Государственный переворот в Того (1967)

Государственный переворот 1967 года в Того
Военные на улицах Ломе 15 января 1967 года.
Дата	13 января 1967 года
Место	Того Того, Ломе
Причина	политический кризис Второй республики в Того
Итог	свержение президента Николаса Грюницкого
Изменения	отмена многопартийности и парламентского правления, установление военной диктатуры
Противники
Тоголезские военные Правительство Того
Командующие
Этьен Эйадема (Начальник Штаба вооружённых сил) Клебер Даджо(Председатель Комитета национального примирения) Николас Грюницкий (Президент Того)
Силы сторон
Армия Того Не имели силовой поддержки
Потери
неизвестно неизвестно
Общие потери
нет потерь

Государственный переворот 13 января 1967 года в Того (фр. Coup d’Etat de 13 janvier 1967 au Togo) — военный переворот, осуществлённый 13 января 1967 года тоголезской армией во главе с начальником Генерального штаба подполковником Этьеном Эйадемой. В ходе переворота, совершённого в обстановке тяжёлого политического кризиса, был свергнут опиравшийся на политические партии режим Николаса Грюницкого и были обещаны новые всеобщие выборы, однако в апреле того же года процесс подготовки к ним был прекращён. По-прежнему возглавлявший армию Эйадема распустил правивший Комитет национального примирения и провозгласил себя президентом. Политические партии на долгое время были запрещены, а ставший генералом Этьен Гнассингбе Эйадема оставался неограниченным правителем Того вплоть до своей смерти в 2005 году.

От переворота к перевороту. Либеральный проект Николаса Грюницкого и его крах

Ночью на 13 января 1963 года группа тоголезских ветеранов французской армии, не поставленная на довольствие после возвращения на родину, подняла стихийный мятеж, во время которого первый президент Того Сильванус Олимпио был застрелен у ворот посольства США, где он пытался скрыться от гнева солдат. Президент Олимпио, опрометчиво экономивший на жаловании военных, за два с лишним года своего правления установил однопартийную систему, запретил политические партии, а лидеров оппозиции отправил в тюрьму или в эмиграцию. В ноябре 1962 года он успел объявить свой день рождения (6 сентября) нерабочим днём. При этом Олимпио, мечтавший превратить Того в «африканскую Швейцарию», постепенно отходил от традиционного профранцузского курса, сделав ставку на укрепление отношений с США и странами Общего рынка. Для этого он предпринял попытку выйти из зоны франка и ввести собственную валюту, учредив тоголезский франк равный африканскому франку. Восстание солдат и сержантов положило конец этим реформам, а снятие угрозы интересам Франции стало первым следствием неожиданной (по крайней мере, внешне), гибели Олимпио.

Восставшие не нашли в своей среде людей, способных возглавить страну и пригласили на эту роль Николаса Грюницкого, давнего соперника Олимпио, жившего в изгнании в соседней Дагомее. Бывший депутат Национального собрания Франции и премьер-министр автономного Того при французском владычестве, Грюницкий взялся строить тоголезское государство на иных принципах, чем те, которых придерживался Сильванус Олимпио. Он добился принятия новой Конституции, восстановил многопартийность и парламентскую систему, вернулся к тесному сотрудничеству с Францией. Сформированное им четырёхпартийное правительство опиралось на парламентское большинство и проводило в целом либеральную политику . Однако новый курс вскоре также стал вызывать разочарование в тоголезском обществе. Нарастали политические противоречия между партиями, стремившимися к большей власти, не были решены экономические проблемы страны. Особенно обострились межэтнические отношения: больше половины (55 %) населения небольшого Того принадлежало к 325 различным племенам, не спешившим интегрироваться в единую нацию. Нарастающие политические и этнические противоречия сталкивали созданный Грюницким режим к грани падения. В 1966 году недовольство уже вырывалось наружу. Когда на улицах Ломе появились листовки, направленные против Грюницкого, сторонники президента обвинили в подрывной деятельности вице-президента страны Антуана Идриссу Меачи и его Партию единства Того. Антуан Меачи, принадлежавший к одному из королевских родов севера Того, был давним соратником южанина Грюницкого и когда-то занимал в его автономном правительстве посты министра сельского хозяйства и министра юстиции. Олимпио отправил его в тюрьму, но Меачи бежал, перебрался в Дагомею, а затем в Гану. Вернувшийся к власти Грюницкий, напротив, вернул его из изгнания и сделал вторым человеком в стране. Но уже через три года история развела этих двух политиков в разные стороны.

17 ноября 1966 года, когда Грюницкий отправляется с визитом во Францию, Антуан Меачи, ссылаясь на 24-ю статью Конституции, производит новые назначения и перемещения в администрации. Вернувшийся президент упраздняет пост вице-президента и понижает Меачи до министра сельского хозяйства. В столице начинаются антиправительственные демонстрации. Они достигают апогея 21 ноября, когда по призыву Партии единства Того на улицы Ломе с требованием отставки Грюницкого, роспуска парламента и проведения новых выборов выходят более 5 000 человек. Требования демонстрантов находят поддержку среди армейских офицеров и положение президента уже кажется безвыходным. Грюницкому удаётся спастись только благодаря вмешательству двух человек — посла Франции и начальника штаба вооружённых сил подполковника Этьена Эйадемы. Французский посол обещает тоголезским военным несколько миллионов африканских франков и настроение в штабе армии резко меняется. Когда же Эйадеме и его окружению становится известно, что демонстранты требуют суда над убийцами Сильвануса Олимпио, те переходят к решительным действиям: восстанавливают контроль над полуторатысячной тоголезской армией и подавляют антиправительственное движение.

События 21 ноября 1966 года стали фактическим концом либерального проекта Николаса Грюницкого: в стране начались аресты оппозиционеров, парламентская коалиция ушла в прошлое и сменилась однопартийным правлением президентского Демократического союза населения Того. Теперь активировалась всегда незримо присутствовавшая на политической арене «третья сила» — тоголезская армия, возглавлявшаяся теми самыми сержантами 1963 года. Когда правление Грюницкого было уже в прошлом, французский еженедельник «Jeune Afrique» писал:

Ни для кого не было тайной, что режим Николаса Грюницкого являлся «заложником» военных, которые поставили его во главе страны, после того, как 13 января 1963 года кучка солдат, в которую входил и Этьен Гнассингбе, убила Сильвануса Олимпио, первого президента Того.

Оригинальный текст (фр.)  

Personne n'ignorait, en effet, que le régime de Nicolas Grunitzky était l'« otage » des militaires qui l'avaient installé à la tête du pays après que, le 13 janvier 1963, une poignée de soldats, dont fait déjà partie Étienne Gnassingbé, eurent assassiné Sylvanus Olympio, le premier président du Togo.

И сам Грюницкий это прекрасно понимает. Ещё в 1963 году, когда обсуждается вопрос об отправке делегации в Аддис-Абебу на ратификацию Устава Организации африканского единства, он откровенно говорит собравшимся — «Вот только не знаю, буду ли я ещё во главе страны в тот момент…» (фр. Seulement, je ne sais pas si je serai encore à la tête du pays à ce moment là ).

Теперь, через четыре года, режим Второй республики (La Deuxième République) в Того и в самом деле подходил к своему концу. Тот же «Jeune Afrique» позднее напишет: «Свержение этого сына немецкого офицера польского происхождения и жительницы Того, родившегося в 1913 году, было неизбежно» (фр. Mais le renforcement de ses pouvoirs n'y change rien. Le renversement de ce fils d'un officier allemand d'origine polonaise et d'une Togolaise, né en 1913, était ineluctable.).

13 января

События 21 ноября и последовавшие полтора месяца политической неопределённости в Того заставили Францию приложить усилия к урегулированию ситуации в бывшей колонии. Формальное усиление власти Грюницкого, который нарушил свою же собственную Конституцию 1963 года, было только видимостью. Социальная и политическая база его режима сузились настолько, что президент лишился реальной поддержки, однако масштабной политической фигуры, способной его заменить, не находилось. Утверждают, что генеральный секретарь по африканским делам при президенте Франции Жак Фоккар, занявшийся проблемой Того, остановил свой выбор на подполковнике Эйадеме и убедил Париж сделать ставку именно на него. Фоккару пришлось убеждать и самого Эйадему, который понимал недостаток своего образования и сомневался в своих политических способностях.

Этьен Эйадема, которому в конце декабря исполнилось то ли 29 лет, то ли 31 год (называются разные даты его рождения), с ранней юности служил во французской армии, пройдя через войны в Индокитае и Алжире, и его образование ограничивалось сержантскими курсами. В числе других сержантов и солдат он вернулся на родину, чтобы служить в национальной армии, но, как и другие, не получил ни должности, ни жалования от экономного президента Олимпио. И не остался в долгу. В январе 1963 года Эйадема заявит французскому журналу «Paris Match», что это его пуля догнала Олимпио у ворот американского посольства. 26 января того же года журнал сообщит об этом всему миру, при том, что сам Эйадема не будет до конца уверен в точности своего заявления. Впрочем, будет и другая, полная натуралистических подробностей, версия тех событий: Эйадема перережет вены на руках раненого Олимпио, проткнёт ему штыком бедренную артерию и оставит президента умирать от потери крови, рассказывая товарищам, что так он для надёжности поступал с арабами в Алжире. Вместо трибунала он получит офицерское звание, оттеснит от руководства армией руководивших мятежом сержантов, и в 1965 году возглавит штаб армии Того. 12 января 1967 года, в канун четвёртой годовщины событий 1963 года, Этьен Эйадема вновь начинает действовать, но второй переворот в истории Того будет напоминать скорее череду переговоров, чем военную операцию.

Вечером этого дня улицы Ломе опустели, а когда стемнело, министры и другие высокопоставленные деятели правительства, надев парадные костюмы, прибыли к резиденции Николаса Грюницкого на своих автомобилях. Около часа ночи 13 января к резиденции, где уже несколько часов шло совещание, прибыли и военные во главе с подполковником Этьеном Эйадемой. О подробностях долгой дискуссии, которая развернулась в эту ночь между политиками и военными, судить трудно, но перед рассветом Эйадема покинул заседание и уехал на радиостанцию Ломе. В 05.30 он выступил с обращением к стране, в котором заявил, что армия взяла власть в свои руки, чтобы «положить конец зашедшей в тупик политической ситуации», прекратить «политический беспорядок» («à la confusion politique»), который создаёт в стране «психоз неизбежной гражданской войны» («la psychose d’une guerre civile imminente»). По его словам, политика Грюницкого «не имела успеха», а Того, несмотря на все проведённые им реформы, осталось разделённым. Эйадема говорил: «Наш государственный переворот является мирным, ни один министр не был арестован. Мы продолжаем обеспечивать безопасность президента республики и его сотрудников». Армия, по словам подполковника, не была намерена оставаться у власти, и как только позволят обстоятельства, должна была уступить место демократическому правительству, новое руководство обязалось соблюдать Устав ООН и все международные договоры и соглашения, а Того осталось членом ОАЕ и Объединённой Афро-малагасийской организации.

В 06.45 переговоры в резиденции Николаса Грюницкого возобновились и через несколько часов президент лично выступил по радио с сообщением о своей отставке. Он заявил, что правительство, учитывая сложную обстановку в стране, «обратилось к армии с просьбой взять власть в свои руки» . «Я оставляю власть с высоко поднятой головой и горжусь тем, что я сделал; я желаю счастья и благополучия тоголезскому народу» (фр. Je quitte le pouvoir, avait-il dEclare le jour du coup d’Etat, tete haute et fier de ce que j’ai fait ; je souhaite bonheur et prosperite au peuple togolais ) — разносилось по всей стране последнее обращение президента. Тем же утром агентство Франс Пресс разнесло уже по всему миру известие о перевороте в Того.

Переворот прошёл бескровно, армия практически не была задействована, а вместо ожидаемых арестов последовало освобождение участников волнений ноября 1966 года . Николас Грюницкий попросил политического убежища у правительства Берега Слоновой Кости и беспрепятственно выехал в Абиджан. Его падение вызвало у тоголезцев скорее радость, чем сожаление, и 14 января Эйадеме пришлось обратиться к рабочим и служащим с призывом вернуться на работу

Конец Второй республики и новый режим

Первыми мероприятиями военных стал демонтаж политической системы, созданной Николасом Грюницким. В стране ввели чрезвычайное положение, правительство и Национальное собрание были распущены, Конституция от 5 мая 1963 года отменена. Казалось, что теперь власть должна сосредоточиться в руках олицетворявшего переворот подполковника Этьена Эйадемы, однако радио Ломе заявило, что для управления страной будет создан специальный комитет, который подготовит «условия для проведения свободных выборов», и этот орган будет наделён функциями временного правительства. Но основанная новость заключалась в том, что комитет возглавит не Эйадема, а руководитель военного кабинета президента полковник Клебер Даджо.

Клебер Даджо был ровесником Грюницкого, но имел биографию, в чём-то схожую с биографией Эйадемы. Говорили, что именно благодаря его протекции Эйадема, страдавший повреждением коленного сустава, смог начать армейскую карьеру. В период Второй мировой войны он успел послужить в британской армии, а затем уже в составе французских войск побывал в Индокитае и в Алжире. В 1960 году, когда Того получило независимость, Даджо оказался единственным тоголезцем, обладавшим высоким унтер-офицерским чином, и Сильванус Олимпио поставил его во главе немногочисленной армии. Это решение дорого обошлось президенту — в январе 1963 году армия посчитала справедливым возмущение ветеранов и Клебер Даджо не стал возражать своим подчинённым. Николас Грюницкий назначил его на должность руководителя своего военного кабинета — самую высокую военную должностью, но и Грюницкого Клебер Даджо защищать не стал….

Ордонанс № 1 от 14 января 1967 года передавал всю исполнительную и законодательную власть Комитету национального примирения (фр. Comité de réconciliation nationale). В него вошли 8 человек, 7 из которых были гражданскими лицами, а четверо — сторонниками убитого в 1963 году С.Олимпио, выпущенные из тюрем или вернувшиеся из эмиграции. Единственным военным оказался Клебер Даджо, занявший посты министра иностранных дел и министра обороны. Остальные министры в правительстве КНП были дипломированными специалистами, такими как доктор Оин (министр здравоохранения), Букари Джобо (министр государственной службы и социальных дел), Полин Эльку (министр торговли, промышленности и туризма), Алекс Миведо (министр общественных работ) или Вартелеми Ламбони (министр национального образования). Четверо из семи новых министров так или иначе были причастны к попытке смещения Грюницкого в ноябре 1966 года. Основной задачей Комитета, собравшегося на первое заседание 14 января, стало проведение выборов течение 3 ближайших месяцев. Что до Этьена Эйадемы, то он остался на прежнем посту, не вошёл в состав КНП, и только присутствовал на пресс-конференции, когда было объявлено о его создании. Но наблюдатели всё же отметили, что в правительстве Даджо большинство составляют земляки Эйадемы, выходцы с севера Того.

Итоги переворота. Три месяца и тридцать восемь лет

Когда вопрос о власти был решён, оставалось ждать итогов выборов, которые должны были состояться после 13 апреля 1967 года. Но эти предстоящие выборы не предвещали политической стабильности, а только усиливали неопределённость. Клебер Даджо был равнодушен к политике, оставался переходной фигурой, и Франция продолжала настаивать на приходе к власти полковника Эйадемы, чтобы обеспечить устойчивость власти. Жак Фоккар вновь убеждал сомневавшегося Эйадему, что именно он хозяин положения и единственный достойный кандидат в правители Того, а образование и компетентность со временем сами придут к бывшему сержанту. В конце концов Этьен Эйадема решился открыто возглавить страну. 14 апреля 1967 года, на следующий день после того, как истекли три месяца со дня переворота, он распустил Комитет национального примирения и объявил себя президентом и главой правительства без всяких выборов. Через 10 дней, 24 апреля солдат Бокко Боссо попытался убить нового президента, что дало повод к ужесточению политического режима - все политические партии были распущены, а в 1969 году в стране была введена однопартийная система.

Жак Фоккар не ошибся в Этьене Эйадеме, вскоре присвоившем себе звание генерала, а в 1974 году переименовавшем себя в Гнассингбе Эйадему. Генерал использует все возможности для укрепления своего режима. В сентябре 1971 года по всему Того будут организованы народные манифестации с требованием не допустить проведения выборов, передачи власти парламенту и возврата к политической системе времён Николаса Грюницкого. Через месяц съезд традиционных вождей Того, которым в начале года Эйадема на 50 % увеличил выплаты от государства, также выразит полную поддержку военному правительству, а в январе 1972 года генерал Эйадема будет на референдуме вновь утверждён президентом. Бывший старший сержант станет «Отцом Нации, Национальным Кормчим, Просветлённым Руководителем и Освободителем» (фр. le Père de la Nation, le Timonier National, le Guide Eclairé, le Libérateur). Он будет переизбираться до самой своей смерти, скончается 5 февраля 2005 года от сердечного приступа, и даже передаст власть по наследству, прославив Того как «наследственную банановую монархию» (фр. monarchie héréditaire de type bananier).

Что касается других участников событий января 1967 года, то Николас Грюницкий проживёт после переворота меньше трёх лет. В 1969 году он попадёт в автомобильную аварию в Абиджане и умрёт в одном из парижских госпиталей. Эйадема позволит похоронить его на родине и придёт лично отдать почести свергнутому им президенту.

Антуан Меачи, немало способствовавший падению Грюницкого, будет долгие годы неплохо уживаться с новым режимом, заниматься сельским хозяйством, но в 1982 году его арестуют по обвинению в коррупции. Меачи будет осуждён и умрёт в тюрьме в марте 1984 года. Правозащитные организации утверждают, что причиной его смерти была т. н. «чёрная диета», вызвавшая истощение организма.

Клебер Даджо не будет возражать против своего смещения в апреле 1967 года, займёт пост министра юстиции, а в 1969 году уйдёт на пенсию и вернётся в родное селение. Он удовольствуется должностью кантонального вождя и умрёт в безвестности то ли в 1988, то ли в 1989 году.

Память

В правление Г.Эйадемы дата 13 января отмечалась ежегодно, что, учитывая совпадение дат двух переворотов, выглядело двусмысленно. Во время торжеств 2000 года тоголезский писатель и журналист Гаэтан Тэтэписал:

Тоголезский народ никогда во время празднований не знал точно, отмечается ли убийство Сильвануса Олимпио, первого избранного президента Республики Того, что было бы неприлично праздновать ежегодно, или же именно захват власти тоголезскими военными 13 января 1967 года.

Оригинальный текст (фр.)  

Le peuple togolais au-delà de cette fête, n’a jamais su si c’est l’assassinat de Sylvanus Olympio, premier président élu de la République du Togo, qui est ainsi célébré de façon indécente tous les ans, ou bien si c’est la prise du pouvoir par les militaires togolais un certain 13 janvier 1967 qui est ainsi mise à l’honneur.

В 2005 году министр внутренних дел Того заявил, что 13 января по прежнему будет отмечаться как один из государственных праздников, что вновь вызвало общественную дискуссию, особенно в кругах тоголезской политической эмиграции.

Литература

• Государственный переворот в Того. Котону.13.ТАСС // Правда. — М., 14 января 1967 года.
• Переворот в Того // Известия. — М., 14 января 1967 года.
• Положение в Того. Лондон.14.ТАСС // Правда. — М., 15 января 1967 года.
• События в Того // Известия. — М., 15 января 1967 года.
• После переворота в Того. Лондон.15.ТАСС // Правда. — М., 16 января 1967 года.
• Того // Большая советская энциклопедия. — М.. — Т. 26. — С. 27.
• Tshitenge Lubabu M. K. [www.jeuneafrique.com/Article/LIN14018lachuykztin0/actualite-afriquela-chute-du-president-togolais-nicolas-grunitzky.html La chute du président togolais Nicolas Grunitzky] // Jeune Afrique. — P., 2008.
• Evalo Wiyao 13 janvier 1963, 13 janvier 1967, pourquoi? // Nouvelles Editions africaines du Togo. — Lome, 1997.
• Того. // Ежегодник Большой советской энциклопедии. — М., 1963. — С. 358.
• Того. // Ежегодник Большой советской энциклопедии. — М., 1964. — С. 364.
• Того. // Ежегодник Большой советской энциклопедии. — М., 1972. — С. 384.

Ссылки

• [www.ina.fr/video/CAF97048230 Coup d'Etat au Togo. 15 janv. 1967] (французский). Ina.fr. — Кинохроника 15 января 1967 года. Того после переворота. Проверено 7 мая 2013. [www.webcitation.org/6Gj2GZfB9 Архивировано из первоисточника 19 мая 2013].

Отрывок, характеризующий Государственный переворот в Того (1967)

После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»
– Так весело, как никогда в жизни! – сказала она, и князь Андрей заметил, как быстро поднялись было ее худые руки, чтобы обнять отца и тотчас же опустились. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне доверчив и не верит в возможность зла, несчастия и горя.

Пьер на этом бале в первый раз почувствовал себя оскорбленным тем положением, которое занимала его жена в высших сферах. Он был угрюм и рассеян. Поперек лба его была широкая складка, и он, стоя у окна, смотрел через очки, никого не видя.
Наташа, направляясь к ужину, прошла мимо его.
Мрачное, несчастное лицо Пьера поразило ее. Она остановилась против него. Ей хотелось помочь ему, передать ему излишек своего счастия.
– Как весело, граф, – сказала она, – не правда ли?
Пьер рассеянно улыбнулся, очевидно не понимая того, что ему говорили.
– Да, я очень рад, – сказал он.
«Как могут они быть недовольны чем то, думала Наташа. Особенно такой хороший, как этот Безухов?» На глаза Наташи все бывшие на бале были одинаково добрые, милые, прекрасные люди, любящие друг друга: никто не мог обидеть друг друга, и потому все должны были быть счастливы.


На другой день князь Андрей вспомнил вчерашний бал, но не на долго остановился на нем мыслями. «Да, очень блестящий был бал. И еще… да, Ростова очень мила. Что то в ней есть свежее, особенное, не петербургское, отличающее ее». Вот всё, что он думал о вчерашнем бале, и напившись чаю, сел за работу.
Но от усталости или бессонницы (день был нехороший для занятий, и князь Андрей ничего не мог делать) он всё критиковал сам свою работу, как это часто с ним бывало, и рад был, когда услыхал, что кто то приехал.
Приехавший был Бицкий, служивший в различных комиссиях, бывавший во всех обществах Петербурга, страстный поклонник новых идей и Сперанского и озабоченный вестовщик Петербурга, один из тех людей, которые выбирают направление как платье – по моде, но которые по этому то кажутся самыми горячими партизанами направлений. Он озабоченно, едва успев снять шляпу, вбежал к князю Андрею и тотчас же начал говорить. Он только что узнал подробности заседания государственного совета нынешнего утра, открытого государем, и с восторгом рассказывал о том. Речь государя была необычайна. Это была одна из тех речей, которые произносятся только конституционными монархами. «Государь прямо сказал, что совет и сенат суть государственные сословия ; он сказал, что правление должно иметь основанием не произвол, а твердые начала . Государь сказал, что финансы должны быть преобразованы и отчеты быть публичны», рассказывал Бицкий, ударяя на известные слова и значительно раскрывая глаза.
– Да, нынешнее событие есть эра, величайшая эра в нашей истории, – заключил он.
Князь Андрей слушал рассказ об открытии государственного совета, которого он ожидал с таким нетерпением и которому приписывал такую важность, и удивлялся, что событие это теперь, когда оно совершилось, не только не трогало его, но представлялось ему более чем ничтожным. Он с тихой насмешкой слушал восторженный рассказ Бицкого. Самая простая мысль приходила ему в голову: «Какое дело мне и Бицкому, какое дело нам до того, что государю угодно было сказать в совете! Разве всё это может сделать меня счастливее и лучше?»
И это простое рассуждение вдруг уничтожило для князя Андрея весь прежний интерес совершаемых преобразований. В этот же день князь Андрей должен был обедать у Сперанского «en petit comite«, [в маленьком собрании,] как ему сказал хозяин, приглашая его. Обед этот в семейном и дружеском кругу человека, которым он так восхищался, прежде очень интересовал князя Андрея, тем более что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту; но теперь ему не хотелось ехать.
В назначенный час обеда, однако, князь Андрей уже входил в собственный, небольшой дом Сперанского у Таврического сада. В паркетной столовой небольшого домика, отличавшегося необыкновенной чистотой (напоминающей монашескую чистоту) князь Андрей, несколько опоздавший, уже нашел в пять часов собравшееся всё общество этого petit comite, интимных знакомых Сперанского. Дам не было никого кроме маленькой дочери Сперанского (с длинным лицом, похожим на отца) и ее гувернантки. Гости были Жерве, Магницкий и Столыпин. Еще из передней князь Андрей услыхал громкие голоса и звонкий, отчетливый хохот – хохот, похожий на тот, каким смеются на сцене. Кто то голосом, похожим на голос Сперанского, отчетливо отбивал: ха… ха… ха… Князь Андрей никогда не слыхал смеха Сперанского, и этот звонкий, тонкий смех государственного человека странно поразил его.
Князь Андрей вошел в столовую. Всё общество стояло между двух окон у небольшого стола с закуской. Сперанский в сером фраке с звездой, очевидно в том еще белом жилете и высоком белом галстухе, в которых он был в знаменитом заседании государственного совета, с веселым лицом стоял у стола. Гости окружали его. Магницкий, обращаясь к Михайлу Михайловичу, рассказывал анекдот. Сперанский слушал, вперед смеясь тому, что скажет Магницкий. В то время как князь Андрей вошел в комнату, слова Магницкого опять заглушились смехом. Громко басил Столыпин, пережевывая кусок хлеба с сыром; тихим смехом шипел Жерве, и тонко, отчетливо смеялся Сперанский.
Сперанский, всё еще смеясь, подал князю Андрею свою белую, нежную руку.
– Очень рад вас видеть, князь, – сказал он. – Минутку… обратился он к Магницкому, прерывая его рассказ. – У нас нынче уговор: обед удовольствия, и ни слова про дела. – И он опять обратился к рассказчику, и опять засмеялся.
Князь Андрей с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно.
За столом разговор ни на мгновение не умолкал и состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Магницкий не успел докончить своего рассказа, как уж кто то другой заявил свою готовность рассказать что то, что было еще смешнее. Анекдоты большею частью касались ежели не самого служебного мира, то лиц служебных. Казалось, что в этом обществе так окончательно было решено ничтожество этих лиц, что единственное отношение к ним могло быть только добродушно комическое. Сперанский рассказал, как на совете сегодняшнего утра на вопрос у глухого сановника о его мнении, сановник этот отвечал, что он того же мнения. Жерве рассказал целое дело о ревизии, замечательное по бессмыслице всех действующих лиц. Столыпин заикаясь вмешался в разговор и с горячностью начал говорить о злоупотреблениях прежнего порядка вещей, угрожая придать разговору серьезный характер. Магницкий стал трунить над горячностью Столыпина, Жерве вставил шутку и разговор принял опять прежнее, веселое направление.
Очевидно, Сперанский после трудов любил отдохнуть и повеселиться в приятельском кружке, и все его гости, понимая его желание, старались веселить его и сами веселиться. Но веселье это казалось князю Андрею тяжелым и невеселым. Тонкий звук голоса Сперанского неприятно поражал его, и неумолкавший смех своей фальшивой нотой почему то оскорблял чувство князя Андрея. Князь Андрей не смеялся и боялся, что он будет тяжел для этого общества. Но никто не замечал его несоответственности общему настроению. Всем было, казалось, очень весело.
Он несколько раз желал вступить в разговор, но всякий раз его слово выбрасывалось вон, как пробка из воды; и он не мог шутить с ними вместе.
Ничего не было дурного или неуместного в том, что они говорили, всё было остроумно и могло бы быть смешно; но чего то, того самого, что составляет соль веселья, не только не было, но они и не знали, что оно бывает.
После обеда дочь Сперанского с своей гувернанткой встали. Сперанский приласкал дочь своей белой рукой, и поцеловал ее. И этот жест показался неестественным князю Андрею.
Мужчины, по английски, остались за столом и за портвейном. В середине начавшегося разговора об испанских делах Наполеона, одобряя которые, все были одного и того же мнения, князь Андрей стал противоречить им. Сперанский улыбнулся и, очевидно желая отклонить разговор от принятого направления, рассказал анекдот, не имеющий отношения к разговору. На несколько мгновений все замолкли.
Посидев за столом, Сперанский закупорил бутылку с вином и сказав: «нынче хорошее винцо в сапожках ходит», отдал слуге и встал. Все встали и также шумно разговаривая пошли в гостиную. Сперанскому подали два конверта, привезенные курьером. Он взял их и прошел в кабинет. Как только он вышел, общее веселье замолкло и гости рассудительно и тихо стали переговариваться друг с другом.
– Ну, теперь декламация! – сказал Сперанский, выходя из кабинета. – Удивительный талант! – обратился он к князю Андрею. Магницкий тотчас же стал в позу и начал говорить французские шутливые стихи, сочиненные им на некоторых известных лиц Петербурга, и несколько раз был прерываем аплодисментами. Князь Андрей, по окончании стихов, подошел к Сперанскому, прощаясь с ним.
– Куда вы так рано? – сказал Сперанский.
– Я обещал на вечер…
Они помолчали. Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, непропускающие к себе глаза и ему стало смешно, как он мог ждать чего нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним, и как мог он приписывать важность тому, что делал Сперанский. Этот аккуратный, невеселый смех долго не переставал звучать в ушах князя Андрея после того, как он уехал от Сперанского.
Вернувшись домой, князь Андрей стал вспоминать свою петербургскую жизнь за эти четыре месяца, как будто что то новое. Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта военного устава, который был принят к сведению и о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё что касалось сущности дела. Он вспомнил о своей законодательной работе, о том, как он озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода, и ему стало совестно за себя. Потом он живо представил себе Богучарово, свои занятия в деревне, свою поездку в Рязань, вспомнил мужиков, Дрона старосту, и приложив к ним права лиц, которые он распределял по параграфам, ему стало удивительно, как он мог так долго заниматься такой праздной работой.


На другой день князь Андрей поехал с визитами в некоторые дома, где он еще не был, и в том числе к Ростовым, с которыми он возобновил знакомство на последнем бале. Кроме законов учтивости, по которым ему нужно было быть у Ростовых, князю Андрею хотелось видеть дома эту особенную, оживленную девушку, которая оставила ему приятное воспоминание.
Наташа одна из первых встретила его. Она была в домашнем синем платье, в котором она показалась князю Андрею еще лучше, чем в бальном. Она и всё семейство Ростовых приняли князя Андрея, как старого друга, просто и радушно. Всё семейство, которое строго судил прежде князь Андрей, теперь показалось ему составленным из прекрасных, простых и добрых людей. Гостеприимство и добродушие старого графа, особенно мило поразительное в Петербурге, было таково, что князь Андрей не мог отказаться от обеда. «Да, это добрые, славные люди, думал Болконский, разумеется, не понимающие ни на волос того сокровища, которое они имеют в Наташе; но добрые люди, которые составляют наилучший фон для того, чтобы на нем отделялась эта особенно поэтическая, переполненная жизни, прелестная девушка!»
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него, особенного мира, преисполненного каких то неизвестных ему радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.
После обеда Наташа, по просьбе князя Андрея, пошла к клавикордам и стала петь. Князь Андрей стоял у окна, разговаривая с дамами, и слушал ее. В середине фразы князь Андрей замолчал и почувствовал неожиданно, что к его горлу подступают слезы, возможность которых он не знал за собой. Он посмотрел на поющую Наташу, и в душе его произошло что то новое и счастливое. Он был счастлив и ему вместе с тем было грустно. Ему решительно не об чем было плакать, но он готов был плакать. О чем? О прежней любви? О маленькой княгине? О своих разочарованиях?… О своих надеждах на будущее?… Да и нет. Главное, о чем ему хотелось плакать, была вдруг живо сознанная им страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем то узким и телесным, чем он был сам и даже была она. Эта противуположность томила и радовала его во время ее пения.
Только что Наташа кончила петь, она подошла к нему и спросила его, как ему нравится ее голос? Она спросила это и смутилась уже после того, как она это сказала, поняв, что этого не надо было спрашивать. Он улыбнулся, глядя на нее, и сказал, что ему нравится ее пение так же, как и всё, что она делает.
Князь Андрей поздно вечером уехал от Ростовых. Он лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что он не может спать. Он то, зажжа свечку, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей: так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы он был влюблен в Ростову; он не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. «Из чего я бьюсь, из чего я хлопочу в этой узкой, замкнутой рамке, когда жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями открыта мне?» говорил он себе. И он в первый раз после долгого времени стал делать счастливые планы на будущее. Он решил сам собою, что ему надо заняться воспитанием своего сына, найдя ему воспитателя и поручив ему; потом надо выйти в отставку и ехать за границу, видеть Англию, Швейцарию, Италию. «Мне надо пользоваться своей свободой, пока так много в себе чувствую силы и молодости, говорил он сам себе. Пьер был прав, говоря, что надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым, и я теперь верю в него. Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым», думал он.


В одно утро полковник Адольф Берг, которого Пьер знал, как знал всех в Москве и Петербурге, в чистеньком с иголочки мундире, с припомаженными наперед височками, как носил государь Александр Павлович, приехал к нему.
– Я сейчас был у графини, вашей супруги, и был так несчастлив, что моя просьба не могла быть исполнена; надеюсь, что у вас, граф, я буду счастливее, – сказал он, улыбаясь.
– Что вам угодно, полковник? Я к вашим услугам.
– Я теперь, граф, уж совершенно устроился на новой квартире, – сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; – и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
– Только графиня Елена Васильевна, сочтя для себя унизительным общество каких то Бергов, могла иметь жестокость отказаться от такого приглашения. – Берг так ясно объяснил, почему он желает собрать у себя небольшое и хорошее общество, и почему это ему будет приятно, и почему он для карт и для чего нибудь дурного жалеет деньги, но для хорошего общества готов и понести расходы, что Пьер не мог отказаться и обещался быть.
– Только не поздно, граф, ежели смею просить, так без 10 ти минут в восемь, смею просить. Партию составим, генерал наш будет. Он очень добр ко мне. Поужинаем, граф. Так сделайте одолжение.
Противно своей привычке опаздывать, Пьер в этот день вместо восьми без 10 ти минут, приехал к Бергам в восемь часов без четверти.
Берги, припася, что нужно было для вечера, уже готовы были к приему гостей.
В новом, чистом, светлом, убранном бюстиками и картинками и новой мебелью, кабинете сидел Берг с женою. Берг, в новеньком, застегнутом мундире сидел возле жены, объясняя ей, что всегда можно и должно иметь знакомства людей, которые выше себя, потому что тогда только есть приятность от знакомств. – «Переймешь что нибудь, можешь попросить о чем нибудь. Вот посмотри, как я жил с первых чинов (Берг жизнь свою считал не годами, а высочайшими наградами). Мои товарищи теперь еще ничто, а я на ваканции полкового командира, я имею счастье быть вашим мужем (он встал и поцеловал руку Веры, но по пути к ней отогнул угол заворотившегося ковра). И чем я приобрел всё это? Главное умением выбирать свои знакомства. Само собой разумеется, что надо быть добродетельным и аккуратным».
Берг улыбнулся с сознанием своего превосходства над слабой женщиной и замолчал, подумав, что всё таки эта милая жена его есть слабая женщина, которая не может постигнуть всего того, что составляет достоинство мужчины, – ein Mann zu sein [быть мужчиной]. Вера в то же время также улыбнулась с сознанием своего превосходства над добродетельным, хорошим мужем, но который всё таки ошибочно, как и все мужчины, по понятию Веры, понимал жизнь. Берг, судя по своей жене, считал всех женщин слабыми и глупыми. Вера, судя по одному своему мужу и распространяя это замечание, полагала, что все мужчины приписывают только себе разум, а вместе с тем ничего не понимают, горды и эгоисты.
Берг встал и, обняв свою жену осторожно, чтобы не измять кружевную пелеринку, за которую он дорого заплатил, поцеловал ее в середину губ.
– Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, – сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
– Да, – отвечала Вера, – я совсем этого не желаю. Надо жить для общества.
– Точно такая была на княгине Юсуповой, – сказал Берг, с счастливой и доброй улыбкой, указывая на пелеринку.
В это время доложили о приезде графа Безухого. Оба супруга переглянулись самодовольной улыбкой, каждый себе приписывая честь этого посещения.
«Вот что значит уметь делать знакомства, подумал Берг, вот что значит уметь держать себя!»
– Только пожалуйста, когда я занимаю гостей, – сказала Вера, – ты не перебивай меня, потому что я знаю чем занять каждого, и в каком обществе что надо говорить.
Берг тоже улыбнулся.
– Нельзя же: иногда с мужчинами мужской разговор должен быть, – сказал он.
Пьер был принят в новенькой гостиной, в которой нигде сесть нельзя было, не нарушив симметрии, чистоты и порядка, и потому весьма понятно было и не странно, что Берг великодушно предлагал разрушить симметрию кресла, или дивана для дорогого гостя, и видимо находясь сам в этом отношении в болезненной нерешительности, предложил решение этого вопроса выбору гостя. Пьер расстроил симметрию, подвинув себе стул, и тотчас же Берг и Вера начали вечер, перебивая один другого и занимая гостя.
Вера, решив в своем уме, что Пьера надо занимать разговором о французском посольстве, тотчас же начала этот разговор. Берг, решив, что надобен и мужской разговор, перебил речь жены, затрогивая вопрос о войне с Австриею и невольно с общего разговора соскочил на личные соображения о тех предложениях, которые ему были деланы для участия в австрийском походе, и о тех причинах, почему он не принял их. Несмотря на то, что разговор был очень нескладный, и что Вера сердилась за вмешательство мужского элемента, оба супруга с удовольствием чувствовали, что, несмотря на то, что был только один гость, вечер был начат очень хорошо, и что вечер был, как две капли воды похож на всякий другой вечер с разговорами, чаем и зажженными свечами.
Вскоре приехал Борис, старый товарищ Берга. Он с некоторым оттенком превосходства и покровительства обращался с Бергом и Верой. За Борисом приехала дама с полковником, потом сам генерал, потом Ростовы, и вечер уже совершенно, несомненно стал похож на все вечера. Берг с Верой не могли удерживать радостной улыбки при виде этого движения по гостиной, при звуке этого бессвязного говора, шуршанья платьев и поклонов. Всё было, как и у всех, особенно похож был генерал, похваливший квартиру, потрепавший по плечу Берга, и с отеческим самоуправством распорядившийся постановкой бостонного стола. Генерал подсел к графу Илье Андреичу, как к самому знатному из гостей после себя. Старички с старичками, молодые с молодыми, хозяйка у чайного стола, на котором были точно такие же печенья в серебряной корзинке, какие были у Паниных на вечере, всё было совершенно так же, как у других.


Пьер, как один из почетнейших гостей, должен был сесть в бостон с Ильей Андреичем, генералом и полковником. Пьеру за бостонным столом пришлось сидеть против Наташи и странная перемена, происшедшая в ней со дня бала, поразила его. Наташа была молчалива, и не только не была так хороша, как она была на бале, но она была бы дурна, ежели бы она не имела такого кроткого и равнодушного ко всему вида.
«Что с ней?» подумал Пьер, взглянув на нее. Она сидела подле сестры у чайного стола и неохотно, не глядя на него, отвечала что то подсевшему к ней Борису. Отходив целую масть и забрав к удовольствию своего партнера пять взяток, Пьер, слышавший говор приветствий и звук чьих то шагов, вошедших в комнату во время сбора взяток, опять взглянул на нее.