Горностаев, Иван Иванович

Иван Иванович Горностаев
Основные сведения
Страна	Российская империя Российская империя
Дата рождения	11 (23) декабря 1821(1821-12-23)
Место рождения	Тамбовская губерния
Дата смерти	29 ноября (11 декабря) 1874(1874-12-11) (52 года)
Место смерти	Санкт-Петербург
Работы и достижения
Работал в городах	Санкт-Петербург
Награды

Иван Иванович Горностаев (1821—1874) — архитектор, рисовальщик, акварелист, историк искусств.

Биография

Внук крепостного мастерового, дослужившегося до главного управляющего Выксунскими металлургическими заводами, И. Р. Баташёва; сын Ивана Максимовича Горностаева (1790—1840), предположительно управляющего в имении Шепелева, к концу жизни — сотрудника «Отечественных записок»; племянник архитекторов Алексея и Василия Максимовичей Горностаевых.

С середины 1820-х годов жил в Петербурге. Окончил 3-ю петербургскую гимназию; затем посещал Академию художеств (1842—1846) в качестве вольноприходящего ученика — занимался в архитектурном классе под руководством А. П. Брюллова. Получив в ней две серебряные медали: в 1844 годы — вторую, в 1845 году — первую; вышел из неё со званием неклассного художника и предпринял на свой счет путешествие: с 1846 по 1851 годы провёл несколько лет в Италии, преимущественно в Риме, потом посетил Грецию, Европейскую Турцию, Малую Азию, Палестину и Египет, а оттуда через Париж и Германию возвратился в Петербург. Шестилетнее странствование в странах, усеянных художественными памятниками разных времен и народов, обогатило его познаниями по части истории изящных искусств, которая сделалась с тех пор любимым предметом его занятий. В 1854 году получил звание академика за проект «Почтамт в столичном городе».

В 1856 году поступил на службу в Императорскую публичную библиотеку, в которой и оставался до 1864 года. Работал преимущественно под руководством мужа сестры В. И. Собольщикова в Отделении изящных искусств и технологии. В 1859 году временно ведал строительной частью библиотеки, за что получил благодарность от императора Александра II. Совместно с Собольщиковым он составил и реализовал проекты Готического зала «во вкусе средневековых монастырских рефекториев» («Кабинет Фауста», 1857—1858) и Нового читального зала в «римско-итальянском стиле» (1859—1862). За время службы в библиотеке И. И. Горностаев был награждён орденами Св. Анны 2-й степени и Св. Станислава 3-й степени. В 1860 году получил бриллиантовый перстень в награду за поднесённый императрице Марии Александровне альбом рисунков.

До 1861 года И. И. Горностаев был заведующим Музеем православного иконописания, основанном в 1856 году при Академии художеств.

В 1858—1859 годах проводил, месте с П. И. Савваитовым, в Новгородской и Псковской губерниях художественно-исторические разыскания, главным образом, для выяснения характера ганзейской эпохи древнерусского зодчества; в 1864 году с той же целью путешествовал, вместе с Д. М. Струковым, по западным губерниям России. Результатом этих путешествий было множество чертежей, рисунков и обмеров древних зданий и несколько статей, помещенных им в «Записках» Археологического общества. В 1860 году он получил в Академии художеств кафедру истории изящных искусств и вскоре составил и издал литографированные записки, за которые Академия наук присудила ему Демидовскую премию (1862). В 1860 году он участвовал в конкурсе по составлению памятника тысячелетию России и получил за свой проект вторую премию.

В 1867 году он занял должность архитектора при Санкт-Петербургском университете и оставался в ней до самой своей смерти.

В 1872 году на Московской политехнической выставке за «рисунки древних зданий» Горностаев был удостоен Большой золотой медали.

В начале 1874 года врачи предписали ему после перенесённого инсульта отправиться за границу. Уже получив увольнение и средства для поездки, И. И. Горностаев скоропостижно скончался в ночь на 30 декабря 1874 года. Похоронен на Шуваловском кладбище (могила утрачена).

Творческая и педагогическая деятельность

Кроме Зала инкунабулов (1857—1858) и Читального зала библиотеки (1859—1862), по проектам И. И. Горностаева были сооружены: Ботаническая аудитория (1867), а после передачи университету из военного ведомства здания «для игры в мяч» (Университетская набережная, 7-9) — его реконструкция с устройством одного из самых больших в России Библиотечного зала и Физического кабинета (1872—1873).

Другие его работы: перестройка доходного дома (Канал Грибоедова, 115; 1868), решетка сада Ф. К. Сан-Галли (Лиговский проспект, 62; 1873); фонари на Мало-Конюшенном и Театральном мостах; надгробия М. И. Глинке на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре (1859—1860, скульптор Н. А. Лаверецкий, перенесено с утратами) и и А. М. Горностаеву в Троице-Сергиевой пустыни (после 1862); проект собора в честь местночтимой Иверской иконы Божией Матери, — в византийско-романско-русском стиле, составленный для Николо-Бабаевского монастыря (постройка: 1865—1877; отделка: до 1895); проект храма в честь Казанской иконы Божией Матери в Усть-Медведицком монастыре; проект памятника князю Дмитрию Пожарскому в Суздале (1865, не осуществлён).

Самую существенную его заслугу составляет преподавательская деятельность. С 1860 по 1874 годы он преподавал историю изящных искусств в Академии художеств в звании профессора. Его лекции были литографированы (Древнехристианское искусство. — СПб., 1864. Отд. I; Византийское искусство. — СПб., 1864. Отд. II; Латинский стиль. — СПб., 1864. Отд. III; История искусства средних веков: Романский стиль. — СПб., 1864; История искусства средних веков: Живопись и скульптура готической эпохи. — СПб., 1864; История искусства в Западной Азии. — СПб., 1866; История искусства в Малой Азии. — СПб., 1870; и др.).

Также И. И. Горностаев изучал историю костюма (История костюма в древнехристианской и византийской эпохи. — СПб., 1864), опубликовал географический очерк Греции (СПб., 1873). Он составил ряд курсов (Краткое изложение первых правил начертательной геометрии. — СПб., 1862; Главнейшие правила перспективы. — СПб., 1863; Теория теней. — СПб., 1863).

Кроме того, он принёс большую пользу устройством, в 1870 году, художественно-промышленных классов при Санкт-Петербургской рисовальной школе для вольноприходящих.

Литература

• Берташ А. [www.pravenc.ru/text/166235.html Горностаев] // Православная энциклопедия. — Т. 12. — С. 130—133.
• Горностаев // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Ссылки

• [www.nlr.ru/nlr_history/persons/info.php?id=64 Сотрудники РНБ — деятели науки и культуры]

Отрывок, характеризующий Горностаев, Иван Иванович

– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“