Гордиан III

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Марк Антоний Гордиан
лат. Marcus Antonius Gordianus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>

<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Бюст императора Гордиана III.</td></tr>

Римский император
июнь 238 — 11 февраля 244
Соправители: Бальбин (апрель — 29 июля 238),
Пупиен (апрель — 29 июля 238)
Предшественник: Гордиан I и Гордиан II
Преемник: Филипп Араб
 
Вероисповедание: Древнеримская религия
Рождение: 20 января 225(0225-01-20)
Рим
Смерть: 11 февраля 244(0244-02-11) (19 лет)
Фаллуджа, Месопотамия
Отец: Юний Бальб (?)
Мать: Меция Фаустина (?)
Супруга: Фурия Сабина Транквиллина

Марк Антоний Гордиан (лат. Marcus Antonius Gordianus), более известный в римской историографии как Гордиан III, — римский император в 238—244 годах.

Гордиан III был внуком Гордиана I[1]. После убийства императора Максимина Фракийца и недолгосрочного правления сенатских ставленников Бальбина и Пупиена преторианская гвардия провозгласила юного Гордиана императором. В 242—244 годах он вёл войну на дунайской границе, а затем объявил кампанию против государства Сасанидов, во время которой скончался в Месопотамии[2].





Биография

Происхождение

Будущий император Марк Антоний Гордиан родился в Риме 20 января 225 года[3]. Согласно другой версии, Гордиан III родился в 226 году[4]. Вопрос о том, кто был его родителями, остаётся весьма спорным. Согласно «Истории Августов», его родителями были дочь Гордиана I Меция Фаустина и сенатор Юний Бальб[5]. Однако в то же время сам писатель пишет, что, возможно, отцом является Гордиан II, сын Гордиана I.

Современными историками принята версия, что матерью Гордиана III была дочь Гордиана I, а отцом — римский сенатор, чьё имя неизвестно (приведённые выше имена, взятые из «Истории Августов», считаются выдуманными)[3][2]. Псевдо-Аврелий Виктор, говоря об отце Гордиана, применяет по отношению к нему термин «clarissimo», что в переводе означает «знатный»[6]. По всей видимости, отец Гордиана III скончался ещё до начала африканского восстания в 238 году, во время которого его сына провозгласили императором[3].

Внешность и личные качества

Единственным источником, дающим наиболее полное описание личных качеств и внешности императора Гордиана III, является сборник императорских биографий «История Августов»:

«Гордиан был жизнерадостным, красивым, обходительным молодым человеком — всем он нравился, в жизни был приятен, отличался образованностью — словом, он обладал всеми данными, кроме возраста, чтобы быть императором <…> его любили, как никого из государей, и народ, и сенат, и воины[7]».

Бюст, находящийся в Национальном музее в Риме, изображает Гордиана юношей с продолговатой головой, большими глазами, полными губами и глубокой ямочкой на подбородке[8].

Восхождение на престол

В 235 году, после убийства императора Александра Севера в Могонциаке, столице провинции Нижняя Германия, Максимин Фракиец был провозглашён императором, несмотря на сильную оппозицию со стороны сената и враждебность населения. В 238 году, когда Максимин находился в Паннонии и проводил кампанию против придунайских народов[3], в провинции Африка вспыхнуло восстание местного населения, недовольного налоговой политикой принцепса, в результате которого императорами были объявлены Гордиан I и Гордиан II (соответственно дедушка и дядя Гордиана III), которые были признаны сенатом, а юному Гордиану были обещаны консульство и титул цезаря[9], в то время как Максимин и его сын были объявлены «врагами народа»[10]. Однако в Риме находился верный сторонник Максимина, префект претория Виталиан, который мог противодействовать происходящему. Но тем не менее тринадцатилетний внук Гордиана I никогда не сталкивался с трудностями своего положения из-за восстания деда, потому что Виталиан был убит агентами, присланными в Рим Гордианом I в начале мятежа[3].

Восстание в Африке вскоре было подавлено III Августовым легионом под предводительством нумидийского наместника Капеллиана. После того как в Риме об этом узнали (по всей видимости, ближе к концу апреля 238 года), была собрана группа из двадцати сенаторов-консуляров, ранее организованных в комитет по обороне Италии от Максимина, и голосованием из их числа выбрали сразу двух новых императоров — Пупиена и Бальбина[3]. Новые императоры должны были продолжить руководство восстанием против Максимина. Однако некоторые сенаторы, недовольные данным выбором, сразу же возбудили своих клиентов и членов их семей для того, чтобы помешать публичному вступлению Пупиена и Бальбина в императорскую должность. Кроме того, Пупиен не пользовался популярностью в бытность свою городским префектом Рима, и многие простые римляне были не прочь принять участие в выступлениях против его восхождения на престол[3]. Недовольные потребовали, чтобы императорская власть впредь принадлежала роду Гордианов. Потом кто-то вспомнил, что у Гордиана I остался внук. Чтобы успокоить мятежников (а также получить доступ к богатству Гордианов), по приказу Бальбина и Пупиена было отправлено несколько человек за внуком Гордиана I. Найдя мальчика играющим дома, посланцы подняли его на плечи и вынесли к толпе, показывая, что это и есть внук Гордиана I[11]. Мальчику дали имя деда — Марк Антоний Гордиан, а сенат провозгласил его цезарем, предводителем молодёжи, а также наследником двух императоров-соправителей[3][2].

После гибели Максимина при осаде Аквилеи, возможно, в начале июня 238 года, конфликты между двумя императорами, а также между ними и легионерами с простыми римлянами вышли на первый план[3]. В середине лета солдаты преторианской гвардии, недовольные появлением у Пупиена личной стражи, набранной из германцев, напали на императорский дворец во время церемонии закрытия Капитолийских игр, схватили и убили сенатских императоров, а юного Гордиана провозгласили единоличным правителем[3][12].

Правление

Начало правления (238—242 годы)

О пятилетнем правлении императора Гордиана III известны относительно немногие детали. Его внутренняя и внешняя политика стали продолжением политики династии Северов[3]. Безопасность имперских границ продолжала оставаться наиболее актуальной проблемой[3].

Первый год правления Гордиана III слабо освещён в источниках. Пупиен и Бальбин были преданы проклятию памяти[3]. Трудно выяснить, как повлияло восхождение нового императора на престол на сенаторское сословие (если таковое влияние вообще имелось): был ли кто-нибудь смещён со своей должности или наоборот поддержал нового принцепса[3]. По всей видимости, семьи, пользовавшиеся авторитетом при Северах (а некоторые ещё и при Антонинах), продолжили контролировать важные правительственные должности в администрации юного императора[3].

Поначалу правительство Гордиана III оставалось под контролем сената. Однако сенат вынужден был предпринимать всякое действие с осторожностью, поскольку ему приходилось считаться с мнением солдат, считавших Гордиана своим ставленником[2]. Во всяком случае администрация малолетнего императора рискнула расформировать III Августов легион, который участвовал в подавлении восстания его деда и дяди[13]. Память двух первых Гордианов почитали с таким усердием, что их юный родственник принял титул «Пий» (лат. Pius — «набожный»), который с тех пор постоянно появлялся на всех отчеканенных в его правление монетах[2].

В 240 году в Африке вновь вспыхнуло восстание, на этот раз под руководством проконсула Сабиниана, который также был провозглашён императором. Поскольку роспуск III Августова легиона лишил провинцию Африка необходимой военной защиты, на подавление мятежа Сабиниана пришлось направлять римские подразделения наместника Фальтония Реститутиана из соседней Мавретании[14]. В отличие от событий 238 года бунт Сабиниана не нашёл поддержки в других частях Римской империи[3].

Бо́льшую угрозу представляла ситуация на дунайской границе. Во время недолговременного правления Бальбина и Пупиена готы вторглись в провинцию Нижняя Мезия и подвергли разграблению город Истр. В то же время карпы, племя дакийского происхождения, переправились через Дунай несколько западнее[2]. Наместник Нижней Мезии Туллий Менофил заключил с готами мирное соглашение[15][16], предложив им ежегодную выплату дани в обмен на захваченных ими в плен римских легионеров, затем однако, едва достаточно усилив своё войско, отказался от похожего договора с карпами[2]. В 239 году в верхнемезийском городе Виминациум были выпущены монеты, на которых были отчеканены надписи, провозглашавшие новую эпоху в истории провинции — эпоху всесторонней реорганизации всей области, включая модернизацию пограничной оборонительной линии[2].

В конце 240 года или в начале 241 года политический режим претерпел важные изменения: Гордиан III назначил префектом преторианской гвардии Гая Фурия Сабина Аквилу Тимесифея, который вскоре приобрёл большое влияние на молодого императора[2][3]. Коллегой Тимесифея стал Гай Юлий Приск[15]. Тимесифей, происходивший из восточных провинций, сделал великолепную карьеру в качестве наместника в различных провинциях, начиная от Аравии до Галлии и от Азии до Германии. Способности префекта быстро сделали его центральной фигурой в правительстве Гордиана III, а его авторитет был увеличен за счёт брака его дочери Фурии Сабины Транквиллины (англ.) с юным принцепсом летом 241 года[3]. Это событие было отмечено выпуском в её честь монет с посвящением «VENVS VICTRIX» — победоносной богине любви[2]. По мнению французского историка Кристиана Сеттипани, в их браке родилась дочь, имя которой, предположительно, было Фурия[17].

Гордиан III достаточно толерантно относился к христианам, не препятствуя распространению христианства среди населения. По сообщению Евсевия Кесарийского, эпоха правления Гордиана III отмечена деятельностью Оригена[18]. Кроме того, юный принцепс покровительствовал философу Плотину[19]. При Гордиане были расширены казармы для солдат Мизенского флота в Риме[13].

Персидский поход

Трудности на Дунае продолжались, но бо́льшая опасность нависла над восточными римскими границами. Агрессивная экспансия восстановленной Персидской империи под управлением царя из династии Сасанидов Ардашира Папакана продолжилась при его сыне и преемнике Шапуре I, принявшем при восхождении на трон вызывающий титул «Царя царей иранских и неиранских»[2][3]. В центре персидского внимания было расширение своих территорий в Верхней Месопотамии (юго-восток Турции, Северная Сирия и Северный Ирак), большая часть которой находилась под прямым римским контролем в течение более одного поколения[3]. По всей видимости, в последние месяцы правления Максимина Фракийца (238 год) Ардашир захватил Карры и Нисибис (хотя по версии византийских историков данное событие произошло в 241 году, уже при Шапуре, после захвата Хатры)[3]. В 239 году был взят Дура-Европос[20]. В 240 году больной Ардашир, очевидно, сделал своего сына Шапура соправителем. В течение этого года Хатра, где располагался военный римский гарнизон, была захвачена персидской армией[3]. Сообщение о том, что также пала Антиохия, представляется ложным[3]. Однако период 240—241 годов отмечен перерывом чеканки монет на Антиохийском монетном дворе, что может косвенно указывать на временный переход города под контроль персов[21].

Тимесифей начал организовывать кампанию против персов и в 242 году вместе с Гордианом, предварительно открывшим ворота храма Януса, отправился с армией на восток. Когда в 241 году Туллий Менофил был снят со своей должности наместника Нижней Мезии, возобновились нападения приграничных племён, посчитавшими, что все соглашения, заключенные с Менофилом, являются после его отставки недействительными[21][20]. Префект претория разбил этого врага, заставив отступить за Дунай[20]. Известно, что в римскую армию были завербованы представители готов[22].

Весной 243 года римляне были готовы начать поход. Войско переправилось через Евфрат и отбило Карры и Нисибис (по мнению историка Дэвида Поттера, это произошло в 242 году[23])[3]. Вскоре персы были разгромлены при Ресаене (несмотря на это, на персидском барельефе Гордиан был изображён поверженным[2])[3]. Угроза от сирийской столицы Антиохии была отведена. Кроме того, Гордиан III восстановил Эдесское царство и возвёл на престол сына Ману IX, Абгара X Фраата[24].

Тимесифей предполагал отправиться вглубь Месопотамии на взятие персидской столицы Ктесифона[21], однако внезапно умер от болезни (по сообщению «Истории Августов», префект был жертвой происков Марка Юлия Филиппа[25])[3]. Коллега Тимесифея по префектуре Гай Юлий Приск убедил императора назначить его брата Марка Юлия Филиппа на освободившееся место. Кампания против Сасанидов продолжилась, а римская армия продвигалась вдоль Евфрата осенью 243 года и в начале зимы 244 года[3].

Смерть

О том, какие далее произошли сражения и с каким результатом, персидские и римские источники сообщают различную информацию. Согласно надписи Шапура I «Res Gestae Divi Saporis» (итал.) на «Каабе Зороастра» в начале 244 года римская и сасанидская армии встретились близ города Массис (современная Эль-Фаллуджа в Ираке, в 64 километрах к западу от Багдада). Персы одержали решительную победу, а Массис был переименован в Пероз-Шапур («Победитель Шапур»). Шапур отметил победу трёхъязычной надписью у Накше-Рустама (современный Иран), которая утверждает, что Гордиан III был убит во время сражения[3].

Римские источники излагают эти события по-другому. Аврелий Виктор пишет, что молодой император «погиб в походе после выдающейся удачи на войне» вследствие интриг Филиппа[26]. Зосим в принципе согласен с ним[27]. Юлий Капитолин описывает сущность этих интриг подробнее. Филипп настроил солдат против принцепса, утверждая, «что Гордиан слишком юн и не может управлять империей, что лучше править тому, кто умеет управлять воинами и государством»[28]. Кроме того, он умышленно задержал поставки провианта армии[29]. Воины потребовали, чтобы Гордиан разделил власть с Филиппом, причём последнему вручается опекунство над ним. В итоге император предложил префекту трон, а для себя просил оставить титул цезаря или какую-нибудь должность под его руководством[30]. На это Филипп почти согласился, но из-за опасений, что Гордиану вновь вернётся расположение солдат вследствие его происхождения и любви народа и сената, приказал убить его[31]. Сенату отправили вестников доложить, что Гордиан умер своей смертью. Возможно, датой смерти Гордиана является 25 февраля 244 года[2]. Майкл Пичин определил следующие временные рамки этого события: конец января — начало февраля[32]. Йона Лендеринг также называет февраль[13]. Неподалёку от Цирцесии на берегу Евфрата был возведён кенотаф в память императора с восхвалительной надписью, но останки покойного императора были отправлены в Рим[33]. После смерти Гордиана Филипп заключил с персами мир, не столь унизительный, как его представляют римские источники[34].

Правление Гордиана III показывает, что малолетние правители, как и современные конституционные монархи, имеют преимущество: они не принимают участие в принятии политических решений, и именно это позволяет им быть символом единства для всего общества[3]. Гордиан III вступил на престол в эпоху, когда Римское государство находилось в бедственном положении. Однако вскоре он и его администрация начали исправлять сложившуюся ситуацию. Найденные в Афродисиаде рукописи дают представление о целях его провинциальной политики. В 238 году был издан декрет, который предписывает наместникам делать всё возможное для соблюдения законности[35]. Были прощены прежние преступления, когда для решения гражданских проблем применялась сила, но тем не менее принимались меры, чтобы впредь пресечь игнорирование законов государственными чиновниками[35]. Манускрипты из фракийского города Скаптопара рассказывают о том, что его жители посылали жалобы на притеснения со стороны солдат через своего земляка, служившего в преторианской гвардии, надеясь тем самым обратить особое внимание на свои петиции. Однако им было указано на необходимость отправлять прошения по официальным каналам. Однако обычно такой путь оказывался бесполезным по причине большого количества различных жалоб в то время, как стеснения и вымогательства были в особенности распространены[35]. Гордиан после смерти был обожествлён[36].

Напишите отзыв о статье "Гордиан III"

Примечания

  1. Гордиан // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Грант, 1998.
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 Meckler, 2001.
  4. Lendering, Jona. [www.livius.org/gi-gr/gordianus/gordianus.html Gordian III] (англ.) (2002). Проверено 1 сентября 2013. </li>
  5. Юлий Капитолин. «История Августов». Трое Гордианов. XXII. 4.
  6. Псевдо-Аврелий Виктор. Извлечения о жизни и нравах римских императоров. XXVII. 1.
  7. Юлий Капитолин. „История Августов“. Трое Гордианов. XXXI. 4—5.
  8. Бритова, 1975, с. 78.
  9. Юлий Капитолин. «История Августов». Двое Максиминов. XVI. 7.
  10. Юлий Капитолин. «История Августов». Двое Максиминов. XV. 2.
  11. Геродиан. История императорской власти после Марка. VII. 10. 8.
  12. Геродиан. История императорской власти после Марка. VIII. 8.
  13. 1 2 3 Lendering, 2002.
  14. Potter, 2004, p. 229.
  15. 1 2 Bowman, 2004, pp. 33—34.
  16. Southern, 2001, pp. 68—69.
  17. Christian Settipani. Continuité gentilice et continuité sénatoriale dans les familles sénatoriales romaines à l'époque impériale. 2002. p. 10.
  18. Евсевий Кесарийский. Церковная история. VI. 29—34.
  19. [www.pravenc.ru/text/166199.html Гордиан III]. Православная энциклопедия.
  20. 1 2 3 Bowman, 2004, p. 35.
  21. 1 2 3 Southern, 2001, p. 70.
  22. Southern, 2001, p. 306.
  23. David S. Potter. Prophecy and History in the Crisis of the Roman Empire. — Oxford: Oxford University Press, 1990. — 192—193 p.
  24. Абрамзон, М. Г. Осроена в римской восточной политике в I в. до н. э. — III в. н. э. (рус.) // Проблемы истории, филологии, культуры. — Магнитогорск — Новосибирск, 2006. — № XV. — С. 116.
  25. Юлий Капитолин. «История Августов». Трое Гордианов. XXVIII. 5—6.
  26. Аврелий Виктор. О цезарях. XXVII. 8.
  27. Зосим. Новая история. I. 19. 1.
  28. Юлий Капитолин. «История Августов». Трое Гордианов. XXIX. 3—4.
  29. Юлий Капитолин. «История Августов». Трое Гордианов. XXIX. 2.
  30. Юлий Капитолин. «История Августов». Трое Гордианов. XXX. 5—7.
  31. Юлий Капитолин. «История Августов». Трое Гордианов. XXX. 8.
  32. Peachin, Michael. Roman Imperial Titulature and Chronology, A.D. 235—284. — Amsterdam: Gieben, 1990. — 29—30 p.
  33. Potter, 2004, p. 238.
  34. Southern, 2001, p. 71.
  35. 1 2 3 Southern, 2001, p. 69.
  36. Евтропий. Бревиарий от основания Города. IX. 2. 3.
  37. </ol>

Источники и литература

Источники

  1. Аврелий Виктор. Гордиан — Младший. // [www.ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/caesar-f.htm О цезарях].
  2. Юлий Капитолин. История Августов // [ancientrome.ru/antlitr/sha/capi3gor.htm Трое Гордианов]. — М.: Наука, 1992.
  3. Геродиан. История императорской власти после Марка // Книга VII.
  4. Евтропий. [www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/Evtr/index.php Бревиарий от основания Города].
  5. Зосим. Новая История // [www.vostlit.info/Texts/rus17/Zosim/frametext1.htm Книга I].

Литература

  1. Бритова Н. Н., Лосева Н. М., Сидорова Н. А. [ancientrome.ru/publik/art/rsp/index.htm Римский скульптурный портрет]. — М.: Искусство, 1975.
  2. Грант, М. [ancientrome.ru/imp/gord3.htm Римские императоры. Гордиан III]. — 1998.
  3. Southern, Pat. The Roman Empire from Severus to Constantine. — London, New York: Routledge, 2001.
  4. Potter, David Stone. The Roman Empire at Bay, AD 180-395. — Routledge, 2004.
  5. Meckler, Michael. [www.roman-emperors.org/gordo3.htm Gordian III (238—244 A.D.)] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors. 2001.
  6. Bowman, Alan K. The Cambridge Ancient History: The Crisis of Empire, A.D. 193-337. — 2004.

Ссылки

  • [wildwinds.com/coins/ric/gordian_III/i.html Монеты Гордиана III] (англ.). Проверено 1 сентября 2013.


Отрывок, характеризующий Гордиан III

– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]