Гончарова, Александра Николаевна

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Александра Николаевна Гончарова
Дата рождения:

1811(1811)

Дата смерти:

1891(1891)

Отец:

Николай Афанасьевич Гончаров (1787— 1861)

Мать:

Наталья Ивановна Гончарова (1785 —1848)

Супруг:

с 1852 г. барон Густав-Виктор Фогель фон Фризенгоф
(1807-1889)

Дети:

дочь Наталья (1854—1937)

Александра Николаевна Гончарова (27 июня[1] или 7 августа[2] 1811 — 9 августа 1891, Бродзяны, Венгрия, ныне Словакия) — в замужестве баронесса Фогель фон Фризенгоф, фрейлина, сестра Н. Н. Пушкиной.





Биография

Детство и юность

Средняя из дочерей Николая Афанасьевича и Натальи Ивановны Гончаровых, Александра, родилась под Петербургом на мызе княгини Барятинской. Как и все дети Гончаровы, она получила хорошее домашнее образование. Детство и юность провела в Москве и поместьях Ярополец и Полотняный Завод. Весной 1831 года руки Александры просил сосед по имению, калужский помещик Александр Юрьевич Поливанов (в сватовство был также вовлечён и Пушкин, вероятно, по настоянию своей жены), но мать по неизвестным причинам не дала согласия на этот брак.

После замужества младшей сестры Натальи и отъезда её с мужем в Петербург, Екатерину и Александру отправили в Полотняный Завод, где они жили три года. В деревне девушки были предоставлены сами себе: мать, жившая в Яропольце, лишь изредка приезжала на Завод и, судя по родственной переписке, отношения между ней и дочерьми были натянутыми. Дед, Афанасий Николаевич, проживавший остатки некогда миллионного состояния Гончаровых, не желал «тратить денег на „барышень“»[3]. Единственными занятиями Александры и Екатерины были верховая езда (в поместье были манеж и конный завод) и чтение. Александра также занималась музыкой: она играла на фортепиано, и брат Иван присылал ей из Петербурга «большие пачки нот»[4].

В письмах родным сёстры жаловались на равнодушие семьи: время шло, а с ним уходили надежды устроить свою личную жизнь. Со смертью деда, когда во главе гончаровского майората встал их брат Дмитрий, для Александры и Екатерины ничего не изменилось — они по-прежнему жили в деревне. Младшая сестра собиралась навестить их летом 1833 года, однако, после вторых родов долго болела, и поездка в калужскую деревню не состоялась[5]. Летом 1834 года Наталья Николаевна всё-таки приехала к сёстрам и, как уже было решено, забрала их с собой в Петербург.

Петербург

Наталья Николаевна уговорила мужа принять её сестёр, да и сам он понимал, в каком нелёгком положении были девушки. Александра и Екатерина поселились у Пушкиных и стали выезжать в свет. Из своего содержания, выплачиваемого им братом Дмитрием, они вносили долю за стол и квартиру.

Поначалу предполагалось, что обе сестры станут фрейлинами. Пушкин летом 1834 года писал жене на Завод:
«…Охота тебе думать о помещении сестёр во дворец. Во-первых вероятно откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. <…> Мой совет тебе и сёстрам быть подале от двора; в нём толку мало. Вы же не богаты. На тётку (Е. И. Загряжскую) нельзя вам всем навалиться»[6].

Екатерина вскоре после переезда получила стараниями тётки Е. Загряжской фрейлинский шифр, но, вопреки обычаю, не переехала во дворец, а продолжала жить у младшей сестры[7]. Долгое время считалось, что Александра чуждалась светской жизни и в Петербурге взяла на себя ведение хозяйства Пушкиных. По рассказам Вяземской, записанным Бартеневым, «хозяйством и детьми должна была заниматься» Александрина. Косвенное подтверждение этого комментаторы видят в письме Пушкина к Нащокину от 27 мая 1836 года, передающем случай с его сыном «Сашкой»: «Ему запрещают (не знаю зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тётке: „Азя! [домашнее имя Александры] Дай мне чаю! я просить не буду“». Однако письма сестёр Гончаровых 1834—1837 годов свидетельствуют о том, что она не была домоседкой и если, в силу своей близости с младшей сестрой, и принимала больше участия в делах её семьи, то не настолько, чтобы занимать положение хозяйки дома[8].

В Петербурге Александра Николаевна познакомилась с братом А. О. Смирновой Аркадием Россетом и увлеклась им. В октябре 1836 года, в начале нового петербургского сезона, С. Карамзина писала:
«… возобновились наши вечера, на которых с первого дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина Гончарова рядом с Александром, Александрина — с Аркадием».
Судя по этому письму, ухаживание Россета началось, вероятно, ранее 1836 года. Со стороны Александры это, видимо, было серьёзным увлечением, однако брак не состоялся: Россет был беден, а в связи с последующей трагедией и отъездом Гончаровой вместе с овдовевшей сестрой в деревню, отношения прервались.

Александрина отличалась высоким ростом, сложением своим походила на Наталью Николаевну, но черты лица её, в отличие от матовой бледности красавицы сестры, отдавали некоторой желтизной. Легкое косоглазие Натали (поэт называл её «моя косая мадонна»), придающее прелесть её задумчивому взору, у Александры преображалось в косой взгляд, отнюдь не украшавший девушку. По сообщению её племянницы А. Араповой,

… люди, видевшие обеих сестёр рядом, находили, что именно это предательское сходство служило в явный ущерб Александре Николаевне.

Н. Раевский, побывавший перед Второй мировой войной в замке Фризенгофов Бродзяны, видел портреты Александры Николаевны, хранившиеся там, и пришёл к выводу, что «в молодости она была далеко не так некрасива, как обычно думают…»

А. Гончарова и Пушкин

В пушкиноведении нет единого мнения по поводу отношения Александры Николаевны к Пушкину. Довольно долго считалось, что средняя из сестёр Гончаровых была влюблена в поэта и даже состояла с ним в связи. Источником этого были рассказы современников — близкого знакомого Дантеса князя А. Трубецкого, а также В. Вяземской в пересказе Бартенева. Но эти лица лишь передавали слова Полетики, которой якобы делала признания сама Александра Николаевна, что издатели писем сестёр Гончаровых, И. Ободовская и М. Дементьев считают невозможным — Александра никогда не была особенно дружна с Полетикой, и, по их мнению, не могла делать ей подобные «признания»[9].

В своих воспоминаниях Арапова повторяет слухи о связи, ссылаясь на свидетельства няни, и прибавляет, что Пушкин «не допустил» Александру Николаевну попрощаться с ним перед смертью. Однако это утверждение опровергается воспоминаниями Данзаса: «Пушкин пожелал видеть жену, детей и свояченицу свою Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними проститься»[10].

Существовала и версия о влюблённости Александры Гончаровой в Дантеса, она была выдвинута пушкинистом М. Яшиным, упоминается об этом и в материалах о средней из сестёр Гончаровых, собранных А. Ахматовой. Доказательство основывалось на письме Александры Николаевны, где она, как считали, называла Дантеса «образцовым молодым человеком». После изучения французского оригинала была обнаружена запятая, пропущенная при переводе — эти слова относились к другому лицу. Известно и письмо Александры Николаевны к брату Дмитрию, написанное буквально накануне дуэли, где она характеризует свои отношения с «дядей и племянником» (так она называла Геккерна и Дантеса) как очень холодные[11].

Замужество

После гибели Пушкина вместе с Натальей Николаевной и её детьми жила в Полотняном Заводе. Осенью 1838 года вернулась с сестрой в Петербург. По протекции Е. И. Загряжской пожалована во фрейлины императрицы в январе 1839 года.

Сёстры Гончаровы были дружны с супругами Фризенгоф. Наталья Ивановна Фризенгоф (1801—1850) до замужества носила фамилию Иванова и была воспитанницей их тётки Софьи Ивановны де Местр. По некоторым предположениям, Наталья Ивановна была незаконнорожденной дочерью Александра Ивановича Загряжского[12] если это действительно так, то она и Гончаровы были двоюродными сёстрами. Фризенгофы навещали семью Пушкина в Михайловском в 1841 году. Густав Фризенгоф с 1839 года служил в австрийском посольстве в Петербурге. В 1841 году был отозван в Вену. Фризенгофы вернулись в Россию в 1850 году. Осенью того же года Наталья Ивановна заболела и скончалась, в последние дни за ней ухаживала Александра Николаевна.

Густав Фогель фон Фризенгоф
Наталья, дочь

Вероятно, в конце зимы 1851 года Фризенгоф сделал предложение Александре Николаевне. Свадьба состоялась 18/6 апреля 1852 года. Брак оказался счастливым. Фризенгофы жили в Вене и в поместье Бродзяны. По всей видимости, на родину Александра Николаевна более не приезжала, но поддерживала отношения с родственниками и друзьями из России. Похоронена в Бродзянах.

Воспоминаний Александра Николаевна не оставила. Перед смертью она уничтожила большую часть личных бумаг, а позднее дочь по её просьбе сожгла оставшееся. Единственным свидетельством, исходящим от Александры Николаевны, является письмо Густава Фризенгофа, написанное, вероятно, по её поручению в 1887 году (в то время она была уже парализована). Письмо адресовано её племяннице А. Араповой, собиравшей материал для своей книги о матери, и содержит рассказ о событиях, предшествовавших последней дуэли и смерти Пушкина.

Дети

Дочь — Наталья Густавовна (1854—1937), замужем (морганатический брак) за герцогом Антуаном-Готье-Фредериком-Элимаром Ольденбургским (1844—1896)[13].

Напишите отзыв о статье "Гончарова, Александра Николаевна"

Примечания

  1. По данным архива Гончаровых
  2. Согласно надписи на надгробии
  3. Ободовская, Дементьев, 2010, с. 105—106.
  4. Ободовская, Дементьев, 2010, с. 106, 151.
  5. Ободовская, Дементьев, 2010, с. 108—109.
  6. Ободовская, Дементьев, 2010, с. 110.
  7. Ободовская, Дементьев, 2010, с. 132.
  8. Ободовская, Дементьев, 1980, с. 187.
  9. Ободовская, Дементьев, 1980, с. 188—189.
  10. Ободовская, Дементьев, 1980, с. 188, 194.
  11. Ободовская, Дементьев, 1980, с. 195—197.
  12. На надгробии Натальи Ивановны в Александро-Невской лавре значится «урождённая Загряжская» И. Ободовская, М. Дементьев. После смерти Пушкина. — М.: Советская Россия, 1980, С. 211
  13. Раевский, с. 15.

Литература

  • Ободовская, И.; Дементьев, М. После смерти Пушкина. Неизвестные письма / ред. и автор вступ. статьи Д. Д. Благой. — М. : Советская Россия, 1980. — 384 с.</span>
  • Ободовская И., Дементьев М. Сёстры Гончаровы. Которая из трёх? — 2-е издание. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2010. — 288 с. — (Музы Пушкина). — ISBN 978-5-9265-0761-1.
  • Н. А. Раевский. Избранное. Москва, «Художественная литература», 1978.

Отрывок, характеризующий Гончарова, Александра Николаевна

Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радостное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он прислонился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и, вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.


На зарево первого занявшегося 2 го сентября пожара с разных дорог с разными чувствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1 го сентября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок, что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страшная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого раненого.
Один из людей в темноте ночи, из за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заметил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.
– Они! Нет, это не Мытищи, это дале.
– Глянь ка, точно в Москве.
Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.