Гончарова, Наталья Ивановна

Наталья Ивановна Загряжская
Акварель неизвестного художника. Конец 1820-х годов
Род деятельности:	фрейлина
Дата рождения:	22 октября 1785(1785-10-22)
Место рождения:	?
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	2 августа 1848(1848-08-02) (62 года)
Место смерти:	Иосифо-Волоцкий монастырь, Волоколамский уезд, Московская губерния, Российская империя
Отец:	Иван Александрович Загряжский (1747—1807)
Мать:	Еуфрозиния Ульрика фон Липхарт (1761—1791)
Супруг:	Гончаров, Николай Афанасьевич

Ната́лья Ива́новна Гончаро́ва, урождённая Загря́жская (22 октября [2 ноября] 1785 — 2 августа [14 августа] 1848, Иосифо-Волоцкий монастырь, Волоколамский уезд, Московская губерния) — фрейлина из рода Загряжских, хозяйка подмосковной усадьбы Ярополец. Мать Натальи Николаевны Гончаровой, жены Александра Сергеевича Пушкина.

Биография

Родители. Ранние годы

Наталья была внебрачной дочерью («воспитанницей») Ивана Александровича Загряжского и Еуфрозинии Ульрики фон Липхарт (в замужестве баронесса фон Поссе).

Еуфрозиния Ульрика, дочь остзейского помещика Карла Липхарта и Маргарет фон Фитингхофф, вышла замуж в Дерпте в 1778 году за Морица фон Поссе. В браке родилась одна дочь, Иоганна Вильгельмина (Жаннет), которая в 1797 году вышла замуж за подполковника Фридриха Левиз оф Менара (1767—1824), будущего генерала.

Командир Каргопольского карабинерного полка Иван Загряжский познакомился с супругами Поссе в январе 1782 года в Дерпте на традиционной зимней ярмарке. По завершении ярмарки баронесса Поссе оставила мужа и бежала с полковником Загряжским. Еуфрозиния Ульрика жила во Пскове, потом — в Петербурге. Её муж, отставной ротмистр Мориц фон Поссе, после тщетных попыток разыскать и вернуть супругу, подал на развод, и 24 августа 1782 года, после шестимесячного процесса, развод был совершён.

О появлении возлюбленной Загряжского в Яропольце рассказывает в своих воспоминаниях Арапова, дочь Н. Н. Пушкиной-Ланской. По её словам, Иван Александрович привёз в своё имение Ульрику, «представил обманутую жену законной супруге [Александре Степановне]» и вскоре уехал в Москву, где впоследствии и жил. Александра Степановна Загряжская приняла любовницу мужа, а после её ранней смерти взяла на себя все заботы о дочери Наталье. Как сообщает Арапова, Александра Степановна «приложила все старания, чтобы узаконить рождение Натальи, оградив все её наследственные права». Наталья Ивановна позднее с теплотой вспоминала «матушку Александру Степановну».

Петербург

Позднее Александра Степановна переехала с детьми в Петербург. В начале 1800-х годов Наталья Ивановна вместе с единокровными сёстрами — Софьей и Екатериной — пользовалась покровительством Натальи Кирилловны Загряжской, жены их дяди, Николая Александровича. Все три сестры были приняты во фрейлины к императрице Елизавете Алексеевне. При дворе на Наталью Ивановну, отличавшуюся необыкновенной красотой, унаследованной, по семейным преданиям, от матери, обратил внимание и увлёкся ею фаворит императрицы Охотников. Возможно, это было причиной скорого брака Натальи Ивановны с Николаем Гончаровым. Судя по записи в камер-фурьерском журнале, на венчании, состоявшемся 27 января 1807 года, присутствовала вся императорская семья. Посажёным отцом жениха был Пётр Кириллович Разумовский, матерью — Наталья Петровна Голицына, посажёным отцом невесты — обер-шенк Николай Александрович Загряжский, матерью — Варвара Александровна Шаховская.

Замужество

Муж Натальи Ивановны, Николай Афанасьевич (1787—1865), единственный сын владельца фабрик в Полотняном Заводе, в 1808 году получил чин коллежского асессора и поступил на должность секретаря московского губернатора, молодые супруги переехали в Москву. Родители Николая Гончарова разъехались в том же году, а вскоре его отец, Афанасий Николаевич, отправился в заграничное путешествие. Младший Гончаров по доверенности управлял всеми семейными предприятиями, постепенно приходившими в упадок из-за расточительного образа жизни его отца, и достиг определённых успехов. В 1811 году Николай Гончаров был награждён орденом Святого Владимира IV степени «за приведение к должному устройству и усовершенствованию состоящие в Калужской губернии фабрики полотняной и писчей бумаги». С началом войны 1812 года Афанасий Гончаров вернулся в Россию, некоторое время отец и сын управляли фабриками совместно, но в 1815 году старший Гончаров совершенно отстранил от руководства предприятиями Николая.

У Натальи Ивановны и Николая Афанасьевича было семеро детей (Дмитрий, Екатерина, Иван, Александра, Наталья, Сергей, Софья), из них младшая, Софья, умерла вскоре после рождения (1818). В 1815 году они уехали из Полотняного Завода в Москву, оставив на попечении деда дочь Наталью. В Москве Гончаровы жили в собственном доме, занимавшем вместе со службами почти целый квартал между Большой и Малой Никитскими.

Видимо, уже в конце 1814 года, стали проявляться признаки болезни Николая Афанасьевича. Считалось, что он «повредился в уме», неудачно упав с лошади (Арапова). Некоторые исследователи сомневаются в достоверности сведений, сообщённых Араповой. По мнению биографов Натальи Николаевны Пушкиной, И. Ободовской и М. Дементьева, изучавших архив Гончаровых, он страдал алкоголизмом, и, вероятно, причиной тому было сознание, что его отец разоряет семью. В одном из писем свёкру Наталья Ивановна сообщает, что муж «признался, что выпивал до семи стаканов простого вина» и что во время запоев он груб с ней. Николай Афанасьевич вёл себя буйно, и, ради спокойствия детей, его поселили в отдельном флигеле с прислугой. Отношения между супругами восстанавливались в периоды улучшения состояния Николая Афанасьевича, однако они случались всё реже. В 1817 году Наталья Ивановна писала старшему Гончарову: «Хотя конечно обхождение мужа моего со мною не ответствует ни в чём его прежней ко мне любви, но могу ли я когда-нибудь переменить свои намерения и оставить его одного, верно, никогда не в состоянии сего сделать».

В 29 лет Наталья Ивановна стала главой большой семьи и взяла на себя заботу о больном муже. Свёкор ежегодно выделял ей из средств, получаемых в качестве платы за аренду одной из его фабрик, сначала 35—40 тысяч рублей, со временем сумма содержания уменьшилась. Как спустя годы вспоминала её младшая дочь, и на 40 тысяч в год Наталья Ивановна «не сводила концы с концами». Однако на обучение детей Гончарова денег не жалела, дав им по возможности хорошее домашнее образование. Сын Иван завершил обучение в частном лицее; старший, Дмитрий, закончил Московский университет.

Семейные неурядицы ожесточили Наталью Ивановну, из-за тяжёлого нрава её боялись дети. О суровости, несдержанности Гончаровой свидетельствуют все, кто знал её; подтверждает это и семейная переписка Гончаровых. Утешения Наталья Ивановна искала в религии.

Гончарова и Пушкин

Непростые отношения сложились у Натальи Ивановны с мужем младшей дочери. После долгих колебаний (Пушкин не был богат, имел репутацию неблагонадёжного, известно было также, что он играл и проигрывал большие суммы) она приняла его вторичное предложение в начале апреля 1830 года и дала согласие на замужество Натальи. Однако из гордости не соглашалась выдавать дочь без приданого, на которое денег у разорённых Гончаровых не было. Свадьба, назначенная было на 6 мая, всё откладывалась. Поначалу Наталья Ивановна предполагала выделить дочери часть имения Ярополец, но отказалась от этого намерения, так как опасалась, что Пушкины продадут её. В конце августа, перед отъездом в Болдино, Пушкин поссорился с будущей тёщей, он писал невесте: «Если Ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, — я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут также основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать». Возвращая Наталье Николаевне свободу, он объявлял, что женится только на ней или не женится никогда.

Как вспоминала много позже Наталья Николаевна, мать заставляла её писать жениху под диктовку «колкости», но она их всегда добавляла постскриптумом «после нежных своих строк, и Пушкин это понимал».

Вернувшись в Москву, Пушкин заложил имение отца Кистенёво и часть денег передал в долг Гончаровой-старшей на приданое. Эти одиннадцать тысяч рублей Гончаровы так никогда не вернули Пушкину. Наталья Ивановна в качестве подарка к свадьбе дала закладную на свои бриллианты, дед невесты — медную статую Екатерины II.

Гончарова пыталась руководить семейной жизнью дочери, и Пушкин уехал вместе с женой в Петербург. Он планировал сделать это уже перед свадьбой («я женюсь в сем месяце, полгода поживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь — как тётки хотят. Тёща моя та же тётка», писал он Плетнёву в Петербург в январе 1831 года), а вмешательство Натальи Ивановны ускорило это событие.

Позднее, с появлением у Пушкиных детей, напряжение в отношениях Натальи Ивановны с зятем несколько спало. В августе 1833 года, когда Пушкин заехал в Ярополец по пути из Петербурга в Москву, Наталья Ивановна приняла его «с удовольствием». Об этом визите Пушкин подробно рассказывал в письме к жене. Второй раз он навестил тёщу в октябре 1834 года, и она была «ему очень признательна за внимание».

Последние годы

В начале 1830-х годов Наталья Ивановна фактически оставила мужа, заботу о котором позднее взял на себя младший сын Сергей, и переселилась в Ярополец, отошедший к ней в 1821 году после смерти дяди, Н. А. Загряжского. Её дочери, Александра и Екатерина, после замужества младшей сестры жили также в деревне, в имении Полотняный Завод. В письмах к родным они жаловались, что «брошены на волю Божию»: мать не желала проводить зимы в Москве, для того, чтобы вывозить в свет дочерей, сама она подолгу жила в Яропольце, который очень любила.

Управлял Яропольцем московский мещанин Семён Фёдорович Душин, имевший на хозяйку имения огромное влияние. Их отношения выходили за рамки обычных отношений помещицы и управляющего. Эта связь была источником недовольства младших Гончаровых, считавших, видимо, не без оснований, что Душин обирает Наталью Ивановну. Для неё стала тяжёлым ударом смерть Душина в 1842 году. По её желанию управляющего похоронили рядом с усадебным домом, у алтаря церкви Рождества Иоанна Предтечи, на могильном памятнике начертаны слова благодарности за «неустанное и беспристрастное» руководство Яропольцем и стихи, возможно сочинённые самой Гончаровой. В день смерти Душина Наталья Ивановна записала в своём альбоме слова Шатобриана: «Человек, смерть которого оставила в моей жизни такую пустоту, которая не исчезнет с годами».

Касаясь последних лет жизни Гончаровой, Щёголев писал: «…она [Н. И. Гончарова] была уже притчей у соседей: пила по лечебнику и утешалась ласками крепостных лакеев по очереди».

С единокровными сёстрами Наталья Ивановна поссорилась из-за раздела наследств после смерти брата Александра и дяди, Николая Александровича Загряжского. Так, получив Ярополец, она отказалась от остальных имений, за это сёстры должны были выплатить компенсацию в 300 тысяч рублей, однако полностью Наталья Ивановна так её и не получила. В последний раз Наталья Ивановна виделась с Екатериной Ивановной в марте 1837 года в Полотняном Заводе, куда Загряжская сопровождала овдовевшую Наталью Николаевну Пушкину. Здесь между сёстрами произошёл окончательный разрыв, возможно, Гончарова в чём-то обвиняла Загряжскую в связи с событиями, предшествовавшими дуэли Пушкина. Специальной надписью на своём завещании от 11 декабря 1837 года Екатерина Ивановна подтвердила, что всё своё имущество оставляет Софье де Местр, и, видимо, это было следствием последнего свидания Загряжской и Гончаровой. Позднее Наталья Ивановна с горечью писала старшему сыну: «Поистине тяжело и горько быть несправедливо осуждённой своими самыми близкими людьми, особенно теми, с кем прошло детство и юность. Казалось бы, эти первые узы дружбы сестёр должны остаться неразрывными… и однако корыстные расчёты меняют всё — печальная действительность, вот что мне остаётся».

Наталья Ивановна не порвала отношений со старшей дочерью Екатериной, после того, как та уехала с мужем за границу, однако с годами писала ей всё реже. Щёголев в своей работе «Дуэль и смерть Пушкина» утверждал, что у потомков Дантеса хранится «немало пространных и задушевных писем Н. И. Гончаровой и её сыновей к Екатерине Николаевне и её мужу Дантесу» и что это является доказательством неуважения Гончаровых к памяти Пушкина. Неизвестно, имел ли исследователь доступ к бумагам Дантесов-Геккернов, в книге он приводит всего два письма Натальи Ивановны Дантесу: согласие на его брак с Екатериной и свадебное поздравление. Иного мнения об отношении Гончаровой к Дантесу придерживаются Ободовская и Дементьев, работавшие с гончаровским архивом. Безусловно, Наталья Ивановна старалась поддержать старшую дочь, как оказалось, навсегда оторванную от родины и семьи. В своих письмах Гончарова не касалась «интимных и щекотливых вопросов», никогда не вспоминая о трагедии 1837 года. По мнению Ободовской и Дементьева: «Надо полагать, они [письма] были любезными, но вряд ли „задушевными“, как говорит Щёголев».

После смерти Екатерины в 1843 году Наталья Ивановна предложила Дантесу взять её детей, «чтобы быть им матерью». Неизвестно, каков был ответ Дантеса, но внуки Гончаровой от Екатерины Николаевны остались во Франции и были воспитаны незамужней сестрой Дантеса.

Умерла Гончарова 2 августа 1848 года в Иосифо-Волоцком монастыре, куда ежегодно ходила на богомолье пешком. В монастыре же она и была похоронена. Могила Натальи Ивановны после революции была уничтожена.

Литература

• Ободовская И., Дементьев М. После смерти Пушкина. Неизвестные письма / ред. и автор вступ. статьи Д. Д. Благой. — М. : Советская Россия, 1980. — 384 с.</span>
• Ободовская И., Дементьев М. Наталья Николаевна Пушкина. — 2-е изд. — М. : Советская Россия, 1987.</span>
• Чекмарёв А. Ярополец. История двух усадеб. — М. : Дизайн. Информация. Картография, 2007. — 207 с.</span>

Персоналии   Россия

Отрывок, характеризующий Гончарова, Наталья Ивановна

– Как можно быть здоровой… когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? – сказала Анна Павловна. – Вы весь вечер у меня, надеюсь?
– А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, – сказал князь. – Дочь заедет за мной и повезет меня.
– Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces fetes et tous ces feux d'artifice commencent a devenir insipides. [Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны.]
– Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, – сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили.
– Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a t on decide par rapport a la depeche de Novosiizoff? Vous savez tout. [Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцова? Вы все знаете.]
– Как вам сказать? – сказал князь холодным, скучающим тоном. – Qu'a t on decide? On a decide que Buonaparte a brule ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de bruler les notres. [Что решили? Решили, что Бонапарте сжег свои корабли; и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши.] – Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов.
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться.
В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась.
– Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника… На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?… Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?… Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и всё хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него… И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralite prussienne, ce n'est qu'un piege. [Этот пресловутый нейтралитет Пруссии – только западня.] Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!… – Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью.
– Я думаю, – сказал князь улыбаясь, – что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю?
– Сейчас. A propos, – прибавила она, опять успокоиваясь, – нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est allie aux Montmorency par les Rohans, [Кстати, – виконт Мортемар,] он в родстве с Монморанси чрез Роганов,] одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abbe Morio: [аббат Морио:] вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете?
– А! Я очень рад буду, – сказал князь. – Скажите, – прибавил он, как будто только что вспомнив что то и особенно небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, – правда, что l'imperatrice mere [императрица мать] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, a ce qu'il parait. [Этот барон, кажется, ничтожная личность.] – Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону.
Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице.
– Monsieur le baron de Funke a ete recommande a l'imperatrice mere par sa soeur, [Барон Функе рекомендован императрице матери ее сестрою,] – только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, [много уважения,] и опять взгляд ее подернулся грустью.
Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его.
– Mais a propos de votre famille,[Кстати о вашей семье,] – сказала она, – знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les delices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. [составляет восторг всего общества. Ее находят прекрасною, как день.]
Князь наклонился в знак уважения и признательности.
– Я часто думаю, – продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, – я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, – вставила она безапелляционно, приподняв брови) – таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите.
И она улыбнулась своею восторженною улыбкой.
– Que voulez vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienite, [Чего вы хотите? Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви,] – сказал князь.
– Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас…
Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился.
– Что вы хотите, чтоб я делал! – сказал он наконец. – Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbeciles. [дураки.] Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль – беспокойный. Вот одно различие, – сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что то неожиданно грубое и неприятное.
– И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, – сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза.
– Je suis votre [Я ваш] верный раб, et a vous seule je puis l'avouer. Мои дети – ce sont les entraves de mon existence. [вам одним могу признаться. Мои дети – обуза моего существования.] – Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе.
Анна Павловна задумалась.
– Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, – сказала она, – что старые девицы ont la manie des Marieiages. [имеют манию женить.] Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne [маленькая особа], которая очень несчастлива с отцом, une parente a nous, une princesse [наша родственница, княжна] Болконская. – Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения.
– Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40.000 в год, – сказал он, видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал.
– Что будет через пять лет, если это пойдет так? Voila l'avantage d'etre pere. [Вот выгода быть отцом.] Она богата, ваша княжна?
– Отец очень богат и скуп. Он живет в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном императоре и прозванный прусским королем. Он очень умный человек, но со странностями и тяжелый. La pauvre petite est malheureuse, comme les pierres. [Бедняжка несчастлива, как камни.] У нее брат, вот что недавно женился на Lise Мейнен, адъютант Кутузова. Он будет нынче у меня.
– Ecoutez, chere Annette, [Послушайте, милая Аннет,] – сказал князь, взяв вдруг свою собеседницу за руку и пригибая ее почему то книзу. – Arrangez moi cette affaire et je suis votre [Устройте мне это дело, и я навсегда ваш] вернейший раб a tout jamais pan , comme mon староста m'ecrit des [как пишет мне мой староста] донесенья: покой ер п!. Она хорошей фамилии и богата. Всё, что мне нужно.
И он с теми свободными и фамильярными, грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, развалившись на креслах и глядя в сторону.
– Attendez [Подождите], – сказала Анна Павловна, соображая. – Я нынче же поговорю Lise (la femme du jeune Болконский). [с Лизой (женой молодого Болконского).] И, может быть, это уладится. Ce sera dans votre famille, que je ferai mon apprentissage de vieille fille. [Я в вашем семействе начну обучаться ремеслу старой девки.]


Гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили; приехала дочь князя Василия, красавица Элен, заехавшая за отцом, чтобы с ним вместе ехать на праздник посланника. Она была в шифре и бальном платье. Приехала и известная, как la femme la plus seduisante de Petersbourg [самая обворожительная женщина в Петербурге,], молодая, маленькая княгиня Болконская, прошлую зиму вышедшая замуж и теперь не выезжавшая в большой свет по причине своей беременности, но ездившая еще на небольшие вечера. Приехал князь Ипполит, сын князя Василия, с Мортемаром, которого он представил; приехал и аббат Морио и многие другие.
– Вы не видали еще? или: – вы не знакомы с ma tante [с моей тетушкой]? – говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высоких бантах, выплывшей из другой комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на ma tante [тетушку], и потом отходила.
Все гости совершали обряд приветствования никому неизвестной, никому неинтересной и ненужной тетушки. Анна Павловна с грустным, торжественным участием следила за их приветствиями, молчаливо одобряя их. Ma tante каждому говорила в одних и тех же выражениях о его здоровье, о своем здоровье и о здоровье ее величества, которое нынче было, слава Богу, лучше. Все подходившие, из приличия не выказывая поспешности, с чувством облегчения исполненной тяжелой обязанности отходили от старушки, чтобы уж весь вечер ни разу не подойти к ней.
Молодая княгиня Болконская приехала с работой в шитом золотом бархатном мешке. Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это всегда бывает у вполне привлекательных женщин, недостаток ее – короткость губы и полуоткрытый рот – казались ее особенною, собственно ее красотой. Всем было весело смотреть на эту, полную здоровья и живости, хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Старикам и скучающим, мрачным молодым людям, смотревшим на нее, казалось, что они сами делаются похожи на нее, побыв и поговорив несколько времени с ней. Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый.
Маленькая княгиня, переваливаясь, маленькими быстрыми шажками обошла стол с рабочею сумочкою на руке и, весело оправляя платье, села на диван, около серебряного самовара, как будто всё, что она ни делала, было part de plaisir [развлечением] для нее и для всех ее окружавших.
– J'ai apporte mon ouvrage [Я захватила работу], – сказала она, развертывая свой ридикюль и обращаясь ко всем вместе.
– Смотрите, Annette, ne me jouez pas un mauvais tour, – обратилась она к хозяйке. – Vous m'avez ecrit, que c'etait une toute petite soiree; voyez, comme je suis attifee. [Не сыграйте со мной дурной шутки; вы мне писали, что у вас совсем маленький вечер. Видите, как я одета дурно.]
И она развела руками, чтобы показать свое, в кружевах, серенькое изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой.
– Soyez tranquille, Lise, vous serez toujours la plus jolie [Будьте спокойны, вы всё будете лучше всех], – отвечала Анна Павловна.
– Vous savez, mon mari m'abandonne, – продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу, – il va se faire tuer. Dites moi, pourquoi cette vilaine guerre, [Вы знаете, мой муж покидает меня. Идет на смерть. Скажите, зачем эта гадкая война,] – сказала она князю Василию и, не дожидаясь ответа, обратилась к дочери князя Василия, к красивой Элен.
– Quelle delicieuse personne, que cette petite princesse! [Что за прелестная особа эта маленькая княгиня!] – сказал князь Василий тихо Анне Павловне.
Вскоре после маленькой княгини вошел массивный, толстый молодой человек с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке. Этот толстый молодой человек был незаконный сын знаменитого Екатерининского вельможи, графа Безухого, умиравшего теперь в Москве. Он нигде не служил еще, только что приехал из за границы, где он воспитывался, и был в первый раз в обществе. Анна Павловна приветствовала его поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в ее салоне. Но, несмотря на это низшее по своему сорту приветствие, при виде вошедшего Пьера в лице Анны Павловны изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего нибудь слишком огромного и несвойственного месту. Хотя, действительно, Пьер был несколько больше других мужчин в комнате, но этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной.
– C'est bien aimable a vous, monsieur Pierre , d'etre venu voir une pauvre malade, [Очень любезно с вашей стороны, Пьер, что вы пришли навестить бедную больную,] – сказала ему Анна Павловна, испуганно переглядываясь с тетушкой, к которой она подводила его. Пьер пробурлил что то непонятное и продолжал отыскивать что то глазами. Он радостно, весело улыбнулся, кланяясь маленькой княгине, как близкой знакомой, и подошел к тетушке. Страх Анны Павловны был не напрасен, потому что Пьер, не дослушав речи тетушки о здоровье ее величества, отошел от нее. Анна Павловна испуганно остановила его словами:
– Вы не знаете аббата Морио? он очень интересный человек… – сказала она.
– Да, я слышал про его план вечного мира, и это очень интересно, но едва ли возможно…
– Вы думаете?… – сказала Анна Павловна, чтобы сказать что нибудь и вновь обратиться к своим занятиям хозяйки дома, но Пьер сделал обратную неучтивость. Прежде он, не дослушав слов собеседницы, ушел; теперь он остановил своим разговором собеседницу, которой нужно было от него уйти. Он, нагнув голову и расставив большие ноги, стал доказывать Анне Павловне, почему он полагал, что план аббата был химера.
– Мы после поговорим, – сказала Анна Павловна, улыбаясь.
И, отделавшись от молодого человека, не умеющего жить, она возвратилась к своим занятиям хозяйки дома и продолжала прислушиваться и приглядываться, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевал разговор. Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину. Но среди этих забот всё виден был в ней особенный страх за Пьера. Она заботливо поглядывала на него в то время, как он подошел послушать то, что говорилось около Мортемара, и отошел к другому кружку, где говорил аббат. Для Пьера, воспитанного за границей, этот вечер Анны Павловны был первый, который он видел в России. Он знал, что тут собрана вся интеллигенция Петербурга, и у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза. Он всё боялся пропустить умные разговоры, которые он может услыхать. Глядя на уверенные и изящные выражения лиц, собранных здесь, он всё ждал чего нибудь особенно умного. Наконец, он подошел к Морио. Разговор показался ему интересен, и он остановился, ожидая случая высказать свои мысли, как это любят молодые люди.