Государственный институт истории искусств
Государственный институт истории искусств (ГИИИ) | |
Основан | |
---|---|
Закрыт | |
Директор | |
Расположение |
Государственный институт истории искусств (ГИИИ) — научно-исследовательское и высшее учебное заведение в Санкт-Петербурге-Петрограде-Ленинграде, существовавшее в 1912—1931 годах.
Был организован по инициативе графа В. П. Зубова, при активном участии М. Н. Семёнова и Т. Г. Трапезникова.
Содержание
История
В. П. Зубов вспоминал, что весной 1906 года Трифон Трапезников рассказал ему о мысли Семёнова, что хорошо бы в России создать нечто подобное немецкому Институту истории искусств, находившемуся во Флоренции:
В 1908 году, после встречи, в Гейдельберге, Зубова с Семёновым, они начали реализовывать свой проект. Связавшись с большими немецкими книжными фирмами и, просматривя антикварные каталоги, они, на средства Зубова, стали приобретать литературу по истории искусства. Вопро, где находиться иИнституту, был решён в пользу первого этажа семейного дома Зубовых на Исаакиевской площади, — напротив западных дверей собора[1]. В течение полутора лет шло оформление юридического существования Института, каталогизация и установка библиотеки. Институт был торжественно открыт 2 (15) марта 1912 года. Журнал «Старые годы» сообщал:Трапезников ждал меня. Мы осмотрели галереи и художественные памятники Вероны, Модены, Феррары, Венеции, Болоньи, Равенны и добрались наконец до Флоренции, где надолго застряли. Здесь я попал в устроенный профессором Брокгаузом немецкий Институт истории искусств, поразивший меня как своей прекрасно подобранной библиотекой, так и своим образцовым порядком и всей своей научной постановкой работы. Институт этот давал неисчерпаемые материалы и пособия для изучающих итальянское искусство. Я до такой степени влюбился в этот институт, что поклялся, будь что будет, устроить подобный по возвращении моём в Россию. На это нужны были средства, которых у меня тогда было совсем немного. Невольно я вспомнил о Зубове. У него в Петербурге есть дворец и неограниченные средства. С тех пор я неустанно, при всяком удобном случае, начинал внушать ему: мы должны создать институт, институт, институт!— Семёнов М. Н. Вакх и сирены. — М.: Новое литературное обозрение, 2008. — С. 205. — 1000 экз. — ISBN 978-5-86793-605-1.
«Институт истории искусств.
В Петербурге гр. В. П. Зубовым учрежден и устроен в собственном доме, на Исаакиевской площади, институт истории искусств, открывшийся 2 марта. Цель его — дать возможность всем серьезно заинтересованным заниматься историей искусства, пока главным образом западного, как наукой самодовлеющей, а не вспомогательной. Предполагаются лекции, доклады, совместные работы. В библиотеке, которая будет беспрерывно пополняться, учредителем уже собрано около 6.000 томов и получается 60 специальных периодических изданий на разных языках. Совершенно новое у нас предприятие…»
Зарегистрирован Институт был в градоначальстве и первоначально функционировал как библиотека, — по примеру флорентийского. Однако библиотека, открытая с утра до вечера, первые месяцы совершенно пустовала и Зубов бесплатные учебные курсы, которые, после получения разрешения, открылись с января 1913 года. Успех был совершенно неожиданным: стало большой модой посещать «Зубовский институт». Зубов вспоминал: «Приняв 300 слушателей, мне пришлось закрыть запись за отсутствием мест»[1]. Лекции на курсах читали: барон Н. Н. Врангель, князь С. М. Волконский, барон Э. К. Липгарт, П. В. Деларов, О. Ф. Вальдгауэр, Д. В. Айналов, В. Т. Георгиевский, В. Я. Курбатов, Дж. А. Шмидт, директор Французского института в Петербурге Луи Рео.
В 1916 году наконец получил Устав и был зарегистрирован в Министерстве народного просвещения в качестве частного высшего учебного заведения с трёхлетним курсом обучения. В этом же году он был признан государственным высшим учебным заведением и принят на казённый счет; преподаватели получили звание профессоров.
После октября 1917 года Зубов поспешил засвидетельствовать лояльность к новой власти, благодаря чему сумел не только сохранить институт, но и остаться его директором до конца 1924 года. Умелая политика Зубова во взаимодействии с властями, его эффективное руководство административными и хозяйственными делами позволили значительно расширить деятельность института. В 1919 году был открыт факультет истории музыки, в 1920 — факультеты истории театра и истории словесных искусств; в 1920 — организован исследовательский филиал института в Новгороде. Старшим библиотекарем Института был А. А. Починков.
В 1921 году новым уставом институт был преобразован из высшего учебного заведения в научно-исследовательский, факультеты были переименованы в разряды, а в 1926 году — в отделы[Комм 1].
В 1922 году при ГИИИ были созданы Высшие государственные курсы искусствоведения (ВГКИ)[2], директором которых с 1924 года был А. И. Пиотровский[3], читавший там курсы истории античного театра и социологии искусства. Курсы существовали до 1930 года.
В конце 1923 года Институту было передано с прежним штатом и правами автономии издательство Academia.
В 1925 директором взамен уволенного Зубова был назначен Ф. И. Шмит[4]. В это время Институт насчитывал около тысячи студентов, в котором работали около ста профессоров, доцентов и иных научных сотрудников[1].
После закрытия Гинхука К.Малевич и М.Матюшин перенесли свои семинары в Зубовский институт. Последняя выставка Малевича, посвященная архитектонам, была устроена в стенах Института в феврале 1928 г.
|
В 1931 институт был ликвидирован постановлением Совнаркома и преобразован в Ленинградское отделение созданной этим же постановлением Государственной академии искусствознания (ЛОГАИС).
Преподаватели
- Отделение изобразительных искусств: С. Ф. Ольденбург по буддийскому искусству; В. В. Бартольд по мусульманскому искусству; С. Г. Елисеев по дальневосточному искусству; В. В. Струве по египтологии; О. Ф. Вальдгауэр по искусству классической древности; по западноевропейскому искусству — Дж. А. Шмидт, И. И. Жарновский, В. Н. Ракинт, В. А. Головань, Е. Г. Лисенков, Н. Э. Радлов и В. П. Зубов; по древнерусскому искусству — В. Т. Георгиевский и Л. А. Мацулевич; В. Я. Курбатов по русской архитектуре XVIII и XIX вв.; Д. В. Айналов по византийскому искусству; по эстетике — Н. О. Лосский и И. И. Лапшин.
- Отделение истории музыки (руководитель — Б. В. Асафьев): Штейнберг, Е. М. Браудо, В. Г. Каратыгин.
- Отделение истории театра (руководитель — А. А. Гвоздев: С. Э. Радлов, В. Н. Всеволодский-Гернгросс, С. И. Тхоржевский, К. М. Миклашевский.
- Отделение истории словесных искусств (руководитель В. М. Жирмунский): Б. М. Эйхенбаум, Виктор Шкловский, Григорий и Михаил Лозинские, М. Л. Гофман, В. М. Алексеев, Н. А. Котляревский, Н. С. Гумилев, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов.
Преподаватели ВГКИ
- в период с 1924 по 1929 гг.
- А. И. Пиотровский — директор курсов.
- В. П. Адрианова-Перетц
- — курс по древне-русскому художественному творчеству,
- — семинарий по фольклору;
- Н. П. Анциферов — семинарий по литературным экскурсиям;
- А. М. Астахова
- — введение в русскую литературу,
- — семинарий по введению в русскую литературу;
- Балаев — методика преподавания русского языка;
- С. Д. Балухатый
- — семинарий по специальному отделу поэтики,
- — библиография с практикой;
- — введение в языковедение,
- — семинарий по специальному отделу языковедения,
- — фонетика,
- — русский синтаксис;
- — специальный отдел по русской литературе (Гоголь),
- — грамматика современного русского язака;
- Вольпе — семинарий по русской литературе в социологическом освещении;
- Г. А. Гуковский — декан словесного отделения
- — специальный отдел по русской литературе (драма до Пушкина),
- Гущин — социология литературы;
- Евгеньев-Максимов — русская литература в социологическом освещении (Некрасов);
- В. М. Жирмунский
- — курс метрики с практикой,
- — западно-европейская литература XIX в.
- Извеков — работа в бюро учета массовых празднеств;
- Иоффе — исторический материализм;
- В. А. Каверин — семинарий по современной русской литературе;
- Б. В. Казанский — античная литература;
- —
- Карнаухова
- — методика рассказывания,
- — семинарий по методике рассказывания;
- Корн — новый язык (немецкий);
- Лейцингер — семинарий по историческому материализму;
- Липовский — методика преподавания русской литературы;
- Марголин — конституция;
- С. С. Мокульский
- — западно-европейская литература XVI—XVII вв.,
- — современная французская литература,
- — спец. отдел французской литературы (Флобер);
- В. Н. Перетц — семинарий по методологии;
- Розенталь — история Европы;
- М. О. Скрипиль
- — политэкономия,
- — литературные экскурсии;
- Соллертинский — психология;
- Б. В. Томашевский
- — введение в поэтику,
- — специальный отдел по русской литературе (Пушкин);
- Троицкий — педагогика;
- Троцкая
- — новая немецкая литература,
- — спец. отдел немецкой литературы;
- Фалев — диалектология;
- Фурсенко — школьное краеведение;
- Шмидт — теория искусства;
- Л. В. Щерба — старославянский язык;
- Б. М. Эйхенбаум
- — семинарий по введению в поэтику,
- — специальный отдел по русской литературе (Толстой),
- — два семинария по специальному отделу русской литературы;
- — литературоведение,
- — семинарий по литературоведению;
См. также
Напишите отзыв о статье "Государственный институт истории искусств"
Комментарии
- ↑ Отдел словесных искусств возглавил В. М. Жирмунский. Под его руководством отдел с 1923 года издавал серию «Вопросы поэтики», в которой были опубликованы многие труды учёных, сотрудничавших в институте:
- А. Слонимский Техника комического у Гоголя (Пг., 1923)
- Б. Томашевский Русское стихосложение. Метрика (Пг., 1923)
- В. Жирмунский Рифма, её история и теория (Пг., 1923)
- Б. Эйхенбаум Сквозь литературу (Л., 1924)
- Ю. Тынянов Проблема стихотворного языка (Л., 1924)
- В. Жирмунский Введение в метрику (Л., 19250
- В. Виноградов Этюды о стиле Гоголя (Л., 1926)
- Русская проза. Сборник статей под ред. Б. Эйхенбаума и Ю. Тынянова (Л., 1926)
- С. Балухатый Проблемы драматургического анализа. Чехов (Л., 1927)
- Г. Гуковский Русская поэзия XVIII в. (Л., 1927)
- Б. М. Энгельгардт Формальный метод в истории русской литературы (Л., 1927)
- В. Пропп Морфология сказки (Л., 1928)
- Русская поэзия XIX века. Сб. статей (Л., 1929)
Примечания
- ↑ 1 2 3 В. П. Зубов [you1917-91.narod.ru/zubov.html Институт истории искусств] / Страдные годы России.
- ↑ Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга: путеводитель. СПб., 2007, с. 119.
- ↑ Пиотровский А. И. Театр, кино, жизнь. — Л., 1969. — С.305.
- ↑ Афанасьев В. А. Федор Иванович Шмит. — Киев, 1992. — С. 101.
Литература
- Российский институт истории искусств в мемуарах / Под общей редакцией И. В. Сэпман. — СПб., 2003. — 304 с. — 1000 экз. — ISBN 5-86845-095-7.
- Кумпан К. А. [www.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=lSfRoURS2-k%3D&tabid=10460 Институт истории искусств на рубеже 1920-х– 1930-х гг.] // Институты культуры Ленинграда на переломе от 1920-х к 1930-м годам. — 2011. — С. 540-637.
- Наков А. Зубовский институт истории искусств. Петроград. Ленинград // Энциклопедия русского авангарда. — М., 2014. — Т. 3, Кн. 1. — C. 222—223. — ISBN 978-5-902801-12-2
Ссылки
Отрывок, характеризующий Государственный институт истории искусств
– Ах, Наташа! – сказала она.– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.