Горне-Успенский монастырь

Монастырь
Горне-Успенский монастырь
Монастырь в конце XIX века
Страна	Россия
Город	Вологда
Конфессия	Православие
Епархия	Вологодская и Великоустюжская епархия
Тип	женский
Основатель	старица Домникия
Дата основания	1590
Дата упразднения	1918
Здания: Успенский храм с колокольней и приделом прп. Сергия Радонежского • Алексеевская надвратная церковь • Игуменский дом • Сиротский приют • Богадельный корпус
Статус	Объект культурного наследия РФ № 3500015000
Состояние	Сохранились отдельные здания. Реставрируется.

Горне-Успенский (также Успенский Горний или Горний монастырь) — женский монастырь в Вологде, существовавший в 1590—1924 годах. Расположен в исторической части города, называемой Верхний Посад, в районе, ограниченном улицами Завражская, Бурмагиных и Мохова. Отдельные здания сохранились и реставрированы, другие сохранились частично или полностью утрачены. Является комплексом памятников архитектуры (категория охраны местная).

История

Монастырь получил название по местности, на которой располагался (когда-то она называлась «горой»), и соборной церкви Успения Божией Матери.

Монастырь основан в 1590 году старицей Домникией, в годы царствования Фёдора Иоанновича и правления архиепископа Вологодского и Великопермского Ионы Домникия стала первой настоятельницей. Дата основания монастыря устанавливается на основании двух сохранившихся грамот (одна из них — челобитная 1613 года, поданная старицами монастыря архиепископу Сильвестру).

Первым каменным зданием монастыря был одноэтажный больничный корпус, выстроенный во второй половине XVII века. В 1692—1699 годах построена соборная церковь Успения Божией Матери с колокольней и приделом (зимней церковью) преподобного Сергия Радонежского. В 1709—1714 годах построена надвратная церковь Алексия, человека Божия. Каменной оградой с четырьмя башенками по углам монастырь обнесён со всех сторон в конце 1790-х годов.

В 1792 году в монастыре был пожар, уничтоживший все деревянные постройки. Сгорели и многие документы, поэтому сведений об истории монастыря до XIX века сохранилось немного.

В 1824 году монастырь посетил император Александр I. В 1826—1828 годах на его средства был построен двухэтажный настоятельный корпус.

В 1860 году по указу Святейшего Синода к Горнему Успенскому монастырю была приписана Николаевская Озерская (бывшая когда-то монастырской) церковь.

В 1870—1890-х годах строятся здания сиротского приюта и епархиального женского училища. Монастырь до конца XIX века служит местом ссылки для женщин за прелюбодеяние и проституцию.

В 1880 году перестраивается колокольня.

В 1888 году епископ Феодосий преобразовал приют при монастыре в епархиальное женское училище, которое в 1903 году переехало в новое здание за пределами монастыря.

В 1918 году монастырь был закрыт, но часть монахинь оставалась в нём до 1923—1924 годов, пока он не был окончательно отдан под нужды Красной Армии. Успенский собор оставался действующим до 1924 года. После выселения некоторые из монахинь поселились в домах рядом с монастырём. В советский период на территории монастыря располагались пересыльная тюрьма и воинская часть.

В 1995 году началось восстановление Успенского храма, и с 1996 года в нём стали проводиться службы. Игуменский дом и здание приюта используются под магазины и склады.

Храм в честь Успения Божией Матери

Успенская церковь, давшая впоследствии название монастырю, а также Успенской трети Вологды, была впервые построена и освящена на этом месте значительно раньше основания монастыря. Первая деревянная церковь Успения была одним из древнейших строений Вологды. В 1303 году на праздник Успения новгородский епископ Феоктист освятил в Вологде церковь Пресвятой Богородицы. Вероятно, эта «церковь пречистая старая» сгорела «со всем узорочьем и с ыконами, и с кузнью, и с книгами, да и монастырь весь» в 1499 году. Под «монастырём», возможно, имеются в виду несколько келий, существовавших при храме, которые, однако, официально монастырём не являлись. На её месте была построена также деревянная церковь Успения, которую в свою очередь сменил нынешний каменный Успенский храм, построенный уже как монастырский собор.

Каменный холодный Успенский собор с колокольней и тёплой зимней церковью (приделом) преподобного Сергия Радонежского был построен в 1692—1699 годах на месте двух прежних деревянных церквей на пожертвования царей Иоанна Алексеевича и Петра Алексеевича,. В 1691 году начали «ров копати и набутили», а с 1692 года началось строительство самого здания, которое было закончено в 1694 году. 23 мая 1695 года храм был освящён архиепископом Вологодским и Белозерским Гавриилом.

Кресты на куполах были позолочены. Известно, что собор именовали «Золотые кресты». Находящаяся рядом с монастырём церковь Николая Чудотворца на Горе на данный момент также называется «Золотые кресты», но, как следует из архивных документов первой половины XVIII века, изначально он дополнительно назывался «у Золотых Крестов», то есть имелось в виду, что он находился недалеко от Успенского собора. В 1761 году в Успенском монастыре произошёл пожар, своды и главы храма были сильно повреждены и утратили свой золотой узор. Вследствие этого название «Золотые кресты» перешло к церкви Николая, которая стала именоваться «Никола на Горе» — «Золотые кресты».

Внешне Успенский храм больше напоминает обычную приходскую церковь, нежели монастырский собор. Его архитектура основывается на традициях зодчества XVI века. Основная часть здания кубической формы. Её венчают один световой и четыре декоративных барабана, украшенных аркатурой и несущих крупные луковичные главки. Декор фасадов довольно скупой: плоские лопатки, простые карнизы, наличники окон из валиков.

В 1880 году придел, трапезная и колокольня были перестроены в псевдорусском стиле.

В середине июля 1924 года собор перешёл в ведение отдельной роты связи Энской дивизии. 26 июля в нём был устроен первый киносеанс для красноармейцев.

Успенская соборная церковь с приделом Сергия Радонежского является памятником архитектуры (категория охраны местная). На данный момент храм восстановлен и является действующим. Составляет единый приход с церковью Константина и Елены.

Иконы Успенского собора

К моменту закрытия Успенский собор имел резной золочёный пятиярусный иконостас.

Из Успенского собора происходят две выдающиеся иконы — Успение Богоматери и Вознесение — Сошествие во ад, обе XVI века, и обе, вероятно, имеют вологодское происхождение. После закрытия монастыря иконы находятся в экспозиции Вологодского государственного историко-архитектурного и художественного музея-заповедника (ВГИАХМЗ).

Икона Успения Богоматери являлась храмовым образом Успенского собора, куда была перенесена из деревянной церкви Успения, созданной на месте сгоревшего в 1499 году храма.

В собрании ВГИАХМЗ находится также рама с клеймами жития Богоматери начала XVIII века, которую по стилю относят к мастерской Ивана Григорьева Маркова. Икона трижды поновлялась, дважды украшалась окладами (сначала — басменным, затем — серебряным чеканным), реставрирована в 1977 году Н. И. Федышиным.

Известно также об имевшихся в Успенском соборе «старинных» иконах Спасителя и преподобного Сергия Радонежского.

• Assumption, Gorny Convent.JPG

  Успение Богоматери. Первая четверть XVI века. ВГИАХМЗ, Вологда
• Assumption, Gorny Convent, fragment.jpg

  Успение Богоматери, фрагмент: Иисус. Первая четверть XVI века. ВГИАХМЗ, Вологда
• Ascension-Descent into Hell, Gorny Convent.jpg

  Вознесение — Сошествие во ад. Вторая четверть XVI века. ВГИАХМЗ, Вологда
• Ascension-Descent into Hell, Gorny Convent, fragment.jpg

  Вознесение — Сошествие во ад, фрагмент: ангелы. Вторая четверть XVI века. ВГИАХМЗ, Вологда

Придел Сергия Радонежского

Тёплая придельная церковь Сергия Радонежского расположена с северной стороны Успенского собора. Её строительство началось в 1692 году и закончилось в 1697—1698 годах. Достроен придел Сергия был подмастерьем Василием Карповым, имевшим прозвище «Варган», с сыном Дмитрием. Работал он также «с товарыщи», крестьянами Спасо-Прилуцкого монастыря из села Коровничье.

Церковь во имя преподобного Сергия Радонежского одноэтажная, одноглавая, трёхпрестольная. Имеет обширную трапезную, на правой стороне которой находился придел во имя святого благоверного князя Александра Невского и преподобного Иосифа иконописца, устроенный 4 апреля 1866 года и освящённый в 1712 году. На левой стороне трапезной имелся придел во имя святого Николая Мирликийского, упоминаемый в монастырской описи 1634 года и освящённый в 1714 году.

Колокольня Успенского собора

Колокольня монастыря, построенная в конце XVII века одновременно с Успенским собором, была шатровая по форме и связана с храмом.

В 1880 году из-за «открывшихся повреждений» колокольня была перестроена и находится с западной стороны, над входом в собор. Колокольня двухъярусная, вверху постепенно сужающаяся в виде шатра. Высота колокольни с крестом около 36 м (17 саженей). На колокольне 10 колоколов: самый большой весит около 4 тонн. На втором ярусе колокольни было устроено помещение для ризницы.

Алексеевская церковь

Алексеевская надвратная церковь (или церковь преподобного Алексия, человека Божия) сооружена в 1709—1714 годах, освящена в 1720 году. Для завершения её строительства игуменье с монахинями пришлось «на Москве и в городах собирать по верующим… кто что подаст».

Надвратная церковь была каменная, холодная, одноэтажная, одноглавая, однопрестольная. Имела под собой Святые врата с двумя пролётами: большим и малым. Первоначально предполагалось освятить в церкви два престола: первый — во имя святителя Николая Чудотворца, второй — во имя Алексия, человека Божия. Нижний этаж не имел украшений на фасаде, был включён в ограду монастыря и служил подклетом храма. Верхний этаж занимал непосредственно сам храм с четырьмя окнами, придававшими зданию жилой вид. Фасад второго этажа был богато украшен полуколоннами и наличниками с барочными фронтонами, характерными для начала XVIII века. Купол церкви был выполнен в классическом стиле.

В храме находился древний образ Спаса Нерукотворного с изображением многих святых. Двухъярусный иконостас, который был создан в одно время с церковью, украшала золотая резьба по голубому фону.

Алексеевская надвратная церковь является памятником архитектуры (категория охраны местная). В настоящее время церковь находится в полуразрушенном состоянии.

Игуменский дом

Двухэтажный игуменский дом построен в 1826—1828 годах. Средства на строительство были выделены императором Александром I после посещения монастыря в октябре 1824 года. Дом игуменьи является памятником архитектуры (категория охраны не установлена).

Приют и училище

Впервые мысль о создании училища была высказана преподобным Христофором 7 ноября 1862 года. Сиротский приют появился в 1869 году, когда игуменья Севастиана по совету и с благословения преосвященного Палладия приняла на полное попечение 10 девочек, в основном сирот духовенства.

Изначально приют размещался в игуменском доме, но вскоре было решено построить для него двухэтажный дом, который был заложен 25 сентября 1870 года в день преподобного Сергия Радонежского, храмовый праздник тёплой монастырской церкви. Строительство началось в 1871 и завершилось в 1873 году.

К началу 1880-х было решено соединить игуменский дом и здание приюта, достроив новый трёхэтажный корпус из-за возросшего количества воспитанниц, число которых доходило до сорока пяти в год. Строительство велось на средства преосвященного Феодосия (до 10 тысяч рублей), и ещё 9,5 тысяч рублей он потратил позже на его обустройство.

Полный курс обучения в приюте был шестилетним: три класса, по два года каждый. Преподавались чтение, письмо, «Закон Божий», объяснение богослужения, священная и отечественная история, русский язык, география, арифметика, пение и рукоделие. Всего с 1873 по 1888 год было 7 выпусков в количестве 106 воспитанниц.

В 1888 году епископом Феодосием приют был преобразован в епархиальное женское училище. На его устройство Феодосий пожертвовал около 20 тысяч рублей и выделил капитал в 10 тысяч рублей, с которых шли проценты на содержание приюта. Выпускницы получали аттестат на звание домашней учительницы, и половина из них преподавала в церковно-приходских школах. В 1902—1903 годах училище переехало в новое здание на Златоустинской набережной (сейчас набережная VI армии, 113), а на его месте был устроен детский приют.

Дом воспитанниц приюта является памятником архитектуры (категория охраны не установлена).

Богадельный корпус

Богадельный (или больничный) корпус находился к северо-востоку от приюта. Он был построен на средства архиерейского дома при епископе Симоне, управлявшем с 1664 по 1684 год, для призрения в нём двенадцати престарелых и больных стариц. Богадельный корпус стал первым каменным зданием монастыря. В 1870 году к нему был надстроен второй деревянный этаж с деревянной крышей. С 1871 года в нём проводились общие трапезы и чтение псалтыри.

Ограда

До конца 1790-х годов монастырь был обнесён деревянной оградой. В 1890-е была выстроена новая, каменная, с четырьмя башенками по углам, которая в диаметре значительно превосходила старую деревянную. По высоте она была около 3 метров (4—5 аршин), по длине около 780 метров (365 саженей). В ограде было двое ворот. С восточной стороны находились большие въездные Святые ворота из двух пилонов, украшенных круглыми окнами. С южной стороны находились малые пешеходные.

Прочие здания

В монастыре находились ещё несколько строений:

• деревянный двухэтажный дом с деревянной крышей для проживания сестёр. Находился рядом с богадельным корпусом. Был построен в 1869 году;
• деревянный одноэтажный дом с деревянной крышей для проживания больных сестёр. Находился к югу от игуменского дома. Был построен в 1875 году Н. Н. Ратаевой;
• пятнадцать деревянных келий, в которых жили в основном рясофорные и белицы;
• два амбара;
• два погреба;
• баня с прачечной;
• деревянный каретник с конюшнями.

Кроме того, монастырю принадлежали несколько зданий за оградой:

• деревянный одноэтажный дом на каменном фундаменте с прилежащими землями. Был приобретён в 1875 году на монастырские средства;
• деревянный одноэтажный дом. Был пожертвован в 1881 году Софьей Александровной Засецкой, вдовой титулярного советника.

Монастырские угодья

Монастырю принадлежали двенадцать сенокосных дач в Вологодском и Грязовецком уездах:

• Крестовка;
• Новокупка;
• Большая Четверть;
• Малая Четверть;
• Березовка;
• Забережица;
• Попадейка;
• Лыкуша;
• Черепаниха;
• Чищенье;
• Бесовское;
• Галино Чищенье.

Также монастырю принадлежали 600 квадратных саженей земли в Грязовце, пожертвованных в 1877 году вдовой капитана Е. П. Ивановой, и земля при Николаевской Озерской церкви.

Николаевская Озерская церковь

В 1860 году по указу Святейшего Синода от 30 апреля с целью увеличения содержания монастыря к нему была приписана бесприходная Николаевская Озерская церковь, принадлежавшая ранее одноимённому монастырю. Церкви принадлежали 73 десятины и 2041 квадратная сажень земли, а также 4450 рублей, пожертвованных бывшим священником Александром Соколовым.

Настоятельницы монастыря

В списке приведены те промежутки времени, для которых имеются источники, что им управляла та или иная игуменья. При этом в пропущенные промежутки монастырём, возможно, управляли те же самые настоятельницы.

• С 1590 — Домникия;
• До 1613 года — две старицы: Евлампия и Говдела;
• На 1613 год — Анисья;
• 1613—1623 — вновь Домникия;
• 1623—1624 — Марьемьяна;
• 1639—1644 ­— Анна Левашева;
• 1649—1658 — Вера;
• 1660—1673 — Наталья;
• 1677—1685 — Екатерина;
• 1686—1688 — Анисия Зуева;
• На 1689 год — Агрипина Бердяева — переведена из Псковского Ильинского монастыря;
• 1690—1709 — Екатерина Лунинских, возможно, вместо Евгении до 1714 года;
• 1710—1713 — Евгения;
• В 1714 году — Афанасия;
• 1721—1722 — Досифея;
• 1738—1741 — Аркадия Скворцова;
• 1742—1746 — Евдокия;
• 1746—1770 — Аркадия;
• 1770—1784 — Араксана;
• 1784—1786 — Ирода;
• 1787—1795 — Анастасия;
• 1795—1805 — Дорофея;
• 1805—1814 — Феоктиста;
• 1814—1818 — Евстолия;
• 1818—1822 — Митрополия;
• 5 июля 1822 — 1839 † — Серафима — мещанская дочь, девица, определена в Горний монастырь послушницей 2 ноября 1809 года, в нём же была пострижена в монахини в 1816 году. Назначена казначеем 11 декабря 1818 года;
• 21 января 1840—1844 † — Мефодия;
• 13 августа 1844 — 1847 † — Евфрасия;
• 25 сентября 1847 — 17 декабря 1848 — Раиса — перемещена в настоятельницы Устюжского Иоаннопредтеченского монастыря;
• 2 февраля 1848 — 2 февраля 1850 † — Соломия;
• 27 мая 1850 — 22 ноября 1856 † — Раиса — повторно, перемещена из настоятельниц Устюжского Иоаннопредтеченского монастыря;
• 22 ноября 1856 ­— 7 июня 1857 — Амфилохия — казначея монастыря, управляла временно до назначения новой игуменьи;
• 7 июня 1857 — 1 ноября 1866 — Смарагда;
• 31 октября 1866 — 21 января 1871 † — Севастиана;
• 21 января 1871 — 4 июня 1871 — Виталия — казначея монастыря, управляла временно до назначения новой игуменьи;
• 4 июня 1871 — 27 декабря 1893 † — Арсения (Варвара Александровна Ярышкина, в девичестве — Болтина);
• 20 февраля 1894—1904 — Сергия.

Литература

• Сойкин П. П. Горне-Успенский Вологодский монастырь // Православные русские обители: Полное иллюстрированное описание православных русских монастырей в Российской Империи и на Афоне. — СПб.: Воскресение, 1994. — С. 99—100. — 712 с. — 20 000 экз. — ISBN 5-88335-001-1.

Отрывок, характеризующий Горне-Успенский монастырь

– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.