей независимости римских женщин.

См. также

• Гомосексуальность в Древней Греции
• Гомосексуальность в древнем мире
• Гомосексуальность

Литература

• Michael Brinkschröder: Sodom als Symptom. Gleichgeschlechtliche Sexualität im christlich Imaginären — eine religionsgeschichtliche Anamnese, Berlin New York 2006.
• Hubert Cancik: Zur Entstehung der christlichen Sexualmoral, in: Andreas Karsten Siems (Hg): Sexualität und Erotik in der Antike (Wege der Forschung, Bd. 605), Darmstadt 1994, S. 347—374.
• John R. Clarke: Looking at Lovemaking. Constructions of Sexuality in Roman Art 100 B.C.−A.D. 250, University of California Press, Berkely 2001, ISBN 978-0-520-22904-4
• Elke Hartmann: Art. Homosexualität, in: Der Neue Pauly. Enzyklopädie der Antike, Bd. 5, Stuttgart, Weimar 1998, Sp. 703—707.
• Karl Hoheisel: Art. Homosexualität. In: Reallexikon für Antike und Christentum. Bd. 16, Stuttgart 1994, Sp. 335—350.
• Thomas K. Hubbard: Homosexuality in Greece and Rome, a Sourcebook of Basic Documents. Los Angeles, London 2003. ISBN 0-520-23430-8 [www.laits.utexas.edu/ancienthomosexuality/index.php Das Buch online]
• Otto Kiefer: Kulturgeschichte Roms unter besonderer Berücksichtigung der römischen Sitten, Berlin 1933.
• Werner Krenkel: Männliche Prostitution in der Antike, in: Andreas Karsten Siems (Hg): Sexualität und Erotik in der Antike (Wege der Forschung, Bd. 605), Darmstadt 1994, S. 613—618.
• Wilhelm Kroll: Römische Erotik, in: Andreas Karsten Siems (Hg): Sexualität und Erotik in der Antike (Wege der Forschung, Bd. 605), Darmstadt 1994, S. 70-117.
• Eckhard Meyer-Zwiffelhoffer: Im Zeichen des Phallus. Die Ordnung des Geschlechtslebens im antiken Rom, Frankfurt am Main, New York 1995.
• Andreas Mohr: Eheleute, Männerbünde, Kulttransvestiten. Zur Geschlechtergeschichte germanischsprachiger gentes des ersten bis siebten Jahrhunderts, (Europäische Hochschulschriften, Reihe III, Bd. 1064), Berlin, Bern, Frankfurt am Main, New York 2009.
• Theodor Mommsen: Römisches Strafrecht (Systematisches Handbuch der deutschen Rechtswissenschaft, Abt. 1, Teil 4), 2. Nd. der Ausgabe Leipzig 1899, Aalen 1990.
• Hans Peter Obermayer: Martial und der Diskurs über männliche «Homosexualität» in der Literatur der frühen Kaiserzeit (= Classica Monacensia Bd. 18), Gunter Narr Verlag, Tübingen 1998; ([gfa.gbv.de/dr,gfa,001,1998,r,01.pdf Rezension] (PDF; 46 kB) von Farouk Grewing)
• William Armstrong Percy: The Age of Marriage in Ancient Rome, Lewiston, New York: The Edwin Mellen Press, 2003 (gemeinschaftlich mit Arnold Lelis und Beert Verstraete)
• Andreas Karsten Siems (Hg): Sexualität und Erotik in der Antike (Wege der Forschung, Bd. 605), Darmstadt 1994.
• Alfons Städele: Cornelius Tacitus. Agricola. Germania (Sammlung Tusculum), München, Zürich 1991.
• Thomas Späth: Männlichkeit und Weiblichkeit bei Tacitus. Zur Konstruktion der Geschlechter in der römischen Kaiserzeit, Frankfurt am Main, New York 1994.
• Bettina Eva Stumpp: Prostitution in der römischen Antike, Berlin 1998.
• Craig Williams: Roman Homosexuality, Ideologies of Masculinity in Classical Antiquity. In: Oxford University Press (Hrsg.): Ideologies of Desire. Oxford 1999

Отрывок, характеризующий Гомосексуальность в Древнем Риме

– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.