Гончарное производство

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Гончарное ремесло»)
Перейти к: навигация, поиск

Гонча́рное произво́дство — изначально было ремеслом, служившим для изготовления сосудов для приготовления, приёма пищи или для хранения жидких и сыпучих материалов. В настоящее время — обработка посредством формовки на гончарном круге, нанесением глазури и с последующим обжигом глины с целью превращения её в предметы домашнего обихода, строительные материалы, различные декоративные изделия, сувениры, украшения, одним словом, в керамику.

Технология гончарного производства включает три главных класса производств:

  • изготовление строительных кирпичей;
  • производство различной глиняной или каменной посуды вместе с различными более грубыми предметами украшений или заводских потребностей (огнеупорные кирпичи, реторты, кафели, трубы и тому подобное);
  • изготовление фаянсовых и фарфоровых изделий, как предметов более изысканной домашней и заводской обстановки.

С точки зрения технологии (техническая сторона вопроса) перечисленные выше классы гончарного производства похожи, однако в процессе изготовления для конечной продукции применяются разные сорта глины, и каждый отличается своими специфическими особенностями производства.





История гончарного дела

Сперва гончарное производство было ремеслом, служившим для приготовления сосудов для пищи или для сохранения жидких и сыпучих тел; но со временем развивалось и обогащалось новыми предметами выделки, а именно огнеупорным кирпичом, каменной посудой, черепицей, изразцами, дренажными трубами, архитектурными украшениями и подобными изделиями.

В связи с тем, что в процессе развития общества некоторые глиняные изделия научились специально отделывать и украшать, из области ремесла их производство переместилось в сферу искусства — керамики. Производство глиняных горшков было известно в древности, когда люди познакомились со свойствами глины, очень распространённого на нашей планете материала.

В Ветхом Завете в нескольких местах[уточнить] упоминается о гончарах и их изделиях. Самые древние глиняные сосуды доисторической эпохи выделывались от руки и были неправильной формы. Позднее встречаются сосуды правильной круглой формы, возможной только при употреблении гончарного круга. Точное время его изобретения неизвестно, однако у Иеремии (18, 3) написано: «вступил в дом гончара, а он работал на кругу».

Из народов Азии китайцы за 2000 лет до нашей эры. выделывали не только глиняную посуду, но и фарфор, а это уже ясно указывает, что начало гончарного производства в Китае было гораздо ранее этого времени.

В изделиях гончарного производства каждого народа можно до некоторой степени видеть уровень его промышленного развития. Например, народы некоторых племён Центральной Африки ещё в начале XX века изготовляли горшки от руки, суша их на солнце, затем обкладывая их внутри и снаружи соломой и осуществляя обжиг, поджигая солому.

Гончарное производство до VIII века находилось в Европе в упадке, толчок его развития дали мавры Испании, тогда же появляются изделия, покрытые глазурью. Изготовлялись глазурные плиты, служащие для облицовки стен, и такие же плиты синего или бурого цвета для выстилки полов, встречающихся в Гранаде, Альгамбре, Алькасаре и так далее.

Расцвет гончарного дела приходится между XIII и XV столетиями, в это же время получает большое развитие гончарное производство в Италии, особенно после изобретения там майолики. Особенно известен был скульптор Лука делла Роббиа, произведения которого считаются[кем?] гордостью Флоренции. Масса, из которой он делал свои произведения, называемая terra invetriola, состоит из очищенной гончарной глины, смешанной с песком и мергелем, известь которого увеличивала способность плавления и сплотнения. Глазурь содержала окиси олова, подкрашивалась в синий цвет кобальтом, зелёный — медью, фиолетовый — марганцем. Все его изделия подвергались двойному обжигу: перед глазурованием и после.

Тосканские фабрики, узнав секрет оловянной глазури, дали начало новой отрасли гончарного производства, выделке фаянса. Фаянсовые изделия сначала обжигались слабым огнём, потом покрывались белой поливой, на ней делались живописные рисунки, и изделия подвергались вторично обжигу, но уже очень сильному. Из майолики выделывались не только архитектурные украшения, но и разного рода домашняя утварь, вазы, статуэтки.

Во Франции гончарное производство начало развиваться после упадка его в Италии. Екатерина Медичи покровительствовала развитию этого производства во Франции. Бернар Палисси изобрёл печь для обжига эмалированной глиняной посуды, ни в чём не уступающей итальянской, с отделкой расписными барельефами голубого, жёлтого, серого и фиолетового цветов. Специальностью его была плоская посуда с изображениями растений, раковин, насекомых, рыб. Также прославились мастера Кустод, Яков де Санлис и другие.

В Голландии и Германии гончарное производство ограничивалось архитектурными украшениями; работами в смешанном готическо-итальянском стиле прославились гончары из Нюрнберга. Немецкие и фламандские гончарные изделия XVI и XVII века, известные под названием «gris», пользовались популярностью, но уступали итальянским и французским изделиям.

Гончарное производство в Англии в средние века было очень мало развито, но в конце XIX века достигло высшей степени своего развития. Во время царствования Елизаветы фламандские гончары, изгнанные по религиозным причинам из страны, дают начало гончарному производству Англии. В начале XVIII столетия совершенствуется выделка изделий; вершиной эпохой является время появления фирмы Веджвуд. Её основатель, Джозайя Уэджвуд в 1730 году изобрёл способ подражания яшме, базальту и усовершенствовал каменные и фаянсовые изделия.

В средние века, когда глиняная посуда была заменена оловянной, серебряной или золотой, гончарное производство ограничивалось выделкой простой посуды для беднейшего класса населения. К этому времени относится начало выделки изразцов. В церковной архитектуре гончарные глазурованные изделия начали появляться в это время в виде кувшинов, вмурованных в стены. Они служили для улучшения звука во время богослужения. Такими кувшинами украшены стены во многих церквах Новгорода, в церквях времён Романовых и даже раньше, например, в церкви Грузинской Божьей Матери в Москве, в архиерейском соборе в Нижнем Новгороде. В XV веке уже в Пскове и Москве изготовляли архитектурные украшения из терракоты и изразцы.

С конца XVIII века, когда распространились знания о саксонском фарфоре, на славянских территориях стали появляться фабрики, производившие аналогичные изделия.

Разновидности керамических изделий

Основное различие между разновидностями керамики — состав массы, из которой они изготовляются, и вид глазури. Все изделия керамики делятся на две группы: плотные и пористые.

Плотными называются такие, которые от действия высокой температуры при обжиге сплавились или слились в однородную твёрдую массу; в изломе они похожи на стекло, полупрозрачны, не впитывают в себя воду и при ударе о сталь дают искры. Примером плотных гончарных изделий является фарфор.

Пористые, напротив, в изломе пористы; легко ломаются; пропускают сквозь себя воду, если глазурь удалена. Изделие этого типа — фаянс. Между теми и другими есть переходные. Оба вида гончарных изделий могут быть покрыты глазурью.

Плотные

К плотным гончарным изделиям принадлежат:

  • Твёрдый фарфор. Его масса почти сплавлена, мелкозернистая, полупрозрачная, упругая, однородная, твёрдая, не поддающаяся действию ножа. Он содержит каолин, или фарфоровую глину, полевой шпат, мел и кварц. Глазурь состоит из того же полевого шпата с гипсом, как и сама масса; окислы олова и свинца никогда не вводятся в состав фарфоровой глазури. Фарфор подвергается двойному обжигу: слабому до покрытия глазурью и очень сильному после.
  • Мягкий фарфор. Французский фарфор содержит почти стекловатую массу с прозрачной свинцовой глазурью; масса английского фарфора состоит из каолина, кремнезёма, гипса и пережжённой кости. Глазурь состоит из мела, кремнезёма, буры и окиси свинца, легче плавится, чем сама фарфоровая масса, а потому первый обжиг, наоборот, должен быть более сильный, чем вторичный.
  • Бисквит, то есть твёрдый, неглазурированный фарфор с обычной фарфоровой массой.
  • Париян имеет состав массы, похожий на английский, трудноплавкий, желтоватого цвета, без глазури.
  • Kappapa — средний между парияном и каменными изделиями, слабопрозрачный, белого цвета.
  • Каменные изделия состоят из плотной мелкозернистой массы, белой или окрашенной, издающей звук и по краям излома просвечивающей; они бывают ординарными и нежными (Д. Веджвуд).

Масса ординарных изделий состоит из окрашенной огнеупорной глины, песка и шамотной массы; иногда бывает без глазури; обычно покрыта очень тонким слоем, образующемся от осаждения брошенной во время обжига поваренной соли. Масса нежных изделий состоит из огнеупорной глины, кварца и гипса, иногда подкрашенная и покрытая свинцовой или борной глазурью.

Пористые

К пористым керамическим изделиям относятся:

  • Фаянс нежный — смесь огнеупорной глины с кремнезёмом; покрывается прозрачной глазурью, её масса непрозрачная, незвонкая.
  • Фаянс обыкновенный, называемый иногда майоликой, имеет красновато-жёлтую массу; после обжига глины с добавлением глинистого мергеля покрывается непрозрачной оловянной глазурью.
  • Терракота, или обожженная искусственная каменная масса, состоящая из очищенной глины и перетёртых осколков готовых изделий, без глазури. Употребляется для выделки ваз, архитектурных украшений и прочего.
  • Изделия гончарные обыкновенные, масса изготавливается из глины и глинистого мергеля с непрозрачной свинцовой глазурью.
  • Изделия из обыкновенной и огнепостоянной глины: кирпич, черепица, дренажные трубы и пр.

Материалы гончарного производства

Выделка кирпича, фарфора и фаянса состоит из следующих работ: составления глиняной массы, её формования, просушки, обжигания и покрытия глазурью. Основным материалом для выделки гончарных изделий служит глина. Предпочтительно пользоваться «горшечной» глиной, обладающей должной вязкостью и таким температурным сопротивлением, которое отвечает назначению изделий. Хотя глина и обладает высокой степенью пластичности, в неё всегда добавляют другие материалы из-за быстрого и неравномерного сжатия при обжиге. Для самых простых изделий употребляются песок, зола, древесные опилки; для лучшего рода продуктов — шамот, то есть порошок от измельченных гончарных изделий или слабо обожжённой заранее глины. Хотя приготовленная из таких веществ масса очень удобна для выделки, сушки и обжига, но, так как она после обжига остается пористой и с трудом принимает глазурь, то к массе добавляют какое-либо вещество, делающее состав легкоплавким и твёрдым, не принимающим воду и хорошо покрываемым глазурью. Глина, употребляемая для выделки обыкновенных гончарных изделий, очень часто заключает в своем составе окислы железа, известь, щёлочи, гипс и подобные примеси, которые, могут иметь положительный эффект на спекаемость массы и прочность изделий; тем не менее, необходимо, чтобы смесь была однородна и не содержала крупных зёрен и частиц. Такая чистая глина редко встречается в природе, и её надо первоначально очистить и тогда уже смешать с другими веществами.

Для выделки обыкновенных гончарных изделий добытая глина оставляется на один или два года на воздухе или в водеК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4019 дней], после чего мнётся в деревянных ящиках, а на фабриках — машинами, чем очищается от находящихся в ней камней. Вынутая из ящиков глина складывается в кучи, которые проволокой или ножами режутся на тонкие пластинки, ещё раз очищается от видимых примесей и снова складывается в ящики, в которых переминается вторично. Для высшего сорта изделий, особенно бесцветных, масса должна состоять из составных частей, особо хорошо и отдельно очищенных и затем перемешанных. Главное условие доброкачественности массы — это её однородность. Для очистки глина разбивается на мелкие кусочки, которые обливаются водою и после суточного лежания сбрасываются в месильные машины. При вращении ножи машины разрезают куски глины, причём проходящая через камеру с глиной струя воды мелкие уносит с собой мелкие частицы в особый бассейн, а крупные остаются на дне ящика. В бассейне осаждаются грубые частицы глины, и затем жидкость пропускается во второй бассейн, где она окончательно отстаивается. Тёплая вода лучше разъединяет и скорее отмучивает глину, чем холодная.

Пропорция составных частей массы определяется в каждом случае и при определённых задачах производства опытом. Перемешивание веществ производится либо насухую, ножами, либо с помощью воды. Полученная таким образом масса ещё не вполне однородна и заключает в себе много воздушных пузырьков, для избавления от которых массу утрамбовывают ногами или специализированными машинами.

Формовка изделий

Огнеупорные кирпичи больших размеров делаются в формах или рамах, подобно обыкновенному кирпичу, на досках, которые ставятся одна на другую правильными рядами, опираясь на поддерживающие их обыкновенные кирпичи.

Перед формовкой шликер загружается в одну из ёмкостей. Форму предварительно отчищают от остатков шликера после предыдущей формовки, обрабатывают шликерной водой и просушивают. Затем шликер заливают в просушенные формы, чаще рассчитаные на несколько заливок. При формовании используется наливной способ. Форма впитывает в себя часть воды, и объём шликера уменьшается. Для поддержания требуемого объёма в форму по мере надобности доливают шликер. После затвердевания изделия просушиваются, производится первичная отбраковка изделий (трещины, деформации). После нанесения глазури изделие отправляется на обжиг в печь.

Плавильные тигли должны быть одного размера, поэтому для их производства также используется формовка. В XIX веке тигли для плавления стали приготовляются прессованием: отполированную чугунную форму набивают глиной, а потом вбивают в середину деревянный сердечник, соответствующий внутреннему виду тигля для уплотнения массы.

Обжиг

В узком смысле слово керамика (др.-греч. κέραμος — глина) обозначает глину, прошедшую обжиг. Таким образом, под керамикой понимают изделия из неорганических материалов (чаще глины) и их смесей с минеральными добавками, изготавливаемые под воздействием высокой температуры с последующим охлаждением[1].

Обжиг изделий из керамических материалов может быть осуществлён различными методами, однако наиболее традиционный способ - обжиг в печи.

В процессе обжига происходят необратимые изменения в заранее отформованных и покрытых глазурью изделиях — только после обжига исходный материал становится керамикой. Под действием высокой температуры в шликере происходит спекание или сплавление более крупных частиц в местах их соприкосновения (контакта) друг с другом. В случае производства фарфора, где применяются материалы с различными физическими, химическими, минералогическими свойствами компонентов и более высокие температуры обжига, плавится только часть компонентов.

Во всех случаях материалы, используемые для изготовления объектов обжига и режим термообработки должны соответствовать технологии производства. В качестве приблизительного ориентира, обычно, используют следующие температурные диапазоны:

  • обжиг изделий из глины приблизительно от 1000 °C (1830 °F) до 1200 °C (2190 °F);
  • для керамических изделий приблизительно от 1100 °C (2010 °F) до 1300 °C (2370 °F);
  • для изделий из фарфора приблизительно 1200 °С (2190 °F) до 1400 °С (2550 °F).

Величина максимальной температуры и длительность процесса обжига оказывают влияние на качественные характеристики полученной керамики. Максимальную температуру в печи зачастую поддерживали постоянной в течение определённого периода времени, с целью придания конечной продукции «производственной зрелости», которая необходима материалу, составляющему основу изделия.

Кроме того, на внешний вид готового изделия может влиять состав атмосферы в печи во время обжига. Окислительные свойства атмосфере внутри печи придают путём введения (нагнетания) воздуха в печь. Таким образом, в процессе обжига можно вызвать окисление глины и глазури. И наоборот: восстановительные свойства атмосферы внутри печи воспроизводят посредством ограничения притока воздуха в печь. Таким способом возможно удалить кислород с поверхности глины и глазури. В результате можно регулировать свойства атмосферы внутри печи с целью оказать влияние на внешний вид изделия и для получения сложных эффектов в глазури. Например, некоторые содержащие железо глазури под действием окислительных свойств атмосферы обжига приобретают коричневый, а под действием восстановительных свойств — зелёный цвет.

Печи для обжига могут быть нагреты при сжигании древесины, угля и газа или электричества. При использовании в качестве топлива угля и древесины в печи образуется много дыма, сажи и пепла, которые могут испортить внешний вид незащищённых изделий. По этой причине в печи, использующие в качестве топлива дрова или уголь, часто помещают специальный садок с крышкой, чтобы защитить от загрязнения керамические изделия внутри коробки. Современные печи, использующие в качестве источника тепла газ или электроэнергию, намного чище, и их состояние легче контролировать, чем старые дровяные или угольные печи.

В западной технологии имитации традиционных японских предметов из обожжёной глины, изделия удаляются из печи в горячем состоянии и помещаются в пепел, бумагу или щепу, которая придаёт им характерный карбонизированный внешний вид. Этот метод также используется в Малайзии при создании традиционных Labu sayung[2][3].

Нанесение глазури

Некоторые изделия гончарного производства не покрываются глазурью, например огнеупорные кирпичи, черепица, горшки, терракота. Глазурование делается для того, чтобы глиняные изделия не напитывались жидкостью, которая в них содержится, или падающей, или же окружающей их влагой. (Этой же цели служит также молочение (молочный обжиг) — один из древних способов обработки керамики для придания ей водонепроницаемости и красивого вида).

Дешевые гончарные изделия покрываются глазурью в сыром виде и обжигаются одновременно. Действие это называется муравлением; оно состоит в том, что во время обжигания в печь бросают соль, которая, превращаясь в пары, садится на изделия, и там, где она сядет, глина с составными своими частями и солью образует легкоплавкое соединение, род стекла, называемого муравой.

Второй способ покрытия глазурью состоит в том, что состав глазури толкут в мелкий порошок, просеивают и посыпают им изделия, обыкновенно грубой выделки, например необожженные трубы, черепицу, горшки и пр. До посыпки изделия обмазывают мучным клейстером, а потом обжигают.

Третий способ состоит в обливании глазурью, разведенной до густоты сливок. Этим способом покрываются твёрдые изделия, мало всасывающие в себя воду, например английский фарфор и некоторые сорта фаянса. Способ обливания дает возможность внутреннюю глазурь делать отличной от наружной.

Четвёртый способ заключается в погружении фарфоровых и фаянсовых изделий в глазурную массу. Все изделия этого рода первоначально слабо обжигаются, не теряя способности впитывать в себя воду. Глазурь, растёртая в мельчайший порошок, с водою образует молоко, в котором погруженные изделия впитывают в себя воду, твердые же частицы осаждаются на поверхность, приставая к ней очень сильно. На глазури иногда делают рисунки, в этом случае обжиг осуществляется в муфеле.

См. также

Напишите отзыв о статье "Гончарное производство"

Примечания

  1. [gatchina3000.ru/great-soviet-encyclopedia/bse/060/714.htm БСЭ Керамика]
  2. [www.brothers-handmade.com/potteryhistory.html History of Pottery]. Brothers-handmade.com. Проверено 4 сентября 2010. [www.webcitation.org/6FwnJazTt Архивировано из первоисточника 17 апреля 2013].
  3. Malaxi Teams. [www.malaxi.com/perak/labu_sayong.html Labu Sayong, Perak]. Malaxi.com. Проверено 4 сентября 2010. [www.webcitation.org/6FwnKFvUC Архивировано из первоисточника 17 апреля 2013].

Литература

  • Труды VI Международного конгресса славянской археологии. Том 4 — М.: Эдиториал УРСС, 1998

Ссылки


Отрывок, характеризующий Гончарное производство

– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.