Гордиан I

Марк Антоний Гордиан Семпрониан Роман Африкан лат. Marcus Antonius Gordianus Sempronianus Romanus Africanus<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Бюст императора Гордиана I (Британский музей).</td></tr>
Римский император
конец зимы — начало весны 238 года
Соправитель:	Гордиан II
Предшественник:	Максимин Фракиец
Преемник:	Бальбин и Пупиен
Вероисповедание:	Древнеримская религия
Рождение:	около 159 года
Смерть:	начало весны 238 года Карфаген
Отец:	Меций Марулл или Марк Антоний (?)
Мать:	Ульпия Гордиана или Семпрония Романа (?)
Супруга:	Фабия Орестилла (?)
Дети:	1) Гордиан II 2) Меция Фаустина

Марк Антоний Гордиан Семпрониан Роман Африкан (лат. Marcus Antonius Gordianus Sempronianus Romanus Africanus), более известный в римской историографии как Гордиан I, — римский император в 238 году.

Представитель малоазиатской провинциальной или римской знати. В правление Гелиогабала Гордиан был консулом-суффектом, в 237—238 годах занимал должность проконсула Африки. В 238 году он стал претендентом на императорский трон от богатых африканских землевладельцев. Гордиан получил поддержку сената и сделал соправителем своего сына, носившего то же имя, — Гордиана II. Последний пал у Карфагена в сражении против нумидийского легиона, который сохранил верность тогдашнему императору Максимину Фракийцу. После этого Гордиан I покончил с собой.

Биография

Жизнь до принятия власти

Очень мало известно о происхождении и ранней жизни императора Гордиана I. Будущий император Марк Антоний Гордиан Семпрониан родился приблизительно в 158 или около 159 года. По всей видимости, он принадлежал к знатной и богатой фамилии, однако достоверных данных о его семье нет. По мнению историка Александра Кандуки, род Гордиана был всадническим. В поддержку того мнения, что Гордиан относился к сенаторскому сословию, не приводится никаких надёжных доказательств. Но тем не менее к концу своей жизни Гордиан породнился с известными сенаторскими семьями. Греческий историк III века Геродиан пишет, что Гордиан был «хорошего происхождения». Однако возможно, что семья Гордиана была связана с видными родами с греческого востока, чьи представители занимали высокие политические должности во II веке.

Номен и преномен Гордиана Марк Антоний указывают на то, что его предки получили римское гражданство ещё в эпоху Римской республики от члена Второго триумвирата Марка Антония или одной из его дочерей. Когномен Гордиан (возможно, восходивший к названию малоазиатского города Гордий) указывает на анатолийское происхождение его семьи, особенно из Галатии и Каппадокии.

Согласно «Истории Августов», его матерью была Ульпия Гордиана, а отцом римский сенатор Меций Марулл. Тот же источник пишет, что по отцовской линии Гордиан вёл своё происхождение от знаменитых республиканских реформаторов братьев Гракхов, а по материнской — от самого императора Траяна. В то время как современные историки считают Меция Марулла выдуманным персонажем (в частности, по их мнению имя «Меций» характерно не для III века, а для IV века, когда создавалась «История Августов»), личность его матери может быть более реалистична. Семейную историю Гордиана можно проследить по эпиграфическим данным. Прозвища Семпрониан и Роман могут указывать на связь с предками по материнской линии. В турецком городе Анкара была найдена надгробная надпись некоей Семпронии Романы, дочери императорского секретаря Семпрония Аквилы. Романа поставила её над могилой своего мужа (чьё имя утеряно), умершего претора-десигната (то есть предназначенного в преторы).

Французский историк Кристиан Сеттипани считает его родителями плебейского трибуна и претора-десигната Марка Антония и дочь Тита Флавия Семпрония Аквилы и Клавдии Семпронию Роману. Мать Романы Клавдия, в свою очередь, была дочерью Клавдии Тизамениды, сестры Герода Аттика. Кроме того, в соответствии с «Историей Августов», супругой Гордиана была Фабия Орестилла, которая являлась правнучкой императора Антонина Пия. Кристиан Сеттипани считает её родителями консула-суффекта Марка Анния Севера и Сильвану, дочь Луция Плавтия Ламии Сильвана и Аврелии Фадиллы, дочери Антонина Пия и Фаустины Старшей. В их браке родилось, по крайней мере, двое детей: Гордиан II и дочь Меция Фаустина, ставшая матерью императора Гордиана III. «История Августов» упоминает ещё об одном сыне Гордиана I, но его существование нельзя как и отрицать, так и подтверждать.

Будущий император, по всей видимости, идентичен проконсулу Антонию Гордиану, которому греческий писатель Филострат Старший посвятил свой труд «Биографии софистов». Филострат называет его потомком знаменитого оратора и сенатора греческого происхождения Герода Аттика. Дата рождения Гордиана и информация о детях Герода позволяет считать эту связь маловероятной, однако есть предположение, что Филострат говорил не о Гордиане Старшем, а о его сыне. Эта интерпретация означает, что Гордиан I был женат на внучке Герода. Однако другие историки утверждают, что Филострат указывал не на биологическое родство, а на то, что Гордиан, возможно, обучался у Герода Аттика (учитель как «отец»).

Гордиану пришлось пройти через ряд должностей, прежде чем он вошёл в состав римского сената. Его политическая карьера началась сравнительно поздно, поскольку, предположительно, его ранние годы прошли в занятиях по риторике и изучении литературы. В «Истории Августов» рассказывается о том, что Гордиан также был квестором, эдилом и претором. Известно, что Гордиан командовал IV Скифским легионом, когда тот дислоцировался в провинции Сирия. Он также занимал должность наместника Нижней Британии в 216 году, проконсула Ахайи около 220 года и легата пропретора Сирии после 222 года, был консулом-суффектом (около 221 года) во времена правления императора Гелиогабала. Надписи в Британии с его именем были частично стёрты, что даёт возможность предположить о некотором недовольстве императора по отношению к Гордиану. Заявления «Истории Августов» о том, что Гордиан в первый раз был консулом с Каракаллой, а во второй — с Александром Севером, являются плодами фантазий автора.

Гордиан в молодости написал поэму под названием «Антониниада» в тридцати книгах, которая описывала правление Антонина Пия и Марка Аврелия. Этот факт, а также посвящение Гордиану Филостратом своего произведения заставляют утверждать, что Гордиан был представителем интеллектуалов в римском правительстве и что, возможно, в продвижении по службе ему помогли его литературные таланты и достижения в области риторики. Кроме того, Гордиан был крупнейшим землевладельцем своего времени: «в провинциях имел столько земель, сколько не имел никто из частных лиц».

Внешность и личные качества

Единственным источником, дающим наиболее полное описание характера и внешности императора Гордиана I, является сборник императорских биографий «История Августов»:

«Он был обычного для римлян роста; у него была красивая седина, величественный вид, цвет лица — скорее красный, чем белый; лицо очень широкое, выражение глаз, очертания рта и лба — внушавшие почтение, телосложение — несколько полное. Он отличался таким уравновешенным нравом, что его нельзя упрекнуть ни в одном поступке, который был бы вызван горячностью, нескромностью или неумеренностью. Он был исключительно привязан к своим близким, питал безграничную любовь к сыну и внуку, благоговейную — к дочери и внучке <…> Он был воздержан в употреблении вина, очень умерен в еде, носил щегольскую одежду, питал большую страсть к купанию, так что летом купался по четыре-пять раз в день, а зимой — по два раза. У него была очень большая потребность во сне, так что, обедая у друзей, он без стеснения засыпал в столовой. Это происходило, по-видимому не от опьянения или невоздержанности, а в силу естественной потребности».

На монетах Гордиан I изображён стариком с тонкими чертами лица.

Правление и самоубийство

В последний год правления императора Александра Севера Гордиан был назначен на пост проконсула провинции Африка, исполнение обязанностей которого он начал в 237 году в возрасте восьмидесяти лет. До начала вступления его в должность Александр Север был убит в Могонциаке в Нижней Германии своими солдатами, а на престол вступил Максимин Фракиец.

Максимин не был популярным императором, и его деспотическое правление, вызывавшее всеобщее недовольство, вылилось в восстание в Африке в 238 году. Расходы на содержание затянувшейся войны на дунайской границе вынудили Максимина взимать всё бо́льший налог с римской аристократии. Прокураторы чувствовали это давление и, чтобы отправить как можно больше денег императору, были готовы предпринять любые меры, как, например, наложение крупных штрафов и конфискация имущества. Так же дело обстояло и в Африке. Местный прокуратор не гнушался никакими средствами, собирая налоги, поскольку желал отличиться перед Максимином. Возмущённые его жестокими мерами молодые люди из местной знати, которых прокуратор обложил штрафами, пообещали ему отдать деньги, но через три дня. Собрав отряд из рабов, они застали врасплох и убили прокуратора в Тисдре. Однако затем они поняли, увидев раздоры между сторонниками Максимина и местными жителями, что надо поднять восстание во всей провинции и найти нового императора.

Около Тисдры декурион Мавриций предложил провозгласить императором Гордиана. Тогда бунтовщики направились к дому проконсула в Тисдре и ворвались туда, смяв охрану. Они нашли Гордиана отдыхавшим в своей кровати. Восставшие же, обступив его, набросили на него пурпурный плащ и стали именовать Августом. Поначалу Гордиан отказывался, но вскоре уступил, приняв прозвище Африканского. Его сын удостоился тех же почестей. Восстание началось в конце зимы или начале весны 238 года. Иногда называется конкретная дата начала правления Гордиана: 19 марта.

Несколько дней спустя Гордиан вступил в столицу провинции Карфаген, где его с энтузиазмом приветствовали как городские жители, так и дислоцировавшиеся там войска. Тогда в Рим было отправлено посольство к сенату во главе с будущим императором Публием Лицинием Валерианом. 2 апреля 238 года сенат признал все титулы Гордиана, обожествил покойного Александра Севера, а Максимина объявил врагом народа. Кроме того, был убит префект претория Виталиан, являвшийся яростным сторонником Максимина. Об этом сохранился следующий рассказ. Было составлено подложное письмо от имени Максимина. Квестор, которому было поручено отнести письмо, должен был сообщить префекту ещё некую информацию. Когда они ушли в отдалённый портик, Виталиан спросил, что ему хотели сообщить. Квестор же предложил сначала проверить печать. В это время префекта и убили. Погибло и множество других сторонников Максимина, в том числе и префект Рима Сабин. По приказу сената был сформирован комитет из двадцати консуляров, которым вверили территорию Италии для защиты от предполагаемого нападения Максимина. Все провинциальные наместники, кроме паннонского, дакийского и испанского, присягнули на верность Гордианам.

Однако триумф отца и сына длился недолго. Капеллиан, наместник соседней провинции Нумидия, верный сторонник Максимина, который держал обиду на Гордиана из-за одного судебного спора, вторгся в провинцию Африка с единственным легионом (III Августовым), дислоцированным в этом регионе, и нумидийско-мавретанскими вспомогательными частями. Гордиан II во главе немногочисленных солдат и недисциплинированного ополчения выступил против Каппелиана, но, несмотря на численное превосходство, проиграл битву при Карфагене и был убит. Узнав об этом, Гордиан I покончил жизнь самоубийством, повесившись на своём поясе. По другой версии, он повесился ещё до сражения с Капеллианом, посчитав сопротивление ему бессмысленным, а карфагеняне скрыли его кончину. Гордианы правили двадцать или двадцать два дня. На этом фоне надпись «Надёжность императоров», отчеканенная на их монетах, выглядит весьма иронично. Войдя в Карфаген, Капеллиан начал убивать многих знатных граждан, принявших участие в восстании, а простых изгонять, позволив солдатам сжигать поля и деревни, чтобы получить их благосклонность.

Приняв сторону Гордиана, сенат был вынужден продолжить восстание против Максимина Фракийца и назначил сразу двух императоров — Пупиена и Бальбина. Тем не менее, к концу 238 года императором стал Гордиан III, внук Гордиана I. Оба Гордиана были обожествлены по приказу сената. Гордиан заслужил свою репутацию дружелюбным характером. Он и его сын увлекались литературой и сами создавали многотомные труды. Но оба они были скорее интеллектуалами, чем ловкими государственными деятелями или сильными правителями.

Источники и литература

Источники

1. Аврелий Виктор. Гордиан, Пупиен и Бальбин. // [www.ancientrome.ru/antlitr/aur-vict/caesar-f.htm О цезарях].
2. Юлий Капитолин. История Августов // [ancientrome.ru/antlitr/sha/capi3gor.htm Трое Гордианов]. — М.: Наука, 1992.
3. Геродиан. История императорской власти после Марка // Книга VII.

Литература

1. Грант, М. [ancientrome.ru/imp/gord1.htm Римские императоры. Гордиан I]. — 1998.
2. Southern, Pat. The Roman Empire from Severus to Constantine. — London, New York: Routledge, 2001.
3. Potter, David Stone. The Roman Empire at Bay, AD 180-395. — Routledge, 2004.
4. Birley, Anthony. The Roman government of Britain. — Oxford University Press, 2005.
5. Meckler, Michael. [www.roman-emperors.org/gordo1.htm Gordian I (238 A.D.)] (англ.). An Online Encyclopedia of Roman Emperors (2001). [www.webcitation.org/6JdeVwvsP Архивировано из первоисточника 15 сентября 2013].
6. Canduci, Alexander. Triumph & Tragedy: The Rise and Fall of Rome's Immortal Emperors. — 2010.

Ссылки

• [wildwinds.com/coins/ric/gordian_I/i.html Монеты Гордиана I] (англ.). Проверено 27 августа 2013.

Персоналии   Древний Рим

Отрывок, характеризующий Гордиан I

Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.