Гора Нерукосечная

«Гора Нерукосечная» («Камень Нерукосечныя Горы», «Камень Горы Нерукосечный») — символическое изображение Богородицы.

Происхождение

Изображение Богородицы Горы Нерукосечной основано на ветхозаветном рассказе о толковании Даниилом сна царя Навуходоносора:

Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукана, в железные и глиняные ноги его, и разбил их. Тогда все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались как прах на летних гумнах, и ветер унёс их, и следа не осталось от них; а камень, разбивший истукана, сделался великою горою и наполнил всю землю. (Дан. 2:34-35)

Этот рассказ в христианском богословии стал пониматься как пророческое указание на Боговоплощение: гора — Богородица, а камень, оторвавшийся от неё — Иисус Христос. Отдельные символические изображения на иконе заимствованы из других ветхозаветных сюжетов, истолкованных богословами, а также под влиянием акафиста Богородице и возникших под его влиянием различных гимнографических текстов.

Иконография

Иконография Богородицы Горы Нерукосечной основана на тронном образе Одигитрии с Богомладенцем на левой руке. Мафорий Богородицы украшают символические изображения горы, радуги и лествицы. Все известные образы Горы Нерукосечной являются оригинальными работами, содержащими различные символические элементы, а их композиция перерабатывалась мастерами в целях подчеркнуть те или иные смысловые акценты. Композицию иногда сопровождают тексты, от которых икона получила своё наименование:

• «Отвалися камень нерукосечныя руки от горы, тако родися Сын от Матери Своея без семени. Коего лета появится луч на небеси и того лета не будет потопа на земли. Купина неопалимая, руно Гедеоново, виде Даниил пророк лествицу святыя Богородицы вход праведным» (известен по иконе XVI века из Русского музея и четырём строгановским иконам конца XVI — начала XVII веков);
• «Камень нерукосечный от несекомыя горы Тебе, Дево краеугольный отсечеся, Христос, совокупивый разстоящаяся естества. Тем веселящеся, Тя, Богородице, величаем» (9-й ирмос канона 4-го гласа с иконы XVII века из собрания Новгородского музея-заповедника)

Соловецкая икона

Древнейшим изображение Богородицы Горы Нерукосечной является икона из Соловецкого монастыря, хранящаяся в собрании музея-заповедника «Коломенское». Её традиционно датируют 50-60-ми годами XVI века, а написание связывают с богословскими идеями и художественными поисками периода митрополита Макария. Существуют и альтернативные датировки иконы, так в монастырской описи 1514 года упоминается образ «Одигитрии Облачной» (на соловецкой иконе Горы Нерукосечной мафорий украшен сложным волнообразным рисунком, трактуемым как облачный мотив). Кроме орнамента мафория особенностями соловецкой иконы являются помещённые на челе и плечах Богородицы 3 лика от которых исходят золотые лучи (их понимают как замену традиционных звёзд, которыми символизируют девство Марии; аналогичные диски-лики известны по иконографии Богоматери Аравийской и Неопалимой купины). Позем на иконе представлен в виде травяного орнамента, изображающего рай. Растительным орнаментом украшен и трон Богородицы, а на его подлокотники помещены два горящих светильника.

Списком соловецкой иконы Богородицы Горы Нерукосечной (за исключением трав) является икона середины XVI века из А. С. Уварова, хранящаяся в Государственной Третьяковской галерее.

Развитие иконографии

С середины XVI века иконография Горы Нерукосечной усложняется. На ней начинают изображать ангела с орудиями Страстей (обязательный элемент иконографии для второй половины XVI — середины XVII веков, возник под влиянием Страстной иконы). На четырёх строгановских иконах конца XVI — начала XVII веков к трём изначальным символам Богородицы (гора, радуга, лествица) добавляются руно и неопалимая купина, а мафорий изображён без облачного орнамента. Другим дополнительным элементом иконографии на строгоновских иконах является изображение Ветхого денми из уст которого на Богородицу в виде голубя нисходит Святой Дух, подчёркивающий непорочность Девы Марии (эта композиция возникла под влиянием «Устюжского Благовещения»).

В конце XVI века к символическим атрибутам Горы Нерукосечной добавляется, заимствованные с Неопалимой Купины, изображения Царя-Христа в стенах града, древа и запечатанного источника. В XVII—XVIII веках композицию дополнили изображения облаков (образуют над Богородицей подобие арки), солнца и луны. На некоторых иконах появляются архангелы Михаил и Гавриил, предстоящие Богородице.

С XVII века начинает доминировать поясное изображение Богородицы Горы Нерукосечной. Наиболее часто в этой композиции изображали только главные символические атрибуты — гору, радугу и лествицу. Мафорий изображали облачным, на челе Богородицы помещали изображение солнца, а на правом плече — луны. Более поздние иконы, как правило, повторяют иконографию, сложившуюся в XVII веке.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Гора Нерукосечная
• Головкова Д. С. [www.pravenc.ru/text/166171.html Гора Нерукосечная] // Православная энциклопедия. — М., 2006. — Т. 12. — С. 92—94. — ISBN 5-89572-016-1.
• [www.pravoslavie.by/sootc.asp?id=7296&Session=100 Гора Нерукосечная]. Проверено 6 февраля 2010. [www.webcitation.org/66ytTq7L7 Архивировано из первоисточника 17 апреля 2012].

Отрывок, характеризующий Гора Нерукосечная

– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.