Горлов, Дмитрий Владимирович
| Дмитрий Горлов | |
 | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Дата смерти: | |
| Жанр: | |
| Учёба: | |
| Звания: | |
Дмитрий Владимирович Горлов — русский советский график, скульптор, мастер декоративно-прикладной пластики, один из основоположников отечественной анималистики. Заслуженный художник РСФСР (1971).
Дед художника, Пётр Николаевич Горлов (1839-1915), знаменитый русский инженер-геолог, общественный деятель, один из пионеров в разработке угольных месторождений, в его честь назван город Горловка, Донецкой области. Отец Дмитрия, Владимир Петрович Горлов, старший сын Петра Николаевича, также закончил Горный институт, но в дальнейшем работал заведующим библиотекой, художником-декоратором, актёром, выпускал газету «Богородский листок».
Детство и юность Мити Горлова, родившегося в Петербурге, прошли в подмосковном Богородске, куда вскоре переехали его родители. Художественные способности мальчика обнаружились очень рано, в два года он уже с увлечением рисовал животных, а в реальном училище был первым по рисунку. Закончив Богородское реальное училище и в 1919 г. приехав в Москву, Дмитрий Горлов поступает в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию. Затем переходит на естественное отделение Московского университета, но вскоре уходит и оттуда. И только после этого он окончательно решает стать художником и поступает учиться во Вхутемас (1921-23).
Во время обучения во Вхутемасе Горлов работал в Дарвиновском музее ассистентом у художника-анималиста Василия Ватагина, а также совместно с художником Дмитрием Моором как художник-график. Но главные уроки художника-анималиста он получил, наблюдая за животными и делая их зарисовки с натуры. Про это с гордостью писал в анкете: «…специальность приобрел в Московском зоопарке».
Первой самостоятельно оформленной книгой Дмитрия Горлова стала «Лобо, король Куррумпо» Сетон-Томпсона, выпущенная издательством «Синяя птица» в 1923 году. В 1928 г. Василий Ватагин приводит Дмитрия Горлова в Детгиз. Старший наставник сыграл в жизни своего ученика важнейшую роль, не только открыв ему путь в большое искусство, но и проведя по многим нужным дорогам профессии. Вдвоем они иллюстрировали несколько книг, среди которых «Живет, растет, движется» Софьи Федорченко (1931). Вместе с Ватагиным Горлов работал и над скульптурными группами животных – для нового входа в Московский зоопарк (1936) [1].
В зоопарке в 1933-34 годах Горлов делает большую серию рисунков на Площадке молодняка, которую организовала Вера Чаплина. Отдельные рисунки публикует в журнале «Мурзилка»[2], но основной материал собирает для книги Чаплиной «Малыши с зеленой площадки» (1935). На материале площадки молодняка Чаплина и Горлов делают ещё две книжки для самых маленьких: «Медвежонок Рычик и его товарищи» (1936) и «Рычик и Ласка» (1947) [3]. Кроме того, «Малыши с зеленой площадки» вошли, как составная часть, в следующую большую книгу Чаплиной «Мои воспитанники» (1937), но многие свои рисунки Дмитрий Горлов переработал для нового издания, которое он иллюстрировал вместе с Георгием Никольским.
Развитие детской темы привело Горлова к декоративной анималистической пластике малых форм. Промежуточным этапом на этом пути стала его работа во Всесоюзном научно-экспериментальном институте игрушки в середине 1930-х, где он разработал более ста образцов игрушек из дерева и папье-маше.
В 1943 году Дмитрия Горлова назначают главным художником Гжельского керамического завода, где он создает модели фарфоровых скульптур животных. Многие из них производились потом на других фарфоровых предприятиях, в том числе на Ленинградском фарфоровом заводе. С 1958 года Горлов работает на Дмитровском фарфоровом заводе («Вербилки»). В 1940-50-е годы Горлов постоянно экспериментировал, расширяя диапазон возможностей керамики: терракотовая скульптура, статуэтки, керамические многокрасочные панно, настенные барельефы, декоративные изразцы и т.д.
К Дмитрию Горлову приходит международный успех – его фарфоровые статуэтки 1958 года «Ослик», «Зебра», «Жирафа», «Зубробизон» в том же году были удостоены на Всемирной выставке в Брюсселе золотой медали «За верность национальным традициям»[4].
Параллельно Горлов работает и в жанре монументальной скульптуры. В 1939-40 годах он принимает участие в оформлении павильонов ВСХВ рельефами и резной решеткой, а с 1946 по 1958 год создает серию из восьми горельефов к памятнику И.А.Крылову (автор С.Д.Шапошников; открыт в г. Калинине в 1959 г.).
С 1949 г., после смерти своей первой жены, Ольги Серовой (1890-1946), дочери живописца Валентина Серова, Горлов построил дом на берегу Оки, в поселке Соколова Пустынь, с этим домом связаны последние сорок лет его жизни. Отсюда он отправлялся в заповедники Пущино и Аскания-Нова.
Этот дом существует и в наши дни, в нём находится частный Дом-музей Д.В. Горлова.
Напишите отзыв о статье "Горлов, Дмитрий Владимирович"
Примечания
- ↑ «Московский зоологический парк: к 140-летию со дня основания. Страницы истории». — М.: Эллис Лак 2000, 2004. — с. 96
- ↑ Например, иллюстрация Д.Горлова к стихотворению З.Александровой «Львята», «Мурзилка» № 5, 1934
- ↑ Обе книжки полностью представлены здесь: [vchaplina-arhiv.livejournal.com/15359.html Архив Веры Чаплиной]
- ↑ Каталог выставки Д. Горлова, 1970, с. 12.
Литература
- Тиханова В. Д. Горлов - каталог выставки. — Советский художник, 1970. — 48 с.
- Тавьев М. Ю. Вера Чаплина и её четвероногие друзья. — М., Издательский проект «Архив писателя», 2015. — 4, 37, 61-63, 66-67, 98, 108, 110, 128-133, 136-137, 215, 220-221 с. — ISBN 978-5-00077-287-4.
Ссылки
- [archive.is/20131104135931/vchaplina-arhiv.livejournal.com/40287.html Архив Веры Чаплиной: О художнике Дмитрии Горлове (иллюстрированный обзор жизни и творчества]
- [www.oms.ru/archive/exhibitions/gorlov/index.htm Горлов Дмитрий Владимирович]
- [www.vperedsp.ru/statyi/postnews/?id=5350 Письма доброты]
- [www.museum.ru/N37983 Художник из Соколовой Пустыни]
Отрывок, характеризующий Горлов, Дмитрий Владимирович
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
