Государственный еврейский театр (Бухарест)

Государственный еврейский театр, рум. Teatrul Evreiesc de Stat в Бухаресте, столице Румынии, специализируется в постановке пьес на еврейскую тематику. Часть пьес исполняется на языке идиш (с синхронным переводом на румынский через наушники, которые используются в театре с 1970-х гг.).

Предыстория

Здание театра, «Барашеум» (Teatru Baraşeum или Sala Baraşeum) использовалось с начала 1930-х гг. для театральных постановок на языке идиш. Название «Барашеум» театр и прилегающее к нему здание клиники получили в честь известного в 19 веке доктора Юлиу Бараша, еврея по национальности (в настоящее время в честь него названа также улица, ранее улица Ионеску де ла Брад). Здесь же накануне 2-й мировой войны располагалась компания Thalia, занимавшаяся организацией театральных постановок на языке идиш.

С началом 2-й мировой войны в Бухаресте усилились антисемитские настроения, и театр «Барашеум» утратил источники финансирования. Начиная с лета 1940 г. труппы четырёх еврейских театров, ранее располагавшихся в Бухаресте (в том числе «Барашеума»), отправились на гастроли по Румынии. В результате прихода к власти в 1940 году фашистского правительства, где преобладали члены «Железной гвардии», евреям было запрещено осуществлять театральные постановки. Помимо закрытия еврейских театров, евреи были уволены и из коллективов других театров, в том числе из Национального театра в Бухаресте. Было также запрещено публичное использование языка идиш.

Основание театра

Несмотря на государственный антисемитизм, 26 сентября 1940 г. управляющий румынскими театрами Раду Джир дал разрешение открыть единственный еврейский театр в Бухаресте при соблюдении ряда условий, таких, как совершение обязательных пожертвований в фонд помощи безработным христианским актёрам, осуществление постановок только лишь на румынском, а также получение дополнительного разрешения от командующего Бухарестским военным гарнизоном. В коллектив создаваемого нового театра вошло около 200 человек, представляющих как различные жанры театрального искусства, так и отстаивавших различные политические взгляды. Коллектив хотел взять в аренду помещение театра Рокси в центральном районе Липскань, однако власти позволяли открыть театр лишь на территории еврейского гетто; таким образом, для театра было выбрано помещение бывшего Барашеума в районе Вэкэрешть.

В течение следующих 6 месяцев, хотя формально открытие театра было разрешено, театральный коллектив вёл переговоры с властями об условиях открытия и не мог получить разрешение от командующего гарнизоном. 17 января 1941 г. министр культуры и генеральный директор театров и опер Ливиу Ребряну выдвинул дополнительные требования: каждый отдельный артист должен получать разрешение на театральную деятельность от генерального директора театров; запрещалось исполнять пьесы в дни главных христианских праздников, а также в дни трёх «легионерских праздников»; позволялось использовать только главный вход Барашеума по улице Ионеску де ла Брад, но не дверь сцены на улице Удрикань; наконец, театр не мог начать свою деятельность до 31 мая 1941 года. Всего через несколько дней после издания документа потерпел поражение путч легионеров, сопровождавшийся масштабными еврейскими погромами; пришедшее к власти новое правительство Антонеску проявляло меньшую враждебность к евреям внутри страны. 19 февраля 1941 г. Ребряну сообщил, что «ввиду изменившихся обстоятельств» еврейский театр сможет открыться 1 марта. Командующий гарнизоном так и не дал своего разрешения, однако это проигнорировали.

1 марта 1941 г. Еврейский театр «Барашеум» открылся представлением-ревю «Что ты делаешь сегодня вечером?» (Ce faci astă seară?). Пять дней спустя состоялась премьера пьесы «Братья Зангер» Маргарет Кеннеди, однако, поскольку театру было позволено ставить только еврейские пьесы, название и имя автора были изменены до неузнаваемости.

Театр в годы войны

В годы 2-й мировой войны в «Барашеуме» состоялось свыше 30 премьер; режиссёром более половины из них был Сандру Элиад. Хотя официально все эти спектакли были исключительно на еврейскую тематику и еврейских авторов, иногда театр нелегально ставил переводные пьесы, адаптируя их к еврейской тематике, что периодически вызывало негодование антисемитских газет. Все постановки подвергались цензуре.

Свержение режима Антонеску 23 августа 1944 г. привело к немедленной легализации языка идиш. 15 сентября в Барашеуме была поставлена на языке идиш пьеса Шолом-Алейхема «Люди». Это, однако, была не первая постановка на легализованном языке: ещё вечером 23 августа состоялся импровизированный спектакль «Ночь-день» в городе Ботошань, где в 1876 г. Авром Гольдфаден представил свою первую театральную постановку на языке идиш.

Послевоенный период

Театр «Барашеум» не выдержал конкуренции с Еврейским культурным союзом (IKUF), организовавшим постановку в Ботошань. Со временем в Барашеуме сложилась новая труппа, которую составляли члены IKUF и примкнувшие к ним артисты Барашеума.

После установления в Румынии коммунистического режима театр IKUF был национализирован 1 августа 1948 г. и получил название Государственный еврейский театр (Teatrul Evreiesc de Stat, TES), став таким образом первым в Европе государственным театром на языке идиш (в Яссах в 1949—1964 существовал второй в Румынии Государственный еврейский театр).

В 1954—1956 гг. здание театра подверглось перестройке, была сооружена новая сцена; в это время театральная труппа выступала на сценах других театров Бухареста.

В настоящее время театр финансируется Бухарестским муниципалитетом. Вместе с близлежащим Еврейским музеем это одно из наиболее примечательных светских еврейских заведений города. С 2012 года директором театра является актриса Майя Моргенштерн.

После обильных снегопадов в январе 2014 года у здания театра обрушилась крыша. Пострадал не только главный зал и сцена, но еще и подземное хранилище театра, где хранятся декорации.

Литература

• —, theater program for Parchează Maşina la Harvard! (Park Your Car in Harvard Yard!) by Israel Horowitz. Teatrul Evreiesc de Stat, Stagiunea 2001—2002.
• Bercovici, Israil, O sută de ani de teatru evreiesc în România («One hundred years of Yiddish/Jewish theater in Romania»), 2nd Romanian-language edition, revised and augmented by Constantin Măciucă. Editura Integral (an imprint of Editurile Universala), Bucharest (1998). ISBN 973-98272-2-5. See the article on the author for further publication information. From 1955 to 1982 Israil Bercovici (1921—1988) served the theater as a dramaturg, playwright, director, and historian.
• Dalinger, Brigitte, [www.jewish-theater.com/visitor/article_display.aspx?articleID=411 English-language review] from [www.jewish-theater.com All About Jewish Theatre] of Elvira Groezinger’s 2003 German book Die jiddische Kultur im Schatten der Diktaturen-Israil Bercovici («Jewish culture in the shadow of the dictators: Israil Bercovici»).
• Sandak, Moti, [www.jewish-theater.com/visitor/article_display.aspx?articleID=569 Theatre in Spotlight: The State Jewish Theatre of Bucharest Romania Director Harry Eliad] on the All About Jewish Theater site.
• Groezinger, Elvira, Die jiddische Kultur im Schatten der Diktaturen—Israil Bercovici (2003, in German), Philo, ISBN 3-8257-0313-4.

Ссылки

• [www.dntb.ro/users/tes/ Official site]

Отрывок, характеризующий Государственный еврейский театр (Бухарест)

– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.