Горе от ума

Горе от ума
Иллюстрация Д. Н. Кардовского. 1912
Жанр:	комедия
Автор:	Александр Грибоедов
Язык оригинала:	русский
Дата написания:	1822—1824
Дата первой публикации:	1825 (первая полная — 1862)
Текст произведения в Викитеке

«Го́ре от ума́» — комедия в стихах А. С. Грибоедова — произведение, сделавшее своего создателя классиком русской литературы. Она сочетает в себе элементы классицизма и новых для начала XIX века романтизма и реализма. Она описывает светское общество времен крепостного права и показывает жизнь 1808—1824-х годов. Само «действие происходит… спустя десять лет после войны 1812 года, то есть в 1822».

Комедия «Горе от ума» — сатира на аристократическое московское общество первой половины XIX века — одна из вершин русской драматургии и поэзии; фактически завершила «комедию в стихах» как жанр. Афористический стиль способствовал тому, что она «разошлась на цитаты».

История создания

В историю русской литературы Грибоедов вошел как автор первой русской реалистической комедии «Горе от ума», хотя его перу принадлежат и другие произведения, написанные ранее (комедии «Молодые супруги», «Студент» и другие). Уже ранние пьесы Грибоедова содержали попытки соединения разных стилей с целью создания нового, но подлинно новаторским произведением стала комедия «Горе от ума», открывшая в 1825 году, вместе с трагедией «Борис Годунов» Пушкина, реалистический этап развития русской литературы.

Замысел комедии возник в 1820 году (по некоторым данным уже в 1816), но активная работа над текстом начинается в Тифлисе после возвращения Грибоедова из Персии. К началу 1822 года написаны первые два акта, а весной и летом 1823 года в Москве завершается первый вариант пьесы. Именно здесь писатель мог пополнить наблюдения над бытом и нравами московского дворянства, «надышаться воздухом» светских гостиных. Но и потом работа не прекращается: в 1824 году возникает новый вариант, имеющий название «Горе и нет ума» (первоначально — «Горе уму»).

Создавая «Горе от ума» как сатирическую комедию нравов, Грибоедов использовал в качестве образца для подражания классическую пьесу Мольера «Мизантроп». Главного героя этой пьесы, Альцеста, роднит с главным героем «Горя от ума» Чацким амплуа «злого умника»: оба персонажа открыто и яростно обличают лицемерие и другие пороки общества, в котором живут.

По приезду в Петербург Грибоедов был приглашён драматургом Н. И. Хмельницким прочесть свою новую пьесу в его доме, в узком кругу друзей, среди которых были актёры И. И. Сосницкий, В. А. и П. А. Каратыгины и драматург В. М. Фёдоров. Перед самым началом чтения с последним у Грибоедова случилась перепалка: Фёдоров неосторожно позволил себе сравнить ещё не прочитанную комедию со своим произведением «Лиза, или Последствия гордости и обольщения». Это задело автора, так что он заявил, что читать при Фёдорове не будет — хозяину дома не удалось замять ситуацию, и тот был вынужден оставить общество: «Драматургу из-за своей несчастной драмы пришлось сыграть комическую роль, а комик чуть не разыграл драмы из-за своей комедии».

В 1825 году с большими цензурными сокращениями были напечатаны отрывки из I и III актов комедии, но разрешение на её постановку получить не удалось. Это не помешало широкой известности произведения, которое расходилось в списках. Один из них декабрист И. И. Пущин, лицейский друг Пушкина, привез поэту в Михайловское.

Комедию приняли восторженно, особенно в декабристской среде.

Впервые комедия «Горе от ума» со значительными сокращениями была опубликована уже после смерти автора в 1833 году, а полностью она вышла в свет лишь в 1861 году.

Сюжет

Молодой дворянин Александр Андреевич Чацкий возвращается из Германии к своей возлюбленной — Софье Павловне Фамусовой, которую не видел три года. Молодые люди росли вместе и с детства любили друг друга. Софья обиделась на Чацкого за то, что тот неожиданно бросил её, уехал в Санкт-Петербург и «не писал трёх слов». Чацкий приезжает в дом Павла Афанасьевича Фамусова с решением жениться на Софье. Вопреки его ожиданиям, Софья встречает его очень холодно. Оказывается, она влюблена в другого. Её избранник — молодой секретарь Алексей Степанович Молчалин, живущий в доме её отца, Чацкий не может понять, «кто мил» Софье. В Молчалине он видит только «жалчайшее созданье», не достойное любви Софьи Павловны, не умеющее любить пылко и самоотверженно. Кроме того, Чацкий презирает Молчалина за старание угодить каждому, за чинопочитание. Узнав, что именно такой человек покорил сердце Софьи, Чацкий разочаровывается в своей возлюбленной.

Чацкий произносит красноречивые монологи, в которых обличает московское общество, выразителем мнений которого выступает отец Софьи Павел Фамусов. Однако в обществе проходят слухи о сумасшествии Чацкого, пущенные раздосадованной Софьей. В конце пьесы Чацкий решает покинуть Москву.

В комедии соблюдены только два классических единства: места и времени (действие происходит в доме Фамусова в течение суток); третье единство — действия — отсутствует, в произведении две сюжетные линии: любовь Чацкого и противостояние Чацкого и московского общества.

Основная идея трагикомедии: протест свободной личности «против гнусной российской действительности» (В. Г. Белинский).

В культуре

«Горе от ума» — один из самых цитируемых текстов в русской культуре. Сбылось предсказание Пушкина: «Половина стихов должна войти в пословицу». Существует ряд продолжений и переделок «Горя от ума», в том числе «Возврат Чацкого в Москву» Е. П. Ростопчиной (1850-е), анонимное так называемое обсценное «Горе от ума» (конец XIX в.; см. упоминание и некоторые цитаты [magazines.russ.ru/nlo/2001/48/pluc.html в статье Плуцера-Сарно]) и др.; для ряда постановок текст комедии радикально перерабатывался (особенно В. Э. Мейерхольдом, вернувшим даже название ранней редакции: «Горе уму»).

Многие фразы из пьесы, включая её название, стали крылатыми: «Счастливые часов не наблюдают», «С чувством, с толком, с расстановкой», «А судьи кто?» и др.

Название произведения фигурирует в качестве крылатой фразы в песне Виктора Цоя «Красно-жёлтые дни», а также перефразировано в песне Би-2 "Невероятная история".

В результате проведённого в 2015 году журналом «Русский репортёр» социологического исследования, произведение заняло 27-е место в топ-100 самых популярных в России стихотворных строк, включающем, в числе прочего, русскую и мировую классику.

Критика

• И. А. Гончаров, Мильон терзаний

Основные постановки

• 1825 — постановка учеников Петербургского театрального училища под наблюдением Грибоедова, запрещена петербургским генерал-губернатором М. А. Милорадовичем.
• 1827 — первая постановка комедии. Исполнена офицерским театром в Сардарском дворце в г. Эривань. Единственная постановка пьесы, на которой присутствовал Грибоедов.
• 1829, 2 декабря — сцены из 1-го акта в Большом театре Санкт-Петербурга (в бенефис актрисы М. И. Вальберховой).
• 1830, 23 мая — 3-й акт в Москве и там же 25 февраля 1831 (Фамусов — Щепкин, Софья — Львова-Синецкая, Потанчикова, Лиза — Нечаева, Чацкий — П. Мочалов, Сабуров, Наталья Дмитриевна — Рыкалова, Загорецкий — В. Живокини, Репетилов — Сабуров).
• 1830, 16 июля — 3-й и 4-й акты, Санкт-Петербург (Фамусов — Борецкий, Рязанцев, Софья — Асенкова, Семёнова; Лиза — Монготье; Чацкий — В. Каратыгин, во втором составе Сосницкий; Загорецкий — Григорьев 1-й, П.Каратыгин; Хлёстова — Ежова; Репетилов — П.Каратыгин).

Первые полные постановки

• 1831 год:
  • 26 января 1831 — первая полная постановка с цензурными правками в Александринском театре, Санкт-Петербург, в бенефис Я. Г. Брянского (Фамусов — В. И. Рязанцев, Софья — Е. С. Семёнова, Лиза — М. А. Азаревичева, Молчалин — Н. О. Дюр, Чацкий — В. А. Каратыгин, Скалозуб — Григорьев 1-й, Наталья Дмитриевна — А. Д. Каратыгина, Платон Михайлович — Я. Г. Брянский, Загорецкий — П. А. Каратыгин, Хлёстова — Е. И. Ежова, Репетилов — И. И. Сосницкий).
  • 25 февраля 1831 — 3-й и 4-й акты в Москве.
  • 26 февраля 1831 — Киевский театр (труппа И. Ф. Штейна).
  • 27 ноября 1831 — Премьера в Москве прошла на сцене Большого театра (Фамусов — М. С. Щепкин, Софья — А. С. Потанчикова, Лиза — Нечаева, Молчалин — Д. Т. Ленский, Чацкий — П. С. Мочалов, Скалозуб — Орлов, Наталья Дмитриевна — А. Г. Рыкалова, Загорецкий — В. И. Живокини, Хлёстова — Е. М. Кавалерова,Тугоуховский — П. Г. Степанов, причем за роль Тугоуховского артист Пётр Гаврилович Степанов снискал величайшее расположение государя императора Николая I и был Им лично вознагражден перстнем и получил тысячу рублей награды). Комедия стала неизменной гастрольной пьесой Михаила Семёновича Щепкина.

Последующие постановки в Малом театре, Москва: 1839 (Чацкий — И. В. Самарин), 1864 (Фамусов — И. В. Самарин, Софья — Г. Н. Федотова, Чацкий — Н. Е. Вильде, затем — С. В. Шумский, Платон Михайлович — В. И. Живокини, Тугоуховская — С. П. Акимова), 1868 (Лиза — Н. А. Никулина), 1874 (Софья — М. Н. Ермолова), 1876 (Чацкий — А. П. Ленский), 1882 (Чацкий — А. И. Южин, Молчалин — М. П. Садовский, кн. Тугоуховская — О. О. Садовская, Хлёстова — Н. М. Медведева), 1887 (Фамусов — А. П. Ленский, Софья — Е. Н. Васильева, Чацкий — Ф. П. Горев, Скалозуб — К. Н. Рыбаков), 1888 (Софья — А. А. Яблочкина), 1891 (Фамусов — Давыдов), 1899 (Хлёстова — Г. Н. Федотова), 1902 (Чацкий — А. А. Остужев, П. М. Садовский), 1911 (Репетилов — А. И. Южин, Фамусов — К. Н. Рыбаков, Софья — Н. И. Комаровская, Чацкий — П. М. Садовский, Наталья Дмитриевна — А. А. Яблочкина, кн. Тугоуховская — Н. А. Никулина, графиня-бабушка — О. О. Садовская, графиня-внучка — Е. К. Лешковская, Хлёстова — М. Н. Ермолова, Загорецкий — М. М. Климов, Н. К. Яковлев); 1917-18, 1921 (реж. А. А. Санин, худ. С. Петров, Лиза — В. Н. Пашенная, Чацкий — П. М. Садовский); 1930 (реж. С. М. Волконский, худ. И. М. Рабинович); 1938 (реж. П. М. Садовский, И. Я. Судаков, С. П. Алексеев, худ. Е. Е. Лансере; Фамусов — П. М. Садовский, М. М. Климов, Софья — А. К. Тарасова, Лиза — С. Н. Фадеева, Молчалин — Терехов, Чацкий — М. И. Царёв, Скалозуб — Н. А. Соловьёв, Наталья Дмитриевна — Е. М. Шатрова, кн. Тугоуховский — Рыбников, кн. Тугоуховская — Е. Д. Турчанинова, графиня-бабушка — В. Н. Рыжова, Загорецкий — И. В. Ильинский, Хлёстова — В. О. Массалитинова, В. Н. Пашенная, А. А. Яблочкина, Репетилов — К. А. Зубов); Театр им. Сафонова (филиал Малого театра), 1922-23 (реж. И. С. Платон, худ. М. Михайлов; Фамусов — В. Н. Давыдов).

Последующие постановки в Александринском театре, Петербург: 1841 (Молчалин — В. В. Самойлов), 1846 (Фамусов — Я. Г. Брянский, Софья — Самойлова 2-я, Чацкий — И. В. Самарин, Репетилов — И. И. Сосницкий), 1857 (Фамусов — А. Е. Мартынов, Софья — В. В. Стрельская, Чацкий — А. М. Максимов, Хлёстова — Ю. Н. Линская), 1871 (Чацкий — И. И. Монахов; в связи с этой постановкой И. А. Гончаров написал статью «Мильон терзаний»), 1874 (Лиза — М. Г. Савина), 1884 (Наталья Дмитриевна — М. Г. Савина), 1885 (Фамусов — В. Н. Давыдов, Молчалин — Р. Б. Аполлонский, Чацкий — В. П. Далматов, Скалозуб — К. А. Варламов), 1899 (Софья — В. Ф. Комиссаржевская, Лиза — М. А. Потоцкая, Чацкий — Ю. М. Юрьев), 1916 и др. Ленинградский академический театр драмы им. Пушкина (бывший Александринский театр), 1918 (худ. М. В. Добужинский; Фамусов — И. В. Лерский, графиня-бабушка — Е. П. Корчагина-Александровская); 1921 (реж. Е. П. Карпов; Фамусов — В. Н. Давыдов, Софья — М. А. Ведринская, Лиза — М. А. Потоцкая, Чацкий — Ю. М. Юрьев, Скалозуб — Я. О. Малютин, Загорецкий — Ю. В. Корвин-Круковский, Репетилов — Р. Б. Аполлонский, графиня-внучка — В. А. Мичурина-Самойлова); 1927 (реж. К. П. Хохлов, худ. И. М. Рабинович; Чацкий — Н. К. Симонов); 1932 (к столетию Александрийского театра; реж. Н. В. Петров, худ. Н. П. Акимов; Фамусов — Б. А. Горин-Горяинов, Софья — Н. С. Рашевская, Лиза — Е. П. Карякина, Молчалин — С. В. Азанчевский, Чацкий — Б. А. Бабочкин, Скалозуб — Я. О. Малютин, Тугоуховский — Усачёв, графиня-бабушка — Е. П. Корчагина-Александровская, Загорецкий — Б. Е. Жуковский, Хлёстова — В. А. Мичурина-Самойлова, Репетилов — И. Н. Певцов); 1941 (реж. Л. С. Вивьен, Н. С. Рашевская, худ. Рудаков, Катонин; Фамусов — В. В. Меркурьев, Чацкий — А. А. Дубенский, Скалозуб — А. Чекаевский, Наталья Дмитриевна — Е. М. Вольф-Израэль, Платон Михайлович — Б. Е. Жуковский, Репетилов — Л. С. Вивьен); 1947 (реж. Зон, худ. Ходасевич, Басов; Фамусов — Скоробогатов, Софья — О. Я. Лебзак, Лиза — Т. И. Алёшина, Чацкий — Н. Янцат, Скалозуб — Г. М. Мичурин, Хлёстова — Е. И. Тиме, Е. Т. Жихарева).

Для театров вне Москвы и Петербурга пьеса официально была запрещена до 1863. Однако до официальной отмены запрета (6 июля 1863) состоялось около 40 постановок любительскими и профессиональными группами, причем нередко с участием столичных гастролёров.

• 1836 — Казань.
• 1837 — Одесса.
• 1838 — Тамбов.
• 1842 — Харьков.
• 1877 — Московский артистический кружок (Лиза — Стрепетова).

• 1886 — Театр Корша (Москва): художник А. С. Янов оформил «Горе от ума» по модным журналам 20-х гг. (до этого играли в современных времени постановки костюмах); Фамусов — В. Н. Давыдов, Софья — Рыбчинская, А. А. Яблочкина, Лиза — Мартынова, Молчалин — Шувалов, Чацкий — Солонин, Н. П. Рощин-Инсаров, Скалозуб — И. П. Киселевский, Загорецкий — Светлов, Репетилов — Градов-Соколов. (Этой постановке посвящена аналитическая и весьма ироничная статья С. В. Флерова в газете «Московские ведомости», 1886, 27 октября. [feb-web.ru/feb/griboed/critics/te/48_te.htm Читать статью.])
• 1888 — Театр Корша (Москва)
• 1906 — Московский художественный театр, режиссёр В. И. Немирович-Данченко, худ. Симов; (Фамусов — Станиславский, Софья — М. Н. Германова, Лиза — М. П. Лилина, Молчалин — А. И. Адашев, Чацкий — В. И. Качалов, Скалозуб — Л. М. Леонидов, Платон Михайлович — В. Ф. Грибунин, Наталья Дмитриевна — Н. Н. Литовцева, графиня-бабушка — Е. П. Муратова, графиня-внучка — О. Л. Книппер-Чехова, кн. Тугоуховская — Раевская, кн. Тугоуховский — Вишневский, Загорецкий — Москвин, Хлёстова — Самарова, Репетилов — В. В. Лужский, Петрушка — А. Р. Артём); возобновленная постановка 1914 (худ. М. Добужинский; Софья — Германова, Лиза — Коренева, Молчалин — Подгорный, Загорецкий — И. Н. Берсенев). Последующие постановки МХТ: 1925 (Софья — Еланская, Степанова; Лиза — Андровская, Бендина; Молчалин — Станицын; Чацкий — Завадский, Прудкин; Скалозуб — Ершов, Наталья Дмитриевна — Соколова и Тарасова, Платон Михайлович — Тарханов, Хлёстова — Книппер-Чехова, Репетилов — Качалов, Петрушка — Хмелёв, Яншин); 1938 — новая редакция (реж. Немирович-Данченко, Телешова, худ. Дмитриев; Фамусов — Тарханов, Чацкий — Качалов, Молчалин — Массальский, Скалозуб — Ершов, Жильцов, Платон Михайлович — В. Орлов, графиня-бабушка — Лилина, графиня-внучка — Коренева, Хлёстова — Книппер-Чехова, Репетилов — В. Я. Станицын).
• 1911 — Театр Корша, Москва (Фамусов — Греков, Медведев, Свободин; Софья — Яблочкина; Чацкий — М. Т. Иванов-Козельский, Н. П. Рощин-Инсаров, Чарин).

Советские постановки

• 1918 — Александринский театр
• 1919 — Саратовский театр имени К. Маркса, режиссёр А. И. Канин, Чацкий — И. А. Слонов.
• 1921 — Московский Малый театр
• 1921 — Александринский театр
• 1927 — Александринский театр
• 1927 — Замоскворецкий театр, Москва, реж. и исполнитель роли Фамусова — А. П. Петровский, худ. В. Ридман;
• 1928 — Театр имени Вс. Мейерхольда («Горе уму»); постановка В. Мейерхольда. В ролях: Фамусов — Ильинский, Старковский; Софья — 3. Н. Райх; Чацкий — Э. П. Гарин, Самойлов, М. И. Царёв; Молчалин — Мухин; Скалозуб — Боголюбов, Сагал; Загорецкий — Зайчиков.
• 1930 — Малый театр, режиссёр Н. О. Волконский, в роли Чацкого В. Э. Мейер.
• 1935 — театр Мейерхольда, в ролях: М. И. Царёв — Чацкий, П. И. Старковский — Фамусов
• 1935 — Харьковский театр русской драмы, режиссёр Н. Н. Синельников
• 1937 — Ростов-на-Дону, режиссёр и исполнитель роли Чацкого — Ю. А. Завадский
• 1938 — Малый театр, режиссёр П. М. Садовский, И. Я. Судаков и С. П. Алексеев, худ. Е. Е. Лансере; в ролях: П. М. Садовский и М. М. Климов — Фамусов, М. И. Царёв — Чацкий, К. А. Зубов — Репетилов, а впоследствии Фамусов, И. В. Ильинский — Загорецкий, А. А. Яблочкина и В. О. Массалитинова — Хлёстова;
• 1938 — МХАТ (постановка Немировича-Данченко, худ. В. Дмитриев), в ролях: В. И. Качалов — Чацкий, М. М. Тарханов — Фамусов, И. М. Москвин — Загорецкий, О. Л. Книппер-Чехова — Хлёстова, А. О. Степанова — Софья, О. Н. Андровская — Лиза
• 1938 — Горький, режиссёр Н. И. Собольщиков-Самарин
• 1938 — Архангельск
• 1938 — Рязань, режиссёр А. И. Канин
• 1939 — Смоленск, режиссёр Н. А. Покровский
• 1939 — Московский Госцентюз, режиссёр Б. Норд
• 1947 — Чебоксары (на чувашском языке)
• 1948 — Ярославль
• 1950 — Краснодар
• 1950 — Театр драмы Латвийской ССР, (на латышском языке)
• 1951 — Центральный детский театр, режиссёр М. О. Кнебель
• 1951 — Черновцы, на украинском языке
• 1959 — Казахский ТЮЗ в Алма-Ате
• 1962 — Большой драматический театр им. Горького; постановка Г. А. Товстоногова. В ролях: Чацкий — С. Ю. Юрский, Фамусов — В. П. Полицеймако, Софья — Т. В. Доронина, Молчалин — К. Ю. Лавров
• 1979 — Малый театр. В ролях: М. Царёв, Е. Глушенко, Б. Клюев, В. Соломин — Чацкий, Р. Филиппов, Е. Гоголева, Н. Подгорный — Репетилов.

Постановки в Российской Федерации

• 1992 — МХАТ имени Чехова, реж. Олег Ефремов
• 1998 — «Театральное товарищество 814», реж. Олег Меньшиков
• 2000 — Малый театр, реж. Сергей Женовач
• 2004 — театр Пушкинская школа, реж. Владимир Рецептер
• 2007 — Театр на Покровке, реж. Сергей Арцибашев
• 2007 — Московский театр на Таганке (под названием «Горе от ума — Горе уму — Горе ума»), режиссёр Юрий Любимов
• 2007 — Московский театр «Современник», реж. Римас Туминас
• 2008 — Театральный центр «На Страстном», реж. Виктор Рыжаков
• 2008 — Государственный драматический театр имени Н. А. Бестужева, реж. Владислав Константинов
• 2011 — Ульяновский драматический театр имени И. А. Гончарова, реж. Аркадий Кац.
• 2014 — Государственный русский драматический театр Республики Мордовия (г. Саранск), реж. Владимир Буралкин
• 2015 — Курский государственный драматический театр имени А. С. Пушкина, реж. Ю. Бурэ.

Фильмография

• 1952 г. — Горе от ума (фильм-спектакль в постановке Малого театра СССР).
  

Постановка: Пров Садовский.
Режиссёры фильма: Сергей Алексеев и Виталий Войтецкий.
Роли исполняли: Михаил Царёв, Константин Зубов, Ирина Ликсо, Ольга Хорькова, Михаил Садовский, Евдокия Турчанинова, Игорь Ильинский, Вера Пашенная.

• 1977 г. — Горе от ума (фильм-спектакль Государственного академического Малого театра).
  

Режиссёр: Владимир Иванов, Михаил Царёв.
Роли исполняют: Михаил Царёв, Виталий Соломин, Елена Гоголева, Борис Клюев, Нелли Корниенко, Никита Подгорный, Евгения Глушенко, Роман Филиппов, Валентин Ткаченко, Муза Седова, Лилия Юдина, Николай Рыжов, София Фадеева, Надежда Швец, Мария Фомина, Валентина Светлова, Мария Стерникова, Зинаида Андреева, Лариса Кичанова, Алексей Смирнов, Анатолий Опритов.

• 2000 г. (видеоверсия спектакля «Горе от ума» 1998 г. в постановке Олега Меньшикова; в ролях: Игорь Охлупин, Ольга Кузина, Олег Меньшиков, Полина Агуреева, Алексей Завьялов, Сергей Пинчук, Екатерина Васильева, Анна Дубровская, Александр Сирин, Людмила Евдокимова, Татьяна Рудина, Александр Козлов, Евгения Дмитриева, Сергей Мигицко, Марат Башаров, Анатолий Белый, Алексей Кабешев, Олег Лопухов; режиссёры экранизации Петр Шепотинник и Олег Меньшиков).

См. также

• Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали

Ссылки

• [white.narod.ru/GRIBOEDOV.html Белый А. Осмеяние смеха. Взгляд на «Горе от ума» через плечо Пушкина // Московский пушкинист. Вып. VIII. 2000. С. 221—265.]
• [www.portal-slovo.ru/philology/37175.php Васильев С. А. Христианские мотивы в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума».]
• [teatrdoma.ru/215-gore-ot-uma Спектакль «Горе от ума» (Малый театр, 1977 г.) ]
• [magazines.russ.ru/voplit/2009/4/go15.html Голлер Б. «Горе от ума» в современном мире // Вопросы литературы. 2009. № 4. С. 220—291.]
• [feb-web.ru/feb/griboed/ «Горе от ума» А. С. Грибоедова в проекте "Фундаментальная электронная библиотека (ФЭБ).]
• [www.youtube.com/watch?v=Jqzud5EGkno «Горе от ума» А. С. Грибоедова в спектакле В. Н. Иванова и М. И. Царева. — 1977.]
• [www.youtube.com/watch?v=PeShr4ss4Qo «Горе от ума» А. С. Грибоедова в спектакле О. Е. Меньшикова (часть 1). — 2000.]
• [www.youtube.com/watch?v=0Ah3SwR3YVc «Горе от ума» А. С. Грибоедова в спектакле О. Е. Меньшикова (часть 2). — 2000.]
• [www.youtube.com/watch?v=IQ5r2bCpdec «Горе от ума» А. С. Грибоедова в спектакле С. В. Женовача. — 2003.]
• [www.youtube.com/watch?v=FuJVouLmIPY «Горе от ума» А. С. Грибоедова в спектакле С. П. Алексеева и В. П. Войтецкого (серия 1). — 1952.]
• [www.youtube.com/watch?v=ski7Krzq7Kg «Горе от ума» А. С. Грибоедова в спектакле С. П. Алексеева и В. П. Войтецкого (серия 2). — 1952.]
• [imwerden.de/pdf/griboedov_gore_ot_uma_1833.pdf Грибоедов А. С. Горе от ума. СПб., 1833.]
• [imwerden.de/pdf/griboedov_gore_ot_uma_1862.pdf Грибоедов А. С. Горе от ума. СПб., 1862.]
• [archive.org/stream/goreotumaposche00gribgoog#page/n3/mode/2up Грибоедов А. С. Горе от ума. СПб., 1875.]
• [asgriboedov.blogspot.com/2012/10/blog-post_20.html «Грибоедовский год». Две рецензии на один спектакль // Литературная газета (+ Курьер Культуры: Крым — Севастополь). 2010. № 2 (77). С. 8.]
• [www.kubsu.ru/Science/dissertation/avtoref/kolesnikovasa.doc Колесникова С. А. Комедия А. С. Грибоедова «Горе от ума» на сцене отечественного театра XX века: литературное произведение в театральном процессе. Краснодар, 2011.]
• [www.library.kr.ua/elmuseum/manuscript/griboedov/index.html Рукопись «Горе от ума» в Кировоградской областной универсальной научной библиотеке, Украина.]
• [magazines.russ.ru/voplit/2003/4/cimbaev.html Цимбаева Е. Художественный образ в историческом контексте. (Анализ биографий персонажей «Горя от ума») // Вопросы литературы. — 2003. — № 4: Июль—август. — С. 98—139.]
• [www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=156313 Griboedov A. S. Woe from Wit. М., 2011.]

Отрывок, характеризующий Горе от ума

«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.