Готская епархия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Го́тская епа́рхия — древняя православная епархия Константинопольского Патриархата в Крыму с центром в городе Мангуп (Дорос). Существовала с середины VIII до 80-х годов XVIII века. Получила название по имени готов, народа вторгшегося во второй половине III веке в Крым и впоследствии принявшего христианство.

Готские племена, проникшие во второй половине III века на Крымский полуостров, совершали частые набеги на причерноморские города Римской империи, добираясь до внутренних областей империи и захватывая пленных. Созомен сообщает, что многие священники, уводимы в плен, жили меж варваров и являя чудеса именем Христовым, давая пример богоугодной жизни, привлекали варваром к принятию христианства: «Почти все варвары приняли христианство во время войн римлян с иноплеменниками в царствование Галена и его преемников». Василий Великий, епископ Капподакии, в письме епископу Фессалоник Асхолию в 373 году сообщает о неком Евтихе, распространявшем христианство среди крымских готов[1].

В VI веке, при императоре Юстиниане Великом, в Доросе была построена однонефная базилика Константина и Елены, ставшая впоследствии кафедральным храмом[2]. В позднее время базилика была расширена до трёхнефной.[3].





Ранний период

Известно, что Иоанн Златоуст в своё патриаршество (398—404 гг) рукоположил для крымских готов епископа Унилу. Однако вряд ли это имеет отношение к Готской епархии с центром в Доросе — Феодоро — Мангупе. В 404 году Унила скончался и правитель готов уже у преемника святого Иоанна Златоуста, по интригам императрицы Евдоксии сосланного в Колхиду, просит поставить епископа. Опасаясь, что епископскую кафедру займёт человек недостойный, святитель пишет своим сторонникам о необходимости задержать посольство, ссылаясь на тяжёлые условия зимнего путешествия в Боспор. Иными словами, Унила был епископом Боспора, который был в это время под властью готов[4][5].

Ещё в конце VII века епископ Херсона подписывает постановления Трулльского собора (692 год) как епископ Херсона Дорантского (επίσκοποϛ Χερσώοϛ τήϛ Δόραντοϛ), что позволяет предположить, что готы города Дори, столицы Готии, в это время окормлялись Херсонским епископом.

Первое упоминание епископа Готского относится к 754 году. Это неизвестный по имени епископ Готский подписавший орос иконоборческого собора. Житие Иоанна Готского сообщает, что епископ иконоборец волей императора был возведён на кафедру митрополии Гераклеи Фракийской, а на его место жителями Готии был избран сторонник иконопочитания Иоанн. Не имея возможности поставления в Константинополе, Иоанн отправляется в Мцхету, к грузинскому католикосу на поставление[6].

Представитель Готского епископа инок Кирилл участвует в VII Вселенском Соборе и подписывает его орос (787 год). Однако он подписался, как представитель готского епископа Никиты (1-е и 3-е заседания) и в одном случае (4-е заседание) епископом Готским назван Иоанн (μοναχός καί έκ προσώπου Ίωάννον έπισκόπου Γότθων)[7][8].

Ещё больше запутывает вопрос так называемая «нотиция Де Боора»[9]. (у Ж. Даррузиса Notitia № 3), в которой на 37-м месте среди митрополий значится Готская[10]. Де Боор относит эту нотицию к концу VIII — началу IX века. Обширная митрополия включает в себя 7 епископий и располагается на огромной территории вплоть до Итиля (на р. Волге)[11]. Все перечисленные епархии находятся в землях Хазарского Каганата. Однако в следующих нотициях вплоть до X века Готская епархия не упоминается. По мнению В. А. Мошина Готская митрополия была создана в миссионерских целях, но проект успеха не имел, и она была упразднена[12]. Вновь в списках она появляется только в начале X века как автокефальная архиепископия и значится на 44-м месте после архиепископии Боспора.

Готская митрополия

В конце XIII века при императоре Андронике II Готская архиепископия, наряду с другими автокефальными архиепископиями, была возведена в ранг митрополии. На Константинопольском соборе 1292 года Готский владыка Софроний присутствовал уже в сане митрополита[7]

В 1317 году патриарх Иоанн XIII Глика вмешался в тяжбу за приходы Готской и Сугдейской епархий. В конце XIV века известен спор о принадлежности приходов между Херсонской с одной стороны и Готской и Сугдейской с другой. Херсонский митрополит заявил свои права на ряд приходов, которые он назвал своими исконными территориями. К слову сказать, к спорным территориям принадлежала и родина Иоанна Готского Партенит. В тяжбе за приходы при двух Константинопольских патриархах Макарии и Ниле сказалась, возможно, политическая составляющая. И если патриарх Макарий деятельно поддержал притязания херсонского владыки, то поставленный после его свержения патриарх Нил склонился в сторону его противников, впрочем призывая к милости в отношении обнищавшей Херсонской кафедры. Готский митрополит Феодосий проявил взысканную патриархом милость и уступил Херсонскому владыке в споре[13]. Той же грамотой под управление митрополита Антония передавалась и ставропигия Константинопольского патриарха Ялита с сохранением на неё патриарших прав. То есть митрополит Готский стал и экзархом Ялиты[14]. Митрополит Феодосий скончался в марте 1386 года. Следующим Готским владыкой стал Антоний.

В скором времени, а именно к 1427 году спорные приходы оказались вновь под омофором Готского митрополита[15]. А где-то в середине XV века была упразднена и ослабевшая вместе со своим епархиальным центром Херсонская епархия, приходы которой оказались в составе соседних Готской и Сугдейской епархиях[16]. Вскоре была присоединена и Сугдейская епархия[17]

Под турецким владычеством

В 1475 году Мангуп, после продолжительной осады, пал от войск, утвердившихся в Малой Азии турок-осман. Падение последнего оплота некогда процветавшего княжества Феодоро сопровождалось уничтожением христианского населения, в первую очередь, местной знати.

Известно, что турецкое правительство в целом вполне терпимо относилось к иноверным, и они, соблюдая определённые ограничения, могли продолжать совершать богослужение. Иерархия же, в нашем случае Православная, встраивалась в общую систему управления империи. Константинопольский патриарх по существу стал этнархом для всех христиан.

Упоминания о Готских иерархах возобновляются в последней четверти XVI века. Некий почтенный иерарх упоминается у посла Стефана Батория Броневского. В 1587 году архиереем Готским был Констанций, при котором была заложена церковь в селе Бия-Сала. В это время, очевидно, другие крымские епархии уже не существуют, а их приходы подчинены митрополиту Готскому.

В 1635 году митрополит Серафим сообщал царю Михаилу о разорении татарами Георгиевского монастыря.

Начиная с 1639 года благодаря документу на Крымско-татарском языке «Известие о пришедших в Крым митрополитах», опубликованном Ф. А. Хартахаем, мы знаем имена и время правления готских митрополитов. Это:

  • Анфим — в 1639 г.;
  • Давид — с 21 октября 1652 г.;
  • Мефодий — с 15 ноября 1673 г.;
  • Неофит — с 13 мая 1680 г.;
  • Макарий — с 21 июня 1707 г.;
  • Парфений — с 23 декабря 1710 г.;
  • Гедеон — с 25 ноября 1725 г.

Митрополия Готии и Кафы

В 1678 году последняя епархия Крыма, митрополия Кафы, была присоединена к Готской митрополии. Новая митрополия получила название Готской и Кафской (или Готская и Кефайская).

Известно имя митрополита Готии и Кафы Парфения, упоминаемого в 1721 году. После него кафедру занимал митрополит Гедеон, резиденция которого располагалась в Успенском скиту близ селения Мариамполь под Бахчисараем.

Около 1750 года Гребенские казаки, жившие на территории контролируемой крымским ханом, просили турецкого султана поставить им своего епископа. По настоянию султана митрополит Гедеон епископом Кубанским и Терским поставил монаха Феодосия. Таким образом, появилась новая епархия. Однако в 1755 году Феодосий вместе с казаками-некрасовцами перебрался в Добруджу, и, по-видимому, Кубанская и Терская епархия прекратила своё существование.

Фирман султана Мустафы 1759 года содержит перечень городов, находящихся под омофором Готского митрополита. Названы Мангуп, Кафа, Балаклава, Судак и Азов[18]. Фирман давал митрополии достаточные льготы и гарантии, однако жизнь отличалась от написанного на бумаге: турецкие чиновники традиционно злоупотребляли своей властью, а притеснения христианской «райи» вошло в обычай со времени покорения империи османами[19].

Однако главной причиной падения жизни среди крымских христиан были не гонения, волну которых они стойко пережили в первые годы завоевания, а общий с пришлым татарским населением быт. Утратив господствующее положение на полуострове, крымские христиане[20] постепенно утрачивали свою культуру, язык, смешиваясь с мусульманским населением. Как пишет архимандрит Арсений, в конце XVIII века митрополит Игнатий вынужден был произносить проповеди на татарском[21]. Кроме того, многие христиане, соблазнившись лучшим положением мусульман в мусульманской стране, принимали ислам.[22]. К этому стоит добавить полное отсутствие какой-либо системы образования. Начиная с XVII века, все митрополиты были присылаемы из империи, среди местных же не находилось достаточно образованных для выполнения этой роли.

Митрополит Гедеон скончался в 1769 году. В апреле 1771 года на его место с архипелага прибыл митрополит Игнатий. На этот момент ему уже было более 60-ти лет. Его прибытие в свою митрополию совпало с разгаром очередной русско-турецкой войны. Османские власти, подозревая в христианах сторонников своего врага, усилии преследования их. Дошло до того, что митрополит вынужден был прятаться от своих преследователей[23].

Переселение в Приазовье

Конец существованию Готской епархии положило переселение христиан из Крыма в Северное Приазовье во главе с митрополитом Игнатием. Инициатором переселения было русское правительство. 16 июня 1778 года на имя императрицы Екатерины II было подано прошение крымских христиан с просьбой о переселении на территорию Российской империи. Причиной, названной в документе, было постоянные притеснения христианского населения со стороны мусульман. 21 мая 1779 года на имя митрополита Игнатия была отправлена высочайшая грамота с пожалованием земель в Северном Приазовье. Игнатий принимался в прежнем сане, как митрополит Готии и Кафы (или, как в документе, Готфейский и Кефайский) с подчинением непосредственно Синоду.

Как пишет греческий историк XIX века Феоктист Хартахай, некоторые татары, прознав о льготах, дарованных высочайшей волей переселенцам, принимали христианство и отправлялись на новое место жительства[24].

Переселение состоялось в конце 1779 года. Всего покинуло Крым более 31 тыс. человек христианского населения, среди которых были и христиане армяне вместе с архимандритом Петром Маргосом, и католики с пастором Якобом. Прибытие крымских христиан в Приазовье положило начало городу, названного аналогично последнему епархиальному центру митрополии — Мариамполь или же Мариуполь. Земли, выделенные армянским переселенцам, располагались восточнее, в Таганрогском градоначальничестве и в районе современного города Ростов-на-Дону[25].

Значительная часть крымских христиан остались на родине. Однако многие православные приходы оказались заброшенными. Хан Шагин-Гирей, положение которого среди его подданных после переселения христиан пошатнулось, фактически принудил греческого священника Константиноса Спиранди, оказавшегося в Крыму в 1781 году, возобновить богослужение в Успенском скиту близ Бахчисарая[26]. О. Константинос восстановил богослужение в Мангуше в церкви св. Феодора и в храме Богоматери в Бахчисарае[27].

Митрополит Игнатий умер 16 февраля 1786 года. После смерти последнего Готского митрополита его паства была присоединена к Славянской епархии.

Напишите отзыв о статье "Готская епархия"

Примечания

  1. Архм. Арсений [www.runivers.ru/bookreader/book453785/#page/160/mode/1up Готская епархия в Крыму. с. 61.]
  2. См. здесь: [koechto-o.narod.ru/pages/articles/books/feodoro/monument.htm Памятники Мангупа.]
  3. Н. И. Бармина. [elar.urfu.ru/bitstream/10995/2939/2/adsv-33-04.pdf Контуры перемен: Мангупский памятник в контексте истории крымского средневековья]. с. 24.
  4. А. А. Васильев. Готы в Крыму. с. 301—302.
  5. Г. В. Васильевский. Труды. Т. 2. ч. 2. с. 382.
  6. Это подтверждают и грузинские источники
  7. 1 2 А. И. Айбабин. [www.pravenc.ru/text/543737.html Готская епархия].
  8. Васильевский объясняет это невнимательностью секретарей. М.-Ф. Озепи считает, что Никита — ставленник иконоборческого патриарха, а Иоанн — представитель иконопочитательской паствы.
  9. Относительно этой нотиции нет единого мнения. Некоторые исследователи считают её поздней компиляцией. Нет единства и относительно датировки.
  10. J. Darrouzes. [bookre.org/reader?file=1099283&pg=253 Notitiae episcopatuum ecclesiae Konstantinopolitane. p. 241.]
  11. Ю. А. Кулаковский [www.runivers.ru/bookreader/book459485/#page/514/mode/1up К истории Готской епархии (в Крыму) в VIII веке. с. 175—176.]
  12. В. А. Мошин. Николай, епископ Тмутороканский. с. 52.
  13. Н. М. Богданова. Церковь Херсона в X—XV веках. с. 27-31
  14. Архм. Арсений [www.runivers.ru/bookreader/book453785/#page/169/mode/1up Готская епархия в Крыму. с. 70.]
  15. А. Л. Бертье-Делагард. Исследование некоторых недоуменных вопросов средневековья в Тавриде. с. 60-61.
  16. Последнее упоминание Херсонского епископа относится к 1440 году.
  17. Последнее упоминание в 1464 году.
  18. Между прочим, фирман сообщает, что положенный подарок султану преподнесён не был.
  19. Архм. Арсений. [www.runivers.ru/bookreader/book453785/#page/174/mode/1up Готская епархия в Крыму. с. 76-81.]
  20. Как, впрочем, и христиане Османской империи.
  21. На татарском говорили в основном жители городов, так называемые урумеи. Жители сёл лучше сохранили свой язык и культуру и говорят на «румейском» диалекте греческого.
  22. Архм. Арсений. [www.runivers.ru/bookreader/book453785/#page/181/mode/1up Готская епархия в Крыму. с. 82.]
  23. Архм. Арсений. [www.runivers.ru/bookreader/book453785/#page/180/mode/1up Готская епархия в Крыму. с. 81.]
  24. Ф. А. Хартахай. [kitap.net.ru/hartakhai/1-1.php Христианство в Крыму.] с. 59.
  25. Город Нахичевань-на-Дону — теперь район Ростова.
  26. Ю. А. Катунин. [dspace.nbuv.gov.ua/bitstream/handle/123456789/55374/57-Katunin.pdf?sequence=1 О причинах ликвидации готской епархии]. с. 186.
  27. [kitap.net.ru/hartakhai/1-1.php Ф. А. Хартахай. Христианство в Крыму.] с. 60.

Литература

  • Ю. Кулаковский [www.runivers.ru/bookreader/book459485/#page/511/mode/1up К истории Готской епархии (в Крыму) в VIII веке.] // Журнал Министерства народного просвещения CCCXV 1898 c.173-202.
  • Архимандрит Арсений. [www.runivers.ru/bookreader/book453785/#page/158/mode/1up Готская епархия в Крыму.]
  • Митрополит Макарий (Булгаков). [www.sedmitza.ru/lib/text/435753/ История Русской Церкви. т. I. гл. III. Епархия Готская.]
  • Г. В. Васильевский. Житие Иоанна Готского. // Труды. т. 2. с. 351—427.
  • А. А. Васильев. Готы в Крыму. // ИРАИМК. т. 1. 1921 г. с. 263—344.
  • Ф. А. Хартахай. [kitap.net.ru/hartakhai/1-1.php Христианство в Крыму.]
  • А. Л. Бертье-Делагард. Исследование некоторых недоуменных вопросов средневековья в Тавриде. // ИТУАК № 57 1920 г. с. 1-135.
  • Ю. А. Катунин. [dspace.nbuv.gov.ua/bitstream/handle/123456789/55374/57-Katunin.pdf?sequence=1 О причинах ликвидации готской епархии]. // Культура народов Причерноморья, 2012.
  • А. Г. Герцен, Ю. М. Могаричев. [elar.urfu.ru/bitstream/10995/3520/3/adsv-30-09.pdf К вопросу о церковной истории Таврики в VIII веке.] // Античная древность и средние века. 1999. Вып. 30. с. 95-115.
  • А. И. Айбабин. [www.pravenc.ru/text/543737.html Готская епархия. // Православная энциклопедия. т. 12, с. 214-217].

Отрывок, характеризующий Готская епархия

– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.