Гопф, Пауль

Пауль Гопф

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Пауль Гопф (19 июня 1875 года, Шпандау — 12 апреля 1939 года, Дюссельдорф) — немецкий политический деятель, глава рижского самоуправления в период кайзеровской оккупации с лета 1917 года до конца 1918 года.

Предыстория назначения на должность

Пауль Гопф был назначен рижским градоначальником после сдачи Риги в августе 1917 года. Этому предшествовали драматические события, вызванные вторжением войск Германии в Российскую империю. С самого начала активных боевых действий Первой мировой войны в 1915 году Рига оказалась прифронтовым городом, в связи с чем была организована эвакуация культурных ценностей, учебных заведений и промышленных предприятий, а также специалистов, которые на них работали. Вскоре была оставлена Курляндия, захваченная оккупационным военным контингентом. В то же время героическая оборона акватории Рижского залива продолжалась долго, даже после того, как Рига оказалась в руках неприятеля. Поначалу военным руководством России в ответ на продвижение кайзеровских армейских подразделений планировалась Рижская оборонительная операция (подробнее см. Рижская операция (1917), осуществлённая германской армией), которая началась на рассвете 19 августа 1917 года. В рамках проведения обороны города состоялось ожесточённое сражение на Искюльском плацдарме, который защищали дивизии 43-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Василия Георгиевича Болдырева и 2-я Латышская стрелковая бригада Карла Яновича Гопперса, которая была отдана ему в подчинение. Именно в этой упорной битве решалась судьба Риги. Однако на следующий день последовал приказ Верховного главнокомандующего генерала Лавра Георгиевича Корнилова о сдаче Риги без боя. 12-я армия, которая вела оборонительные бои на территории Прибалтийского края, деморализовалась и вынуждена была начинать беспорядочное отступление в северном направлении через Ригу. Командующий 8-й германской армии генерал Оскар Гутьер предпринял попытку перекрыть пути отхода левобережным корпусам 12-й армии. В это время оставшиеся полки 2-й Латышской стрелковой бригады генерала Карда Яновича Гопперса проявили мужество и героизм, отстояв позиции защитников Риги на реке Маза Югла (Малый Егель). Благодаря тому, что подчинённые Гопперсу стрелки стойко выдерживали оборону, весь корпус армии избежал окружения и смог полноценно эвакуироваться без серьёзных потерь, однако Рига всё же была взята подразделениями неприятельской армии 21 августа 1917 года.

События во время пребывания во главе Риги

Пауль Гопф был назначен руководителем гражданской администрации оккупированной немцами Риги. Де-юре исполняющим обязанности рижского градоначальника до захвата Риги оставался прибалтийско-немецкий чиновник Вильгельм Роберт Бульмеринг, отправленный губернским руководством в Иркутск. Впрочем, фактическая власть в городе на начальном этапе находилась в руках военного коменданта города генерала-полковника Цанке, который наряду с Гопфом отдавал распоряжения местному населению в качестве представителя оккупационных сил.

24 августа 1917 года в Ригу прибывает германский император Вильгельм II со своими родственниками — Леопольдом, принцем Баварским (генерал-фельдмаршалом Баварии) и принцем Иоахимом, младший сын императора. У Эспланады Вильгельм раздавал железные кресты немецким офицерам, отличившимся при взятии населённых пунктов Прибалтийских губерний.

В первые дни после взятия города немцы выпустили «особую медаль», которая была посвящена «освобождению Риги». От имени руководства города по Риге были развешены объявления на немецком, русском и латышском языках с требованием о сдаче оружия, а также с предупреждением о расстреле в случае, если кто-то из жителей Риги будет укрывать бойцов российской армии или военнообязанных армий союзников по Антанте.

Вскоре в связи с формальным отсутствием прошений на проведение православных богослужений в кафедральном соборе Рождества Христова и в связи с тем, что православная община Риги также не подала заявку на оставление храма в её ведении, кайзеровская администрация приняла решение превратить православный собор в лютеранскую гарнизонную кирху.

При Пауле Гопфе в Риге наблюдалось открытие большого числа питейных заведений по продаже крепких спиртных напитков, а также вскоре были разрешены дома терпимости. В частности, на Дворцовой улице (ныне улица Паласта в Старой Риге) был открыт публичный дом для кайзеровских офицеров, в которых, по воспоминаниям рижских газетных обозревателей, «жрицы любви» помимо платы за услуги получали двойной продовольственный паёк. Русских военнопленных заставляли проводить работы по вывозу фрагментов зданий, пострадавших во время артиллерийских обстрелов и другие тяжёлые физические работы.

По решению Пауля Гопфа и других представителей оккупационной администрации было разрешено издавать только две газеты (одну на немецком и другую на латышском языках). Все русские названия улиц были затёрты или закрашены, а ряд улиц был переименован в соответствии с концепцией германских завоевателей. В сквере Бауманя напротив Верманского парка был установлен памятник условному немецкому солдату.

По свидетельству журналиста «Слова» Ф. С. Павлова, по всему городу открывались полевые кухни («кригскирхе»), которые пользовались колоссальным спросом среди широких слоёв городского населения в связи с дороговизной продуктов питания, которые продавались в официальных магазинах. Одним из самых популярных блюд периода кайзеровской оккупации был мармеладный продукт, изготовляемый из гнилых ягод и фруктов, которые выдерживались в сахаре и низкокачественной муке; такое лакомство получило в народе название «гинденбургское сало» (по имени одного из ключевых командующих германскими войсками Пауля Гинденбурга).

При Гопфе в окрестностях Риги активно и спешно начали вырубать ценные сосновые леса, которые массово вывозились в Германию на грузовых судах. Также имущество многих жителей Риги систематически изымалось германцами при обысках и также вывозилось за пределы Прибалтики. Пауль Гопф в некоторых случаях также влиял на проведение мероприятий, связанных с культурной жизнью города. В частности, он дал разрешение на проведение оперных постановок в здании Второго городского (русского) театра при условии, что они будут связаны с произведениями немецких классических композиторов. Первый спектакль состоялся 15 октября 1918 года — петербургский режиссёр Дмитрий Фёдорович Арбенин поставил оперу Рихарда Вагнера «Летучий Голландец». Гопф санкционировал этот спектакль именно в связи с тем, что это была постановка оперы Вагнера.

В этом же театре во время полномочий Пауля Гопфа в середине ноября 1918 года проходило заседание пронемецкого Народного совета, прокламировавшего декларацию о независимости Латвии под контролем уполномоченного германского командования по делам Прибалтийского края Августа Виннига.

Оставление должности

Позиции оккупационной администрации Риги пошатнулись после Инчукалнского боя 1 января 1919 года, а после взятия Риги военными подразделениями латышских красных стрелков 2-3 января 1919 года и последующим провозглашением Латвийской социалистической советской республики Пауль Гопф утратил полномочия и вскоре эвакуировался в Германию со многими другими чиновниками кайзеровской оккупационной администрации. Вскоре Гопф занял должность обер-бургомистра Эберфельда (ныне входит в состав Вупперталя, крупного города земли Северный Рейн-Вестфалия), а Ригу с начала января возглавил латышский марксист и профессиональный революционер-большевик Рудольф Эндруп (Краузе). На должности градоначальника Эберфельда Гопф находился до 1920 года. Сведения о последующих периодах его жизни практически отсутствуют.

Отрывок, характеризующий Гопф, Пауль

На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.