Горбеа, Уэйн

Уэйн Горбеа Wayne Gorbea
Полное имя	Wayne Gorbea
Дата рождения	22 октября 1950(1950-10-22)
Место рождения	Нью-Йорк, США
Дата смерти	14 сентября 2015(2015-09-14) (64 года)
Место смерти	Нью-Йорк, США
Годы активности	1971—2015
Страна	США США
Профессии	композитор, пианист, перкуссионист, конгеро, продюсер
Жанры	мамбо, сальса, гуахира
Коллективы	Orquesta Cuda, La Nueva Comparsa, Conjunto Salsa, Salsa Picante
Сотрудничество	Salsa Boricua, Рик Дэвис
Лейблы	SMC, WayneGo, Martinez Records, Shanachie Records

Уэ́йн Горбе́а (исп. Wayne Gorbea, 22 октября 1950, Нью-Йорк, США — 14 сентября 2015, Нью-Йорк, США) — известный американский сальса-музыкант пуэрто-риканского происхождения, пианист, перкуссионист, продюсер, аранжировщик и руководитель ряда латиноамериканских оркестров, исполнявших музыку преимущественно в стиле «жёсткая сальса» (исп. salsa dura).

Ранние годы

Уэйн Горбеа родился 22 октября 1950 года на Манхэттене в Нью-Йорке, в семье пуэрториканцев. В 1965 году, будучи учеником старших классов, начал обучаться игре на скрипке и оркестровке; вскоре переключился на обучение игре на трубе; играл на конгах во время уличных румбонов, давал любительские концерты. Разочаровавшись в школе, вступил в армию США, и был направлен в Южную Корею, где служил с 1969 по 1971 год. Служа в армии, Уэйн тем не менее продолжал заниматься музыкой, самостоятельно обучаясь игре на фортепиано, копируя на слух манеру игры Чарли и Эдди Палмьери и Ричи Рэя. После демобилизации Горбеа женился на своей корейской подруге Мьонг (Myong) и в 1971 году вернулся в Нью-Йорк.

Музыкальная карьера

Возвратившись домой, Горбеа организовал «Оркестр Ку́да» (Orquesta Cuda), который просуществовал очень недолго; затем, уже в качестве конгеро, группу «Новая компарса» (La Nueva Comparsa). Вновь вернувшись к музицированию на фортепиано, в 1973 году Уэйн сформировал новый ансамбль — Конхунто «Сальса» (Conjunto Salsa), состоявший из двух тромбонов, трубы и латиноамериканской ритм-секции, и в таком составе, в сотрудничестве с группой «Сальса Борикуа» (Salsa Boricua), записал свой дебютный альбом на фирме звукозаписи «SMC».

Этот альбом был записан жарким летним днём июня 1974 года в студии Габриэля Ольера в Квинсе, выходящей на Вудхавен-бульвар. На улице было около 32 °C, а в студии с единственным вентилятором — как минимум на 12 °C теплее. Музыканты только-только отыграли четыре концерта и были совершенно невыспавшимися и не отдохнувшими. Мы начали работу в 9 утра, но были полны энтузиазма и желания сделать запись!

Оригинальный текст (англ.)  

The album was recorded on a hot summer day in June 1974 in Gabriel Oller's studio in Queens, off Woodhaven Boulevard. It was about 90 degrees outside and at least 10 degrees hotter in the studio with only fans to cool us off. The band had just finished playing four gigs and hadn't had any sleep. We started at 9:00 a.m., but were gung ho and eager to record!

— Уэйн Горбеа

</div></blockquote>

Почти все песни этого альбома, выпущенного в 1978 году на фирме звукозаписи «Диско интернешнл» (Disco International) под названием «Сальса» (La salsa), были написаны самим Горбеа; он же был продюсером и основным аранжировщиком пластинки. Звучание следующего диска, выпущенного на том же лейбле в 1979 году, «Сальса и чаранга» (La salsa y charanga), как и следует из названия альбома, было приближено к стилю чаранг, чему способствовало добавление в состав ансамбля флейты и и скрипок. Сингл «Ариняняра/Ночь всё ещё молода» (Ariñañara/The night is still young) 1980 года стал дебютной пластинкой собственной фирмы грамзаписи Горбеа «УэйнГо» (WayneGo Productions). В 1986 году на «УэйнГо» был выпущен альбом «Продолжая танцевать» (Sigan bailando), посвящённый жене Горбеа, Мьонг, с новым вокалистом — Фрэнки Васкесом (Frankie Vázquez), известным в дальнейшем по работам в группах «Либре» (Libre) и «Лос сонерос дель Баррио» (Los soneros del Barrio). Пластинка, помимо прочих песен, включала композицию Хусти Баррето (Justi Barreto) «То, что говорит Хусти» (Lo que dice Justi), ставшую очень популярной.

Как-то раз я был в турне вместе с «Групо Ниче», и мы ехали в Лас-Вегас из Лос-Анджелеса. Когда музыкант группы, колумбиец Чарли Кардона узнал, что эту песню на диске «Продолжая танцевать» пою я, он спел «То, что говорит Хусти» от начала до конца, все сонео — словом, один к одному. У меня волосы встали дыбом: я не мог поверить, что этот мальчик знает всю песню наизусть. Он просто потряс меня. Ко мне подошёл тимбалеро. Как старший (ему было 29 лет) он сказал: «Знаете, эта песня нечто вроде „иконы“ в Колумбии. Все группы начинают с неё. „То, что говорит Хусти“ — это песня, на которой все они учатся, примерно то же, что песня „Билонго“ для нью-йоркских сальсеро».

Оригинальный текст (англ.)  

I was travelling once with Grupo Niche, and we were going to Las Vegas from Los Angeles. When Charlie Cardona, the Grupo Niche guy from Colombia, found out I was the singer on «Sigan bailando», he sang the whole of «Lo que dice Justi», all the soneos and everything. My hairs were sticking out, because I couldn't believe that this kid knew all the song. He amazed me. And the timbalero came up to me. Like 29 years old and tells me, «You know that it is like an icon in Colombia. All the bands that start. „Lo que dice Justi“ is a song that they all study. It’s like what you have in New York, „Bilongo“».

— Фрэнки Васкес

В 1987 году «Конхунто Сальса» покинул его музыкальный директор и контрабасист Гарри Хустиниано (Harry Justiniano), забрав с собой своего брата — конгеро Анхеля Хустиниано (Ángel Justiniano) и Фрэнки Васкеса и перейдя на работу в чарангу «Чарансон» (Charansón) из Бронкса. Следующую пару лет обязанности музыкального директора группы были распределены между тромбонистами Дэйвом Чемберленом (Dave Chamberlain) и Риком Дэвисом (Rick Davies).

На следующем своём альбом — «Приправа» (El condimento), который Горбеа записал в 1988 году на звукозаписывающей фирме «Мартинес Рекордс» (Martinez Records), «Конхунто Сальса» предстала в обновлённом составе: количество тромбонов было увеличено до трёх, а в качестве вокалиста выступил Орландо Авилес (Orlando Avilés), также игравший на гуиро и написавший для пластинки три композиции, включая заглавный трек. Одной из лучших песен альбома стала песня Арсенио Родригеса 1948 года в обработке Дэйва Чемберлена «Тумба пало кукуйе» (Tumba Palo Cucuye).

В 1986—1991 годах Горбеа и «Конхунто Сальса» часто выступали в прямом эфире шоу «Монтуно» (Montuno) Эла Анхелоро (Al Angeloro) на радио WBAI. В сентябре 1988 года на станции WBAI состоялся джем-сейшн, посвящённый Чарли Палмьери, и в качестве руководителя этого сводного оркестра Анхелоро пригласил Уэйна Горбеа. Прозвучавшая в эфире версия песни «Тумба пало кукуйе» стала наиболее популярной композицией за всё время проведения программы.

В марте 1992 года состоялся дебют Горбеа в Великобритании, где он выступил в составе группы «Либре», играя на клаве и исполняя вокальные партии в составе хора.

Успешные еженедельные выступления Горбеа на протяжении двух месяцев 1996 года в клубе «Гонсалес и Гонсалес» (González y González) вдохновили Уэйна воссоздать свой собственный оркестр, переименованный Мэнни Окендо (Manny Oquendo), лидером группы «Либре», в «Сальса пиканте» (Salsa Picante). В 1997 году на «УэйнГо» оркестром был записан альбом «Cogele el gusto», причём вокальные партии на нём исполнил Фрэнк Отеро (Frank Otero), несколькими годами ранее сменивший Авилеса. — Диск стал настоящим хитом в латиноамериканских клубах Великобритании. Повторно изданный в конце 1998 года на лейбле «Шаначи» (Shanachie), альбом разошёлся более широко и имел большую популярность. В марте 1999 года, как бы подтверждая свою популярность в Великобритании, Горбеа и «Сальса пиканте» совершили тур по Британии, сделавший большие кассовые сборы.

В 2000 году на лейбле «Шаначи» был выпущен чрезвычайно удачный альбом «Наслаждаясь… Жёсткая сальса в Бронксе!» (¡Saboreando… Salsa dura en el Bronx!), названный британским диск-жокеем и колумнистом Дэйвом Хакером «первым крупным латиноамериканским альбомом XXI века». В 2002 году на этой же фирме звукозаписи Уэйн Горбеа и «Сальса пиканте» записали не менее удачный альбом «Праздник в Бронксе» (Fiesta en el Bronx), а в 2006 на «УэйнГо» — диск «¡Pracatún! Cogele el gusto otra vez».

14 сентября 2015 Уэйн Горбеа скончался в своей нью-йоркской резиденции. Известно, что артист проходил курс химиотерапии в связи с онкологическим заболеванием.

Библиография

• Биография Уэйна Горбеа на сайте [www.latinnet.co.uk/Star_Profile/Wayne%20Gorbea.htm www.latinnet.co.uk] (англ.)

Отрывок, характеризующий Горбеа, Уэйн

M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.