Гончары-Кожемяки

Гончары-Кожемяки Киев Киев
Крестовоздвиженская церковь
Общая информация
Район	Шевченковский, Подольский
Географические координаты	50°27′33″ с. ш. 30°30′44″ в. д.50.45917° с. ш. 30.51222° в. д. / 50.45917; 30.51222
Главные улицы	Воздвиженская, Гончарная, Дегтярная, Кожемяцкая
Транспорт
Станции метро:	Почтовая пл. Контрактовая пл.
[maps.yandex.ru/?ll=30.512222,50.459167&spn=0.01,0.01 на Яндекс. картах]

Гончары́-Кожемя́ки (укр. Гончарі-Кожум'яки, Гончари-Кожум'яки, Воздвиженка) — урочище в Шевченковском и Подольском районах центра Киева, на территории которого расположен микрорайон с новой малоэтажной застройкой.

Расположение

Располагается за горой Поскотинка и Пейзажной аллеей. Микрорайон простирается от Андреевского спуска, вдоль Воздвиженской улицы которая является фокусом инфраструктуры, к улице Верхний Вал. В Гончарах-Кожемяках располагаются улицы Воздвиженская, Гончарная, Дегтярная, Кожемяцкая.

История

Гончары — историческая местность. Расположена вдоль улицы Гончарной. Известна со времён Киевской Руси как поселение ремесленников-гончаров (их цеха существовали тут до начала 19 столетия). На Кожемяках, между Старокиевской и Замковой горой, жили кожевенники, которые всем цехом входили в Братство ремесленников.

Увековечена в древней легенде про Кирилла (Никиту) Кожемяку, который спас киевлян от погибели в поединке со змеем-людоедом.

Главная улица местности, Воздвиженская, позволяла сократить путь от Андреевской горы к Житнему торгу (ныне Житнеторжская площадь), важному торговому центру древнего Киева. Современное название улицы возникло после возведения здесь в XVIII веке Крестовоздвиженской церкви. Кожемяцкая и Дегтярная улицы — одни из древнейших на Подоле, и к началу 1980-х годов сохраняли первоначальную планировку. Так, на Кожемяцкой ещё в середине XIX века существовал известный с XVII столетия кожевенный завод киевского купца Митюка. На этих улицах, которые по утверждённому Городской думой расписанию улиц Киева, относились четвёртому разряду, преобладала одно-, двухэтажная усадебная застройка с домами на три-пять окон («трехоконки», «пятиоконки»); в последней четверти XIX века строится двух-, трёхэтажное жильё. Парцелляция этих улиц определилась примерно после сокрушительного подольского пожара в 1811 году, который не нанес данной местности значительного ущерба.

В середине 20-го века урочище было застроено 2-х и 3-х этажными домами с многонациональным населением. С середины 70-х годов жильцов стали отселять, а местность стала превращаться в пустырь.

Урочище изучалось археологами, которые заявляли о неисследованных до сих пор пластах и даже настаивали на содании специального исторического заповедника «Парк-музей «Древний Киев». Киевское общество охраны памятников истории и культуры отстаивало идею создания музея под открытым небом с макетами украинских архитектурных шедевров и открытыми для туристов ремесленными мастерскими.

В 1987 году постановлением Совета Министров УССР был создан государственный историко-архитектурный заповедник «Древний Киев», включающий практически весь Старый Подол, однако четко прописанных положений о заповеднике «Древний Киев» с ограничительной документацией на строительство тогда так и не появилось. .

Новая застройка

С начала 2000-х годов в этом районе реализуется проект застройки трёх-, четырёх- и пятиэтажными зданиями и усадьбами, преимущественно жилого назначения (Микрорайон Воздвиженка). Размещаются также офисные заведения, гостиницы, фитнес-клубы и частные коммунальные службы.

Литература

• Вулиці Києва : довідник : [укр.] / за ред. А. В. Кудрицького. — К. : Українська енциклопедія ім. М. П. Бажана, 1995. — С. 269, 273. — ISBN 5-88500-070-0.</span>
• Киев : энциклопед. справ. / под ред. А. В. Кудрицкого. — К. : Главная редакция Украинской Советской Энциклопедии, 1982. — С. 136, 269.</span>
• Пономаренко Л. А., Різник О. О. Київ. Короткий топонімічний довідник. Довідкове видання. — К.: Видавництво «Павлім», 2003. — 124 с. — ISBN 966-686-050-3.  (укр.)

Отрывок, характеризующий Гончары-Кожемяки

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.