Гордон, Томас (филэллин)

Томас Гордон (англ. Thomas Gordon; 1788 — 20 апреля 1841)  — шотландский филэллин и историк, полковник британской и генерал-майор греческой армий.

Ранняя карьера

Родился в Cairness House, Абердиншир. Получил образование в Итоне (Итонский колледж) и в Оксфорде (Брасенос-колледж).

С 1808 по 1810 служил в британской армии, в полку шотландских серых драгун (Scots Greys). В мае 1810 покинул службу в армии ради путешествий и 26 августа того же года его хорошо принял в городе Янина Али-паша Тепеленский, местный полуавтономный правитель Османской империи. Между 1810 и 1812 году, его путешествия включали Афины, Константинополь, Фессалоники, а также Анатолию, Персию и Варварский берег.

В 1813 году он служил в качестве капитана в русской армии, в ноябре 1813 в армии графа фон Вальмодена в Претцере в Мекленбурге. В начале 1814 года вернулся в Кейрнесс-Хаус. В 1815 году уехал в Константинополь, где женился на Барбаре Кана (впоследствии баронессе де Sedaiges).

Греческая революция

Греческая революция разразилась в марте 1821 года. Гордон прибыл в восставшую Грецию в августе.

Гордон прибыл на «своём» корабле в Леониди, привезя с собой немного оружия и боеприпасов и нескольких офицеров-артиллеристов. Был встречен людьми Дмитрия Ипсиланти и доставлен к осаждаемому повстанцами городу Триполи (см. Осада Триполицы).

Случилось так, что в день прибытия Гордона он увидел своими глазами, как «эллины загоняли персиян в крепость, как овец». Полный романтического энтузиазма, Гордон «со слезами на глазах, воскликнул, что он счастлив видеть своими глазами то, что он слышал от своих предков и читал в книгах истории», при этом, обращаясь к Ипсиланти, он говорил: «Вы князь блаженный, Вы — Леонид, во главе спартанцев, Фемистокл во главе афинян».

Повстанцы установили для Гордона шатёр, отбитый у турецкого паши, на холме напротив Триполи.

Гордон остался служить в штабе при Дмитрии Ипсиланти.

Находясь вместе с Ипсиланти в походе к Коринфскому заливу, Гордон не принимал участия во взятии Триполи, но по возвращении был шокирован результатами резни при взятии города. Повстанцы вырезали не только гарнизон и всех вооружённых турок, но и безоружное гражданское население, словно, как пишет Трикупис, «греки в один день решили отомстить за зверства четырех веков».

По поручению Ипсиланти Гордон принялся наводить порядок в разрушенном городе.

В конце года Гордон вернулся в Шотландию, по некоторым данным, шокированный событиями в Триполи.

В ноябре 1822 года временное греческое правительство послало ему письмо с просьбой вернуться. Гордон отказался, но продолжал поддерживать греческую борьбу, присоединившись к греческому комитету в Лондоне (образован 8 марта 1823 года), куда внёс деньги и военное снаряжение. Он отказался также от приглашения комитета ехать в Грецию в качестве одного из трёх комиссаров, сопровождающих снабжение и фонды. Как член комитета, он поддержал назначение и отправку в Грецию Байрона.

Займы

В начале 1824 года греческая делегация, ведущая в Лондоне переговоры о предоставлении Британией займа Греции, просила Гордона вернуться.

Первый заём, предоставленный ещё не воссозданному греческому государству, был на сумму в 800 тысяч фунтов. Из этих денег до Греции дошли около 300 тысяч. Остальные, как писал американский филэллин Самуэл Хауи, были растрачены в Британии греческими брокерами и британскими банкирами и «филэллинами».

Аналогичной была участь и второго займа 1825 года, уже на сумму в 2 млн фунтов. Согласно тому же Хауи, из этих денег до Греции дошли 34 тысячи фунтов и снабжение на 66 тысяч фунтов, плюс известный своим финансовым скандалом фрегат «Эллада». Сюда же Хауи добавляет 15108 фунтов, предоставленных Гордону для использования в Греции на его усмотрение.

Гордон прибыл в Нафплион 11 мая 1826 года, имея на руках 14 тысяч британских фунтов из остатков второго британского займа. Но и эти, последние, деньги не достались греческому правительству, поскольку Гордон «с непреклонным упорством» был намерен распоряжаться деньгами по своему усмотрению.

Вернувшись в Грецию, Гордон застал страну, не только воюющую с Османской империей, но погружённую также в междоусобицу.

К концу года Гордон истратил все доверенные ему деньги, финансируя отряды военачальников Средней Греции и Эпира.

Пирей

Активное участие в военных действиях Гордон принял только в 1827 году.

На острове Саламин собрались 1500 повстанцев под командованием Макриянниса, И. Нотараса, и 400 регулярных солдат под командованием майора Игглесиса. Силы на острове Саламин возглавил Гордон, получивший звание бригадира. Задачей Гордона было облегчить положение осаждённых в Афинском Акрополе повстанцев. В ночь с 24 на 25 января из Саламина вышла флотилия, на борту кораблей которой находилась группировка Гордона. В составе флотилии был парусно-паровой корабль «Картериа» капитана Франка Хэстингса, 3 брига и 5 голетов. На борту кораблей было также 25 иностранцев-филэллинов и 50 артиллеристов с острова Псара с 9 пушками.

Флотилия подошла к полуострову Кастелла (Мунихия), Пирей, где первым высадился Макрияннис. Изгнав немногочисленных турок, десант стал укреплять позиции и устанавливать пушки.

Осажденные, видя с Афинского Акрополя огни греческих лагерей на Кастелле и в Каматеро, куда подошёл Константин Дени Бурбаки, ждали скорого снятия осады.

На следующий день, 27 января, османский командующий Кютахья с 2 тысячами пехотинцев и 600 кавалеристами атаковал Каматеро и разбил отряд Бурбаки (см. Битва при Каматеро). По разным источникам греки потеряли в этом бою от 200 до 500 человек убитыми.

Раненный Вурвахис был взят в плен. Были предприняты попытки выкупить его, но Кютахья дал приказ отрубить Вурвахису голову.

Ссылаясь на свою победу при Каматеро, Кютахья в очередной раз запросил сдачу Афинского Акрополя. Осажденные указали на полуостров Кастеллу, все ещё находившийся в греческих руках. 29 января почти вся армия Кютахьи обрушилась на Кастеллу. Гордон и баварец Эйдек на шлюпке переправились на корабли, призывая и Макриянниса последовать за ними. Макрияннис отказался, иронически отмечая, что западные европейцы «командуют боем на суше, находясь на кораблях, и убивают неприятелей словами». Макрияннис и вместе с ним герой Клисовы П. Сотиропулос (см. Третья осада Месолонгиона) отбил три атаки турецкой армии. Кастелла осталась в греческих руках, но победа Кютахьи при Каматеро позволила ему продолжить осаду Афинского Акрополя.

Гордон оставался командиром соединения на полуострове Кастелла. После поражения повстанцев в мае (см. Битва при Фалероне), Гордон, выполняя указание англичанина Ричарда Черча, бывшего на тот момент командующим армией, покинул полуостров.

В июле 1827 года Гордон вернулся в Шотландию.

Археолог и историк

Гордон вернулся в Грецию в 1828 году. Греция ещё сражалась. Но Гордон с 1828 по 1831 год вместе со своим секретарем Джеймсом Робертсоном и историком Джорджем Финлеем был занят раскопками храма Геры около Аргоса.

Одновременно, пребывая в Аргосе, Гордон собирал материалы для написания истории Греческой революции.

Каподистрия, Иоанн Антонович

Находясь в Греции, Гордон оказался замешанным в цепочке событий, приведших к убийству первого правителя Греции, Иоанна Каподистрии. После мятежа на полуострове Мани, Петрос Мавромихалис, глава самого сильного клана маниатов, был помещён Каподистрией под домашний арест в Нафплионе. В январе 1831 года Гордон предоставил свой голет, на котором Мавромихалис бежал на контролируемый англичанами остров Закинф. Константин Канарис перехватил Мавромихалиса при попытке перебраться в Мани. Арест Мавромихалиса и его заключение, стали поводом убийства Каподистрии родственниками Мавромихалиса.

Сразу после этих событий Гордон вернулся в Шотландию, где закончил свою книгу «История Греческой революции» в 1833 году.

Греческое королевство

После установления в в Греции монархии баварца Оттона, Гордон вернулся в Грецию в 1833 году и поступил на службу в греческую армию. Принял участие в искоренении разбойников в регионе Этолия и Акарнания, которые поддерживались турками через границу. Гордон говорил на турецком языке бегло, к удивлению местных пашей, что имело большое значение в переговорах. В дальнейшем он был назначен председателем военного трибунала, созданного в мятежном регионе Мессения.

Из-за слабого здоровья Гордон вышел в отставку в феврале 1839 года и вернулся в Шотландию. Его последний краткий визит в Грецию состоялся в 1840 году.

Гордон умер в своём родовом поместье Кейрнесс 20 апреля 1841 года.

Награды

Гордон был удостоен различных наград, включая звание Великого Командора греческого ордена Спасителя.

Он был членом многих научных обществ, включая Лондонское королевское общество (1821), общество антикваров Шотландии (1828), и Королевское азиатское общество Великобритании и Ирландии (1834), а в Греции - Общества естественной истории (1837) и Археологического общества (1840).

Библиография

• D. Dakin, British and American philhellenes during the War of Greek Independence, 1821—1833 (1955)
• Dictionary of National Biography• J.A. Petropulos, Politics and Statecraft in the kingdom of Greece 1833—1843 (1968)
• William St. Clair, That Greece might still be free: The Pilhellenes in the War of Independence, London 1972
• A.E. Kasdagli, ‘The papers of Thomas Gordon of Cairness (1788—1841)’, Northern Scotland, 14 (1994), pp109-114
• A. E. Kasdagli, ‘Exploring the papers of the Scottish philhellene Thomas Gordon (1788—1841)’, Kambos, Cambridge Papers in Modern Greek, 3 (1995): 45-69..

Отрывок, характеризующий Гордон, Томас (филэллин)

– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.