Гондор

Го́ндор (синд. , «страна камня») — в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина южное государство нуменорцев в Средиземье. Основано Элендилом после гибели Нуменора в 3320 году В. Э. на берегу залива Белфалас к западу от Мордора, со столицей в городе Осгилиат.

История Гондора

История Гондора описана в ряде работ Толкина более или менее подробно. В описательной части «Властелина Колец» Гондор впервые представлен в главе «Совет Элронда», с кратким изложением истории Второй и Третьей Эпох. События последних более развёрнуто изложены в приложениях к книге, а также в последних частях «Сильмариллиона». Кроме того, пересказы тех или иных событий из истории Гондора включены в «Неоконченные сказания».

Хотя первоначально столицей Гондора был Осгилиат, в 1640 году Т. Э. столица была перенесена в Минас-Анор (изначально опорную крепость на правом берегу Андуина). Из крепостей и городов Гондора известны Осгилиат, Минас Анор (Минас Тирит), Минас Итиль (Минас Моргул), Дол Амрот, Пеларгир-на-Андуине, Лебеннин, Изенгард (был отдан во владение Саруману), а также крепость на острове Каир Андрос.

До создания Последнего Союза и войны с Сауроном Гондором совместно управляли двое сыновей Элендила — Исилдур и Анарион. После того, как Элендил и Анарион погибли во время осады Барад-Дура, правление перешло к сыну Анариона — королю Менельдилу, которого возвёл на трон Южного королевства его дядя Исилдур, недолгое время спустя после этого погибший в Ирисной Низине в пойме Андуина. Таким образом, потомки Анариона были королями Гондора долгое время — вплоть до последнего законного представителя южной династии, Эарнура.

Когда Эарнур погиб в Минас Моргуле в 2050 году Т. Э., правление принял наместник короля Мардил Верный. Поскольку не было уверенности, что Эарнур погиб, Мардил и другие Наместники Гондора клялись управлять страной «до возвращения короля». Данное возвращение состоялось спустя почти тысячу лет, когда в 3019 году Т. Э. права на трон Гондора предъявил Арагорн или Элессар, сын Араторна, прямой потомок Исилдура, старшего брата Анариона, и одновременно — самого Анариона (ибо последний король Арнора, Арведуи, был женат на дочери гондорского короля Ондогера).

Основание государства и Последний Союз

Территория, впоследствии ставшая Гондором, была широко колонизирована нуменорцами, принадлежащими группе Верных, дома Элендила, примерно в середине Второй Эпохи. Когда после затопления Нуменора Исилдур и Анарион высадились в Средиземье, где их приветствовало местное население, после чего они стали совместно править этой землей. В то время Элендил считался Верховным Королём дунэдайн Средиземья, а в городах Минас Итиль и Минас Анор правили соответственно Исилдур и Анарион. Между этими городами располагалось столица Осгилиат.

Когда выживший после гибели Нуменора Саурон, тайно вернувшийся в Мордор к востоку от Гондора, обрёл благодаря Кольцу Всевластья телесную форму, он развязал войну против нуменорских королевств, рассчитывая уничтожить их в зародыше. Его армии с налёта захватили Минас Итиль, но Исилдур успел бежать на корабле в Арнор, между тем как Анарион смог удержать Осгилиат. В скором времени Элендил и эльфийский король Гил-Галад заключили Последний Союз эльфов и людей для свержения Саурона, и вместе с Исилдуром и Анарионом они с боями вошли в Мордор и осадили Барад-Дур. Тёмный Властелин Саурон был свергнут, но Единое Кольцо, которое Исилдур снял с его руки, не было уничтожено, и, таким образом, недобитый Саурон получил шанс восстановить свою власть в последующую Эпоху.

Так как Элендил и Анарион погибли на войне, Исилдур возложил правление Гондором на своего племянника Менельдила, а сам отправился на север, чтобы взойти на престол Арнора, сохраняя за собой статус Верховного Короля Гондора и Арнора. Однако на обратном пути он сам и три его старших сына попали в засаду и были убиты орками. Младший, малолетний сын Исилдура Валандил, не пытался вернуть титул своего отца в династическом престолонаследии Гондора, и, следовательно, на будущие времена право правления оставалось исключительно за линией Анариона-Менельдила и их прямыми потомками, пока их род не угас окончательно с Эарнуром.

Золотой век Гондора

После победы над Сауроном в течение первого тысячелетия Третьей Эпохи Гондор приумножал свои богатства и власть. В течение длительного времени за Мордором велось неусыпное наблюдение. Но в 490 Т.Э. многовековой мир Гондора закончился первым из многих истерлингских вторжений — настолько массированным, что оборонительная война продлилась и в следующем столетии. Впоследствии Гондор присоединил к себе большую территорию вплоть до берегов внутреннего моря Рун к северо-востоку от Мордора, но долго удерживать новые владения оказался не в состоянии.

Во времена правления четырёх «Морских королей» Гондор создал мощный военно-морской флот и утвердил своё влияние на побережье к югу и к западу от устья Андуина. В 933 году Т. Э. Гондор захватил южный портовый город Умбар, ранее удерживаемый враждебными «чёрными нуменорцами» — потомками «Людей Короля» из числа сторонников Ар-Фаразона и прочих противников Валар. Позже обитатели Харада одержали победу над армией Гондора в сухопутном сражении и осадили Умбар, но потом король Хьярмендакил I, укрепив свою армию и флот, вынудил владык Харада уступить, одержав над ними победу в 1050 году Т.Э.

Таким образом, ко II тысячелетию Третьей Эпохи Гондор достиг пика своего могущества, контролируя огромные территории и проводя активную внешнюю политику в отношении соседних земель, таких как Харад и Рованион. Мордор был отрезан от внешнего мира и находился под надёжной охраной сторожевых крепостей. При преемнике Хьярмендакила I, Атанатаре Славном, государство обладало таким богатством и великолепием, что, как было описано в Приложениях к «Властелину Колец», «драгоценные камни в Гондоре всё равно что булыжники, и ими играют дети».

Упадок Гондора

Однако же Гондор начал приходить к упадку уже во дни правления Атанатара и двух его сыновей, которые жили в лени и роскоши, и мало что делали для поддержания боеспособности Гондора. Первым результатом такой недальновидной политики было значительное ослабление надзора за Мордором. Король Ромендакил II, назначенный в молодости регентом своего дяди, отразил новые набеги истерлингов в 1248 году и стал укреплять дружественные отношения с северянами. Его сын Валакар был отправлен в их земли в качестве королевского посланника, однако, помимо дипломатической миссии, он устроил и свою семейную жизнь, женившись там на Видумави — дочери влиятельнейшего из местный князей Видугавии и вернулся в Гондор только через несколько лет.

Этот брак привел к катастрофическим для Гондора последствиям, когда выяснилось, что наследником престола будет сын Валакара, Эльдакар, фактически являющийся полукровкой — потомком от смешанного брака с «туземным» населением, на которые чистокровные гондорцы нуменорского происхождения смотрели в лучшем случае снисходительно, избегая столь близких контактов. Южные владения королевства начали бунтовать. После гибели Валакара и притязаний нескольких членов Дома Анариона на корону, в 1432 году Т. Э. в Гондоре разразилась полномасштабная гражданская война, названная Братоубийственной войной (англ. Kin-strife). На юге наиболее мощной поддержкой тогда пользовался Кастамир, который с союзниками осадил и захватил Осгилиат. Эльдакару удалось бежать на свою малую родину — в Рованион, однако его старший сын был схвачен и казнён. Однако узурпатор Кастамир показал себя весьма плохим правителем и быстро завоевал общую ненависть жителей коренного Гондора. Вследствие этого возвращение Эльдакара с союзными войсками северян ожидалось с нетерпением, а его победа над армией Кастамира и смерть последнего были встречены с радостью. Сыновья Кастамира, тем временем, отступили в Умбар и объявили о своей независимости.

Столетие спустя короли Харада, дезавуировавшие свои вассальные обязательства в результате Братоубийственной войны и последующей потери Умбара, вторглись в Южный Гондор, но после десятилетней войны потерпели поражение от Хьярмендакила II. В 1631 году потомки Кастамира организовали разрушительный налёт на порт Пеларгир, при этом погиб король Минардил. Потери от гражданской войны и военных стычек на Юге несколько восполнились за счет присоединения северян, но население Гондора серьёзно сократилось с наступлением Великой чумы в 1636 году Т.Э. Столица тогда была перенесена из Осгилиата в менее заражённый Минас Анор, так что надзирать за рубежами Мордора оказалось некому (охрана Мордора после эпидемии так никогда и не возродилась). Впрочем, Чума подкосила и врагов Гондора, оставив их в не лучшем состоянии, поэтому Гондор получил около 100 лет передышки от нападений.

В 1810 году король укрепил флот Гондора, победил корсаров из Умбара и отвоевал гавань, выбив оттуда харадрим, во время следующего вторжения их в Гондор. Новые угрозы появились четыре десятилетия спустя, когда один из истерлингских народов, известный как «Люди Повозок» (англ. Wainriders), победил северян и пронёсся по восточному Гондору. Хотя первые бои были для захватчиков неудачными (пограничные сражения шли около полувека), настоящая война разгорелась вновь, когда в 1944 году Т. Э. истерлинги объединились с харадрим, напав одновременно с востока и с юга. Северная армия Гондора во главе с королём Ондогером и приданной ей кавалерией Эотеода, была разбита, но благодаря победе Южной армии под командованием талантливого полководца Эарнила ход войны удалось переломить, после чего соединённые силы Гондора нанесли Людям Повозок окончательный удар в Битве в Лагере, раз и навсегда выбив их с гондорской территории.

Из-за смерти Ондогера и обоих его сыновей в войне Гондор столкнулся с новым политическим кризисом. Арведуи, наследник короля Артэдайна на севере, заявил свои права на трон Гондора как потомок Исилдура и муж дочери Ондогера, но это требование было отклонено Советом Гондора. В течение года власть принадлежала Пелендуру, наместнику короля Ондогера, а затем корона была отдана победителю Эарнилу, который сам происходил из дома Анариона и приобрёл популярность во время победоносной войны. Его сын Эарнур стал последним королём: ещё во время правления своего отца он возглавил силы Гондора, посланные на помощь Артэдайну на север, чем навлёк на себя ненависть Короля-чародея Ангмара. Вскоре после разгрома Ангмара, Кольценосцы внезапным ударом захватили крепость Минас Итиль и превратили её в свою резиденцию; город был переименован в Минас Моргул, а Минас Анор стал называться Минас Тиритом. Когда Эарнур стал королём, Король-Чародей дважды посылал ему вызов на поединок. На второй вызов в 2050 году Эарнур, не сумев преодолеть свой гнев, уехал с малой дружиной в Минас Моргул, и сгинул без вести в его стенах.

Историческая география Гондора

Первоначальные границы Гондора были таковы: на юге границей служила река Харнен, хранящая Харондор с юга, и Харадримская дорога, огибающая Харондор с запада. Дорога упиралась в переправу Порос, за которой уже находилась территория Гондора — Итилиэн, так что далее граница сворачивала к Горам Тени (Эфель-Дуат), доходя до Кирит Унгола, затем сворачивала на северо-запад и проходила через остров на Андуине, Каир Андрос (в переводе с эльфийского «белопенный корабль»). Далее граница проходила по Андуину, вплоть до слияния его со Светлимой (англ. Limlight). Там же, за рекой, поля Келебранта являли собой северную границу королевства. Дальнейшая граница сворачивала к юго-западу огибая лес Фангорн, и проходила через Изенгард (который в то время принадлежал Гондору), замыкаясь Изенскими бродами (таким образом весь Каленардон принадлежал королям Гондора). После этого, граница окончательно сворачивала на юг и проходила по Белым горам (Эред Нимраис), упираясь в Белегаэр.

В Третью Эпоху границы Гондора постоянно менялись из-за непрекращающихся войн с истерлингами и харадрим, а позднее и с Мордором. Заморское владение Гондора, Умбар также долгое время переходил из рук пиратов в руки гондорских королей и обратно.

Во времена короля Хьярмендакила I Гондор достиг вершины своего могущества, так что его границы простирались до Великого Ясного Бора на севере, Седонны на западе (таким образом включая Энедвайт и Дунланд), и внутреннего моря Рун на востоке. Кроме того, Хьярмендакил надолго покорил Умбар. После Хьярмендакила многие земли были утеряны.

Миналькар, наместник, сын Кальмакила, регент королевства при Нармакиле, отдал северянам земли к югу от Великого Ясного Бора, так что они охраняли границы Гондора с северо-запада.

В 1200—1300 гг. Т. Э. предатели, сыновья Кастамира, внука Калимехтара, младшего брата Ромендакила II, осадили и захватили Умбар, который в будущем покорился лишь с приходом Элессара. Эта утрата привела к потере влияния на Харад.

Во времена короля Телемнара в Гондор с востока пришёл смертельный недуг, скосивший множество жителей Гондора, включая королевскую семью. Население Гондора катастрофически сократилось, вследствие чего сильно ослабела и охрана Мордора. В то же время в Великом Ясном Бору сгустилась Завеса Тьмы, и он стал называться Лихолесьем. Только благодаря тому, что чёрный недуг косил не только друзей Гондора, но и врагов, королевство отстояло свои границы. Во времена Тарондора Умбардакила Умбар ненадолго вернулся под сень короны, но быстро отошёл к харадрим.

В 2000 году Т. Э. ангмарский Король-Чародей, предводитель назгулов, к тому времени уже сокрушивший Арнор и вернувшийся в Мордор, накопил достаточно сил и, переправившись через Кирит Унгол, осадил и захватил Минас Итиль (после этого крепость и получила название Минас Моргул). Тогда же Минас Анор стал Минас Тиритом, и столицей Гондора. В 2475 году Т. Э. Осгилиат захватили мордорские орки, но город был отбит — ценою его полного разрушения. Кроме небольшого гарнизона гондорцев, людей там не осталось.

В 2510 году Т. Э., во время атаки на Гондор с моря и с северо-запада, пришла неожиданная помощь. Предводитель народа рохиррим Эорл Юный вместе с воинством всадников прибыли на поля Келебранта, и разгромили орду горных орков, тем самым сохранив Гондору северные земли, которые в противном случае могли быть разорены или даже отойти под власть Тьмы. За это Кирион, 12-й наместник Гондора, пожаловал рохиррим Каленардон в ленное владение, а Эорл ответил клятвой вечной дружбы и помощи. Впоследствии Рохан станет самым верным союзником Гондора.

При наместнике Турине II Мордор развязал активные военные действия в Итилиэне, и всё его население переселилось за Андуин. Остались лишь тайные укрытия с гарнизонами итилиэнских следопытов.

После смерти наместника Тургона в северном форпосте Гондора, Изенгарде, поселился маг Саруман Белый.

Таким образом, ко времени Войны Кольца границы Гондора существенно уменьшились. Теперь на севере Гондор ограждал лишь Анориэн и Каир Андрос. На востоке границей служил Андуин (Итилиэн стал спорной территорией).

В Четвёртую эпоху, во время правления Элессара, Арнор был возрождён и стал частью Объединённого королевства. После нескольких военных походов Элессар расширил границы королевства до такой степени, что оно покрывало собой территорию от морских берегов на западе до моря Рун на востоке, и от границ на севере с Ангмаром к западу от Мглистых Гор, и Великим Ясным Бором к востоку от них до Харондора и Умбара на юге. Кроме того, харадрим и истерлинги после битвы при Моранноне заключили с королём Элессаром мир, обязавшись более не выступать против Гондора с оружием в руках. Также Элессар отдал освобождённым рабам Саурона все земли вокруг внутреннего моря Нурнен, так что фактически они стали подданными Гондора.

Политический строй и управление

Как и ранее в Нуменоре политический строй Гондора представляет собой абсолютную монархию. Несмотря на некоторые различия с Нуменором в плане наследования (там было несколько королев-правительниц) в Гондоре престол наследовался исключительно по мужской линии (агнатический тип наследования). Вся полнота верховной власти принадлежит королю Гондора, включающую в себя также командование вооруженными сухопутными и морскими силами. Верховная власть короля Гондора ничем не ограничена и не распределяется между другими субъектами. Все законы издаются от его имени, и ему подчинен весь административный аппарат государства. В случае отсутствия монарха по каким-либо причинам, его функции переходят к Наместнику Гондора, либо к одному из родственников, выступавших в роли регентов. При отсутствии прямых наследников и преемников короля, спор на престолонаследие разрешает Совет Гондора, состоящий из благородных дворянских семей. Род королей Гондора восходит к Элендилу, предводителя нуменорцев, принадлежащих группе Верных, а раньше к Эарендилу, который благодаря Сильмариллу Феанора преодолел Море, чтобы просить Валар о заступничестве перед Мелькором и его злом.

Атрибутами королевской власти являются Белое Дерево (произошедшее от Телпериона, символ благословения Валар), Крылатая Корона — Венец Эарнура, Скипетр Аннуминаса. Государственным геральдическим символом престола Гондора являются герб и знамя на черном фоне которых изображены корона и звезды (эмблема Элендила) и Белое Дерево (эмблема Гондора). По древним обычаям действующий король для передачи своей власти должен был передать своему наследнику (чаще всего это был старший сын короля) корону, которую тот одевал на себя. Если же король умер или был убит на войне, не успев передать престол, то церемония коронования совершалась тем, что наследник, придя в Усыпальницу, просто брал корону из рук покойного Короля.

Наместничество

Институт наместников (по-квенийски звучащие как Arandur — буквально «слуги царя») был введён Ромендакилом (кв. Romendacil) для сохранения традиций и знаний. Наместник назначался королём из числа знатных людей «преклонного возрасте, обладающего высоким доверием и мудростью», задача которых заключалась в управлении страной в отсутствие короля.

Род Наместников Гондора шёл от Наместника Хурина, получившего свой титул при короля Минардиле. Укрепление позиции Наместников произошло при Намаркиле (кв. Narmacil), который пожаловал своему племяннику Миналкару (кв. Minalcar) новые полномочия (Carma-cundo или буквально «шлем хранителя») и звание регента. После исчезновения бездетного Эарнура в Минас Моргуле титул наместника стал наследоваться, каждый Наместник, вступая в свои права, произносил клятву «хранить жезл и править именем Короля, пока он не вернётся». Хотя власть Наместника и была такой же полной, как и власть Короля, отсутствие последнего соблюдалось дворцовым этикетом: королевский трон пустовал, корона и скипетр лежали на своих местах, над городом развивалось белое знамя без гербов и знаков. По словам Дэнетора II,

Наместник Гондора не станет Королём, хотя бы и прошло десять тысяч лет со времён ухода Короля…

— Властелин Колец. Две крепости: книга 4, глава 5 «Закатное окно»

Местное управление внутренних областей Гондора осуществлялось или непосредственно Наместниками, или через назначенных представителей, которыми могли быть начальники стражи и сторожевых постов. Области, такие как Лоссарнах, Ламедон, Анфалас, Пиннат Гелин и Рингло и долина Мортонд, управлялись князьями, давшими клятву верности Наместнику и Гондору.

Время правления Наместников нельзя было назвать спокойным: на их плечи легла борьба с укрепляющим своё влияние Сауроном, отражением нападений истерлингов, орков и корсаров из Умбара. Период, начавшийся с отступления гарнизонов и запустения Осгилиата (с 2475 г. Т. Э.), названный «Бдительным Миром», характеризовался многочисленными мелкими военными стычками. В 2510 году при нападении балхотов победа над ними стала возможной при поддержке Эотеода, после чего между Гондором и Роханом был заключён союз.

В 2758 году стояла Долгая Зима с долгими холодами и снегопадами, длившаяся пять месяцев. После смерти Белектора II неожиданно засохло Белое Дерево, однако срубить его не осмеливались.

Для наблюдения за передвижением своих врагов и их лазутчиков Турин II приказал построить многочисленные скрытые убежища.

В 2954 Саурон официально объявил себя в Мордоре: был отстроен Барад Дур и Роковая Гора окуталась багровым пламенем.

В это смутное время в народе жила надежда, что вот-вот вернется истинный король, и все их беды прекратятся.

Население

Население Гондора состояло из потомков нуменорцев и из людей, живших в этих землях до прихода нуменорцев (а также частично из ассимилированных северян, потомками которых являются рохиррим).

Религия

Религия у жителей Гондора связана с их мировоззрением и влиянием эльфов: так, они знали о Валар и Эру Илуватаре, Мелькоре и его противостоянии Творцу. Некоторые места и даты, связанные с памятными событиями (клятва у холма Халифириен, вершина горы Миндоллуин), либо ассоциировавшиеся с Валар (Элберет, Ульмо, Оромэ и проч.) считались священными. Описания торжественных религиозных ритуалов и обрядов Толкином не приводятся, хотя соблюдались разнообразные праздники (25 числа месяца Гваэрон — празднование победы над Сауроном, с 28 до 30 чисел месяца лотрон — Дни Моря и т. д.), да и в мелочах демонстрировалось некоторое почтение к своему прошлому — прошлому, постепенно уходящему в забвение Нуменору, — уважение к потомкам нуменорцев чистой крови, обращение лицом к Западу перед приёмом пищи и т. д. Всё по той же традиции, привнеся к памяти прошлого горечь недавних потерь, дунэдайн продолжали бороться с наследником Зла Мелькора — Сауроном.

Календарь

В Гондоре и Арноре использовалась нуменорская система счисления (так называемый счёт Королей), заимствованная у эльдар. Год (лоа) начинался весной, составлял 365 дней и делился на 12 месяцев — астар. Первый день года (йестарэ), средний (лоендэ) и последний (меттарэ) не относились ни к одному месяцу. В високосные годы (за исключением конца столетия) к среднему дню добавлялись два срединных дня — эндери. Все эти дни были праздничными.

Названия месяцев на вестроне представляют собой несколько измененные названия на квенья, синдарские названия использовали дунэдайн.

Название месяца (рус)	Квен. название	Синд. название	Перевод	Продолжительность
Январь	Нарвинье	Нарвайн	«новое солнце»	30 дней
Февраль	Ненимэ	Нинуи	«мокрый, дождливый»	30 дней
Март	Сулимэ	Гваэрон	«ветреный»	30 дней
Апрель	Вирессэ	Гвирит	«месяц обновления»	30 дней
Май	Лотессэ	Лотрон	«месяц цветов»	31 день
Июнь	Нариэ	Норуи	«солнечный»	30 дней
Июль	Кермиэ	Кервет	«месяц косьбы(?)»	31 день
Август	Уримэ	Уруи	«жаркий»	30 дней
Сентябрь	Йаванниэ	Иваннэт	«плодоносный»	30 дней
Октябрь	Нарквелиэ	Нарбелет	«стынущее солнце»	30 дней
Ноябрь	Хисимэ	Хитуи	«туманный»	30 дней
Декабрь	Рингарэ	Гиритрон	«холодный»	30 дней

Названия дней недели были также заимствованы у эльдар. Последний день считался главным в неделе. Днем считался период от восхода до следующего восхода Солнца.

День недели	Звучание	Перевод
Понедельник	Оргилион	День Звёзд
Вторник	Оранор	День Солнца
Среда	Оритиль	День Луны
Четверг	Оргалад	День Белого Древа
Пятница	Орменел	День Неба
Суббота	Ораэарон	День Моря
Воскресенье	Орбелайн	День Валар

Географические области

Анориэн

Анориэн (синд. Anórien) — узкая полоса земли, состоящая из северных долин Белых гор, ограниченная Порубежным Ручьем (англ. Mering Stream) на западе, устьем Энтовой купели (англ. Entwash) на севере и Андуином на востоке. Анориэн был густо населён, хотя в произведениях Толкина упоминаются только гарнизоны сигнальных маяков, построенных вдоль линии Великого Западного тракта. Система сигнальных военных маяков была создана в 2510 году и использовалась для связи между Гондором и Роханом в случае угрозы для одной из сторон. Существовало семь сигнальных вершин между Минас Тиритом и границей Рохана, охватывающие расстояние около 150 миль. Если идти с востока на запад, то сигнальные маяки расположены в следующем порядке: вершины Амон Дин, Эйленах, Нардол, Эрелас, Мин Риммон, Каленхад и Халифириэн (который ещё называется Амон Анвар, где была сокрыта гробница Элендила). Рохиррим называют Анориэн «краем Солнца» (англ. Sunlending), что перекликается с синдаринским названием (Анор — «солнце», подобным образом слово Итиль («луна») перекликается с названием Итилиэна).

Каленардон

Каленардон (синд. Calenardhon) — огромная холмистая равнина к северу от Белых гор и к западу от Анориэна. Название переводится с синдарина как «зелёные владения». В начале Третьей Эпохи из-за своей удалённости она никогда не была слишком заселена, вдобавок из-за Великой Чумы, опустошившей этот край, множество её прежних жителей в течение последующих веков мигрировали на восток. Укрепления, построенные вдоль русла Андуина от Эмин Муйл к притоку р. Снежницы (англ. Limlight), изначально охранявшие население Каленардона, во времена Бдительного Мира были покинуты. В 2510 году Т. Э. балкоты уничтожили эти укрепления и захватили Каленардон вплоть до Белых Гор; армию Гондора спасло только появление Эотеода, всадников Севера. В благодарность наместник Кирион передал весь Калернардон в ленное владение королю Эотеода, Эорлу Юному, после чего весь регион стал называться Роханом, «страной коней».

Энедвайт

Энедвайт (синд. Enedwaith) — обширная территория между реками Изен и Митейтель, по разным описаниям Толкина была либо частью общих владений Гондора и Арнора, либо частью Южного королевства, либо не принадлежала ни к одной из них (территория была между границами двух государств). Местные племена жили разрозненно, в многочисленных общинах без центрального руководства. В период Второй Эпохи земли стали населять Нуменорцы, поселившиеся в городе Тарбад, расположенного в месте слияния рек Гватло и Митейтель. У Нумеронцев не сложились отношения с местными племенами, которых они называли «Людьми тьмы». Дословно неизвестно, из-за чего произошел конфликт — по одной из версий, жители Энедвайта были недовольны, и даже противостояли действиям нумеронцов, которые массово вырубали леса для строительства своего флота. В итоге всё, что осталось от лесов Энедвайта — это Старый Лес и частично расположенный Эрин Ворн. Ко времени Войны Кольца Тарбад был давно заброшен, а Тарбадский мост — разрушен. Местное население также покинуло эти земли из-за Долгой Зимы, потопов и Великой чумы, опустошивших и без того пустынные земли. Их потомки осели в Эрин Ворне и в предгорьях Мглистых Гор.

Анфалас

Анфалас (синд. Anfalas) — территория Гондора между реками Лефнуи (синд. Lefnui, «пятая») и Мортонд (синд. Morthond — «чёрный корень»), располагавшаяся к югу от гористой местности Пиннат Гелин (синд. Pinnath Gelin — «Зеленогорье»). Название буквально означает «длинный берег» на синдарине; также упоминается в текстах как Longstrand. Будучи местностью не из густонаселённых и далёкой от столицы, время от времени Анфалас подвергался нападениям корсаров Умбара. Во время Войны Кольца подкрепление, отправленное отсюда в Минас Тирит, состояло из «людей разнообразного вида, охотников, пастухов и сельских жителей», немногочисленных и скудно вооружённых (упоминается, что настоящие боевые доспехи и оружие имели только местный правитель Голасгил и его семейство).

Белфалас

Белфалас (синд. Belfalas) — протяжённая территория вдоль прибрежной полосы между реками Андуин и Мортонд, давшая название большому южному заливу. Белфалас располагался на территории вытянутого полуострова с высокогорьем в центральной части и большим городом-крепостью Дол Амрот на западном побережье. Слово «Фалас» в названии — синдаринского происхождения и означает «берег» или «пляж», а «бел» — «большой, сильный»; по Толкину это старонуменорское слово эльфийского происхождения.

Дор-эн-Эрнил

Дор-эн-Эрнил (синд. Dor-en-Ernil) буквально переводится как «княжеская земля», расположенная на юге Гондора, её границы не оговаривались, но Кристофер Толкин предполагает, что она расположена по обе стороны от высокогорья в Белфаласе. Земля находилась под властью князя Дол Амрота, вассала короля Гондора. По описанию Толкина, местность была заселена нуменорцами после Второй Эпохи.

Долина Мортонд

Долина Мортонд (англ. Morthond Vale) представляет собой нагорья одноимённой реки Мортонд, в некоторых текстах Толкина на синдарине звучит как Имлад Мортонд (синд. Imlad Morthond, «долина», или «ущелье Мортонд») и описана во «Властелине Колец» как процветающий и густонаселённый регион, за исключением окрестностей горы Эрех. Подкрепление, посланное отсюда в Минас Тирит, состояло преимущественно из лучников.

Ламедон

Ламедон (синд. Lamedon) представляет собой область, образованную сериями долин на южных склонах Белых гор, отделенную от Белфаласа высокогорьем; здесь находятся истоки реки Кирил. Подкрепление из этого региона для битвы на Пеленнорских полях, отправленное в Минас Тирит, состояло из нескольких «мрачных горцев без предводителя», в то время как большая часть населения, находящегося под командованием Ангбора, защищала главный город области Линхир (синд. Linhir) от пиратов. После того, как Арагорн во главе Армии Мёртвых сбросил пиратов в море, Ангбор отправил своих всадников в Пеларгир и Минас Тирит.

Слово «Ламедон» — синдаринского происхождения, хотя его этимология Толкином представлена не была.

Долина Рингло

Долина Рингло (англ. Ringló Vale) представляет собой земли вокруг северного русла реки Рингло (синд. Ringló), разделённые отрогами Белых гор от Ламедона на западе до Лебеннина на востоке. Это название встречается в синдаринском звучании как Имлад Рингло (синд. Imlad Ringló). Дерворин (англ. Dervorin), сын правителя этой области, во время Войны Кольца привёл в Минас Тирит триста человек в качестве подкрепления.

Лебеннин

Лебеннин (синд. Lebennin) — центральный и один из самых густонаселённых регионов Гондора, граничит с рекой Андуин на востоке и юге и Белыми горами на севере. Слово «Лебеннин» буквально переводится с синдарина как «пять вод», что топонимически указывает на пять потоков, протекающих через его территорию — Эруи (синд. Erui), Сирит (синд. Sirith), Келос (синд. Celos), Серни (синд. Serni) и Гилрайн (синд. Gilrain). На этих реках, текущих с гор, много водопадов.

В песне Леголаса Лебеннин представлен краем зелёных полей и лугов с обилием цветов. В некоторых частях Лебеннина вокруг дельты Андуина проживало довольно много рыбаков.

Лоссарнах

Лоссарнах (синд. Lossarnach) — густонаселённые земли «цветущих долин», расположенные к югу от Минас Тирита, запертые между Белыми горами и Андуином. Отсюда для битвы на Пеленнорских полях намеревались отправить в Минас Тирит около двух тысяч воинов, но из-за угрозы корсаров Умбара прибыло гораздо меньшее их число; они описаны в тексте как «хорошо вооружённые и с большими боевыми топорами». Корень «-arnach» имеет донуменорское происхождение (и следовательно, значение его точно неизвестно), хотя слово loss- перекликается и с квенийским словом lossё — «снег». В ранних набросках Толкина эта местность называлась Глоссарнах (синд. Glossarnah).

Южный Гондор

Территория между реками Харнен (синд. Harnen) и Порос, принадлежащая Гондору со времени правления короля Фаластура, впоследствии ставшая спорной и пустынной землей к концу Третьей Эпохи. В черновиках Толкина местность также носит имя Харондор (синд. Harondor).

Природные достопримечательности

Андраст

Андраст (синд. Andrast) — полуостров в юго-западной части Гондора; название переводится с синдарина как «Длинный Мыс». В некоторых работах Толкина он также встречается под другим названием: Рас Мортиль (синд. Ras Morthil), означающим «Тёмный Мыс» или «Изогнутый Мыс». Номинально считавшийся частью Гондора, Андраст не был заселен нуменорцами, однако, в Первую Эпоху там проживали друэдайн (синд. Druedain), заселившие горы северной части полуострова, которые называли Друвайт Иаур (синд. Druwaith Iaur, «Земли Злых Духов» или «Старые Пустоши»).

Имлот Мелуи

В «Властелине колец» из-за обилия ароматных роз, цветущих здесь, это место упоминается целительницей Иорет. Название (синд. Imloth Melui) интерпретируется как «восхитительно цветущая долина».

Друаданский лес

Друаданский лес (англ. Druadan Forest) — сосновый лес, растущий вокруг Белой Горы на востоке Анориэна, к югу от Большого Западного Тракта. Название, данное этой местности по названию людей друэдайн (синд. Druedain) или «Диких людей», живущих здесь с Первой Эпохи и избегавших встреч с нуменорцами, является частичным переводом с синдаринского Tawar-et-Druedain. После коронации Арагорна леса были отданы населявшим их людям в самоуправление под защитой Гондора.

Каир Андрос

Каир Андрос (синд. Cair Andros) — остров в середине реки Андуин, около 40 миль (64 км) к северу от Осгилиата. Его название связано с его формой: он выглядел как «огромный корабль с высоким носом, обращенным к северу, об его острые скалы разбивалась белая пена Андуина». Каир Андрос, помимо брода возле Осгилиата дальше на югу, был одним из двух основных мест переправы через Андуин. К югу от Осгилиата река становилась слишком широка, чтобы переправляться по ней, а к северу от Каир Андроса река проходила через непроходимые болота, где к ней присоединился приток Энтовой купели (англ. Entwash). Таким образом, Каир Андрос имел важное стратегическое значение в течение многовековых конфликтов с Мордором. Каир Андрос имел защитные сооружения уже во время Распри Родичей в Гондоре, а после поражения Итилиэна для защиты Анориэна от орков Мордора, был укреплён вторично. Гарнизон в Каир Андросе находился вплоть до Войны Кольца, но при нашествии Саурона он потерпел поражение и остров был завоёван незадолго до битвы на Пеленнорских Полях. Позже Арагорн, во время своего похода к Чёрным Вратам, послал небольшую группу воинов, чтобы вернуть остров. После падения Саурона Каир Андрос служил транзитным пунктом во время подготовки к празднику на Кормалленском поле.

Каменоломная долина

Каменоломная долина (англ. Stonewain Valley) — представляет собой длинную узкую щель в северной части Белой горы, проходящую с востока на запад позади хребта, переходящего в холмы Амон Дина, Эйленаха (синд. Eilenach) и Нардола (синд. Nardol), покрытую там Друаданским лесом. Нижняя часть долины была выровнена гондорцами и представляла собой дорогу такой ширины, чтобы могла пройти телега, для перевозки камня из карьеров в Минас Тирит, но к концу Третьей эпохи она стала не нужна и окончательно заросла. В описательной части «Властелина Колец» западная часть дороги называется Мин-Риммон, но в другом месте говорится, что долина закончилась в Нардоле, где были расположены карьеры, и Кристофер Толкин предположил, что более раннее упоминание может быть ошибочно. Название долины звучит на синдарине как Imrath Gondraich.

Кормаленское поле

Кормаленское поле (синд. Cormallen) представляет собой широкое зелёное поле в Итилиэне ближе к Хеннет Аннун, где были проведены празднования после окончательного поражения Саурона. По словам Кристофера Толкина, название означает «золотой круг» и относится к названию растущих там деревьев «кулумальда» (кв. culumalda, в переводе — «золотисто-красное дерево»).

Морнан

Морнан (синд. Mornan) — глубокая расщелина на южной стороне Белых гор, из которых вытекает Мортонд (синд. Morthond. Кристофер Толкин заявил, что название, означающее «Чёрная Долина», дано «не только из-за двух высоких гор, между которыми она простиралась, а больше из-за дороги, проходящей по ней от ворот Мёртвых, где нет прохода живым».

Пиннат Гелин

Пиннат Гелин (синд. Pinnath Gelin) — холмы в западной части королевства, между Белыми горами и Анфаласом. Название означает «Зелёные хребты». Перед битвой на Пеленнорских Полях отсюда в Минас Тирит пришёл отряд местного ополчения — «три сотни воинов, одетых в зелёное».

Серый лес

Серый лес (англ. Grey Wood) — растёт на восточном конце Каменоломной долины, между Амон Дином и Белыми горами. Во время Войны Кольца обеспечивал прикрытие для армии рохиррим при их прохождении из Амон Дина к Пеленнорским Полям.

Тарлангский перевал

Тарлангский перевал (англ. Tarlang's Neck) — узкий проход в отроге Белых гор, который отделял Долину Мортонд (англ. Morthond Vale) на западе от Ламедона (синд. Lamedon) на востоке. В переводе с синдарина название Tarlang означает «крутой подъём», по Толкину первоначально означало название горного хребта, позже интерпретированное людьми в имя собственное.

Толфалас

Толфалас (синд. Tolfalas) — остров в Великом море недалеко от устья Андуина, расположенный между двумя мысами Белфаласа и Южным Гондором. Его название происходит от синдаринского тол — «остров» и фалас — «берег». По записям в одном из черновиков Толкина, Толфалас был изначально намного больше, но в результате наводнений после падения Нуменора он «был почти разрушен и стал как бесплодная и одинокая гора среди воды».

Тумладен

Долины Тумладена (синд. Tumladen) и Лоссарнаха появились во «Властелине Колец» в качестве южного направления по дороге из Минас Тирита до Лебеннина. Про эти места подробно не рассказывается, кроме того, что название означает «Широкая долина». В долину Тумладен эвакуировалось перед осадой Минас Тирита его мирное население (женщины и дети).

Хеннет Аннун

Хеннет Аннун (синд. Henneth Annun) — скрытый форпост в Северном Итилиэне, основанный по приказу Наместника Гондора Турина II после 2901 г. Т. Э. и оставшийся необнаруженным дольше остальных таких убежищ. Хоббиты Фродо и Сэм временно удерживались здесь Фарамиром во время событий Властелина колец. Название убежища «закатное окно» по-синдарински, дано вследствие того, что оно располагалось в пещере, скрытой на западе потоком водопада, через который просвечивало закатное солнце. Это убежище было самым живописным во всем Итилиэне. Пещера была сформирована водным потоком, который затем вручную был отведён, другие ходы были замурованы, кроме скрытого входа по краю глубокого водоёма.

Эмин Арнен

Эмин Арнен (синд. Emyn Arnen) — скопление холмов в центре Итилиэна, напротив Минас Тирит на другом берегу Андуина, вокруг которых он делает изгиб. Осенователь рода нк которому принадлежали Наместники Гондора,Хурин из Эмин Арннена,был родом из этих мест, а после Войны Кольца Эмин Арнен был пожалован его потомку ,Фарамиру, князю Итилиэна и Наместнику короля Элессара. Корень arnen, по словам Толкина, нуменорского происхождения, а Эмин переводится с синдарина как «холмы».

Эмин Муил

Эмин Муил или Мрачные Холмы (синд. Emyn Muil, англ. Drear Hills) — холмы по ходу течения Андуина, расположенные на одинаковом расстоянии от Лихолесья и Белых гор. Они были укреплены гондорцами для защиты со стороны северо-востока, с воздвигнутыми наблюдательными каменными башнями на холмах Амон Хен (в переводе с синдарина «холм зрения») и Амон Лау (с синдарина «холм слуха») на противоположных берегах реки, а у северного входа в пролив Андуина, как бы для устрашения недругов были высечены статуи Аргонат.

Эрех

Эрех (синд. Erech) — холм у истоков реки Мортонд (синд. Morthond), на который Исилдур установил Чёрный Камень, привёзенный им в Средиземье из Нуменора. Местные племена, родство которых восходит к Дому Халада (англ. Haladin) и дунлендигам (англ. Dunlendings), как и дальние родственники дунэдайн, присягнули на верность Исилдуру на камне, но предали его и были прокляты им, оставшись призраками после своей смерти, став печально известными как Мёртвый или Забытый Народ (англ. Dead Men of Dunharrow). Холм Эрех был их местом сбора, поэтому земли вокруг него остались незаселёнными, до тех пор, пока Мёртвых не призвал Арагорн, чтобы они исполнили свою клятву и упокоились с миром. Слово «Эрех», предположительно, сохранилось от народов, бывших здесь до нуменорцев, и, следовательно, непереводимо.

См. также

• Арнор
• Наместники Гондора

Литература

• Джон Р. Р. Толкин. Властелин Колец. — Издательский Дом «Азбука-классика», 2007. — ISBN 978-5-91181-459-5.

Ссылки

• [archive.is/20130417182356/readr.ru/dghon-tolkien-prilogheniya-vlastelin-kolec.html Приложения к Властелину Колец]

Отрывок, характеризующий Гондор

Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.