Гоур Говинда Свами

Гоур Говинда Свами
Имя при рождении:	Браджабандху Гири
Род деятельности:	проповедник, писатель
Дата рождения:	2 сентября 1929(1929-09-02)
Место рождения:	Джаганнатха-пура, Орисса, Индия
Гражданство:	Индия
Дата смерти:	9 февраля 1996(1996-02-09) (66 лет)
Место смерти:	Майяпур, Западная Бенгалия, Индия

Гоур Гови́нда Сва́ми (имя при рождении — Браджаба́ндху Ги́ри) (2 сентября 1929 — 9 февраля 1996) — индуистский вайшнавский религиозный деятель, проповедник и писатель. Ученик Бхактиведанты Свами Прабхупады. В Международном обществе сознания Кришны почитается как святой.

Биография

Детство

Браджабандху Гири родился 2 сентября 1929 года в набожной вайшнавской семье в деревне Джаганнатха-пура, расположенной недалеко от святого места Пури в индийском штате Орисса. Его детство прошло в деревне Гадай-гири, и ещё ребёнком он с любовью и преданностью служил Кришне. Его дед был святым и показал Браджабандху, как нужно повторять маха-мантру Харе Кришна. Вместе со своими дядьями Браджабандху часто ходил по деревням, воспевая маха-мантру и песни Нароттамы даса Тхакура. Со времён Шьямананды Прабху потомки рода Гири славились в Ориссе как самые искусные исполнители киртанов.

С шести лет Браджабандху поклонялся божеству Гопалы. К восьми годам он прочёл всю «Бхагавад-гиту», «Бхагавата-пурану», «Чайтанья-чаритамриту» и умел их толковать. Друзья и родные вспоминают, что Браджабандху был очень спокойным и задумчивым ребёнком. Его не привлекали ни игры, ни кино, ни театр.

Молодость

После смерти отца в 1955 году Браджабандху, старшему сыну, пришлось взять на себя заботу о семье. По просьбе своей овдовевшей матери он женился, стал грихастхой. Свою жену, Шримати Вишанти Деви, он впервые увидел только на свадьбе. С деньгами в семье было трудно, поэтому Браджабандху не мог поступить учиться в университет. Он стал сам заниматься по вечерам, чтобы сдать экзамены экстерном. Так он получил степень бакалавра гуманитарных наук. Несмотря на большую занятость, Браджабандху по-прежнему с любовью и преданностью служил своему божеству Гопалу: он вставал в половине четвёртого утра, повторял мантру Харе Кришна, поклонялся Туласи и читал вместе с семьёй «Бхагавад-гиту».

Чтобы содержать семью, Браджабандху работал учителем в местной школе. Во время школьных каникул Браджабандху вместе с женой отправлялся в Гималаи. Они посещали святые места, и Браджабандху не раз ожесточённо спорил с философами-майявади, которые встречались им на пути.

Духовные поиски

В апреле 1974 года Браджабандху ушёл от мирской жизни, оставил дом и семью и посвятил себя духовному совершенствованию. С нищенской сумой и «Бхагавад-гитой» в руках Гоур Гопалананда Даса (так он теперь себя называл) ходил по Индии и побывал во многих святых местах на берегах Ганги. Он искал духовного наставника, который помог бы ему проникнуть в глубинный смысл маха-мантры. Хотя за годы семейной жизни он повидал немало садху и гуру (в Ориссе существует много известных ветвей гаудия-вайшнавизма), их наставления не затронули его сердца. После целого года странствий он отправился пешком во Вриндаван, надеясь, что там, в святой обители Кришны, исполнится его заветное желание.

Через две недели после прибытия во Вриндаван Гоур Гопалананда увидел на улице большой щит с надписью: «Международное общество сознания Кришны. Ачарья-основатель — Его Божественная Милость А. Ч. Бхактиведанта Свами Прабхупада». Вскоре он встретил западных кришнаитов, которые дали ему один из номеров журнала «Обратно к Богу». Когда Гоур Гопалананда прочёл журнал, прославляющий Кришну, его охватило желание увидеться с его редактором, основателем Движения сознания Кришны — Бхактиведантой Свами Прабхупадой. Так он нашёл своего духовного наставника, к встрече с которым долго стремился.

Принятие санньясы у Шрилы Прабхупады

Когда Гоур Гопалананда вошёл в комнату Прабхупады и представился, первое, о чём Прабхупада его спросил, было: «Ты уже принял санньясу?» «Нет», — ответил Гоур Гопалананда. «Ну так я тебе её дам!» Гоур Гопалананда понял: Прабхупада знает, что у него на сердце. Вскоре он получил у Прабхупады духовное посвящение. В 1975 году на церемонии открытия Храма Кришны-Баларамы Прабхупада посвятил его в санньяси.

Выполнение наказа гуру

Вскоре после этого Прабхупада послал Гоур Говинду Свами в Ориссу проповедовать и строить храм в Бхубанешваре, где ИСККОН незадолго до этого был подарен участок земли. В то время там были джунгли, кишащие змеями, скорпионами и москитами. Участок находился далеко от центра города, и люди даже днём боялись туда ходить. Гоур Говинда Свами, для которого желание Прабхупады всегда оставалось законом, был неустрашим и упорно трудился, чтобы его исполнить. Одно время он жил на складе у торговца чаем, после этого — в небольшой хижине вместе с дорожными рабочими; там он, следуя наказу Прабхупады, начал переводить его книги на язык ория.

Гоур Говинда Свами обошёл, один за другим, почти все дома, конторы и учреждения в Бхубанешваре и его окрестностях, собирая небольшие пожертвования. Затем он собственноручно построил на подаренном участке земли небольшой, крытый соломой дом.

В начале 1977 года в Бхубанешвар приехал Прабхупада. Для него сняли удобный номер в городской гостинице, но Прабхупада сказал: «Я буду жить в том доме, который построил для меня мой ученик, мой дорогой сын — Гоур Говинда». Прабхупада оставался в Бхубанешваре семнадцать дней, работая над переводом десятой песни «Шримад-Бхагаватам». В день явления Нитьянанды он провёл церемонию закладки первого камня в основание будущего храма. Это был последний освящённый им храм.

Продолжение миссии гуру

В 1979 году Гоур Говинда Свами поехал в Маяпур. Во время одного из киртанов в храме он потерял сознание и упал. Его подняли и перенесли в комнату. Рядом с ним было несколько вайшнавов и руководителей ИСККОН. Позвали одного доктора, потом другого, но они не смогли поставить диагноз. Кто-то предположил даже, что Гоур Говинда Свами одержим духами. И только Акинчана Кришнадаса Бабаджи, духовный брат Прабхупады, определил, что Гоур Говинда Свами переживает бхаву, прилив экстатической любви к Богу.

Вернувшись в Бхубанешвар, Гоур Говинда Свами отдался исполнению наказа своего духовного учителя. Ему на помощь было послано несколько западных преданных, но многие не смогли вынести суровых условий жизни. Их поражало, что Гоур Говинда Свами безропотно переносил трудности, ел только раз в день и совсем не спал. Днем и ночью он либо проповедовал, либо повторял мантру, либо делал записи в своих тетрадях.

Выполняя указание Прабхупады, Гоур Говинда Свами вдохновенно проповедовал по всей Ориссе. Прабхупада дал Гоур Говинде Свами три главных наказа: перевести его книги с английского на язык ория, построить храм в Бхубанешваре и проповедовать по всему миру. Эти три наказа стали для Гоур Говинды Свами смыслом жизни. У него было строгое правило: не садиться есть, не закончив перевод дневной нормы. Все удивлялись, когда видели, как после многочасового перелёта Гоур Говинда Свами сначала заканчивал перевод, порученный ему духовным учителем, и только потом думал о еде и сне. Он оставался верен этому обету до последнего дня жизни.

В 1985 году Гоур Говинда Свами впервые отправился с проповедью за рубеж. Его желание проповедовать о Кришне было таким сильным, что в течение последующих одиннадцати лет он путешествовал по всему миру, несмотря на больную ногу и многочисленные неудобства.

Те, кому доводилось слушать лекции Гоур Говинды Свами, всякий раз были поражены. Мягкий и скромный в личном общении, он на лекциях по «Шримад-Бхагаватам» ревел, как лев, круша гордыню, которая поразила сердца его учеников, и разбивая в прах их заблуждения. Порой, прочитав какое-нибудь известное философское положение из комментария Прабхупады, он начинал смеяться, как смеётся ребенок, и говорил: «Здесь речь идет о Кришна-преме, но это нужно пояснить». И в течение двух или трёх часов толковал одно предложение, проникая все глубже и глубже в его смысл, чем необыкновенно поражал слушателей. На одной из таких лекций он сказал: «Смотрите, Кришна смеётся надо мной, ведь я пытаюсь объять необъятное».

Нередко во время лекции Гоур Говинда Свами вдруг начинал петь, давая слушателям возможность понять чувства радости, смирения и предания себя Богу, которыми проникнуты молитвы великих преданных — Бхактивиноды Тхакура и других ачарьев. Кришна-катха была для него самой жизнью. Он часто говорил: «День, проведённый без кришна-катхи, чёрный день».

Гоур Говинда Свами глубоко знал священные писания. Всё, о чём он говорил, он обосновывал цитатами из многочисленных ведических источников. Иногда он задавал ученику вопрос, и, если тот, отвечая, не ссылался на шастры, он кричал: «Мошенник! Не пытайся обмануть других! Вайшнав всегда ссылается на священные писания».

Гоур Говинда Свами был бесстрашным проповедником и никогда не поступался истиной ради сиюминутной выгоды. «Тот, кто не видит Кришну, слепец, — повторял он. — Такой слепец говорит о Кришне, а сам продолжает измышлять. Поэтому его речь не будет действенной. Слово истинного садху (святого) никогда не расходится с делом».

Гоур Говинда Свами вёл дневник и ежедневно делал в нём записи. Каждую запись он заканчивал одинаково: «Гопал знает обо всем, что сделал сегодня этот слуга». Каждый день он просил Гопала: «Позволь мне быть рядом с близкими по духу преданными».

В 1991 году, после шестнадцати лет упорного труда, Шрила Гоур Говинда Свами исполнил волю своего духовного учителя: в день явления Рамачандры, Рама-навами, он открыл в Бхубанешваре храм Шри Шри Кришна-Баларама, который сегодня посещают тысячи людей. Гоур Говинда Свами говорил: «Я открыл в Бхуванешваре „школу слёз“: если мы не будем плакать о Кришне, Он не прольёт на нас Свою милость». Об этом Гоур Говинда Свами неустанно проповедовал по всему миру в последние десять лет своего пребывания на земле.

Гоур Говинда Свами всегда жил скромно и просто. До последних дней жизни он оставался в небольшом доме рядом с тем, что построил для Прабхупады в 1977 году. Несколько раз его просили взять на себя новые обязанности по руководству ИСККОН, но он всегда отказывался, говоря: «Я не руководитель. Я проповедник». Однако, когда преданным ИСККОН был подарен участок земли в Гадай-гири, деревне, где Гоур Говинда Свами провёл детство и где в скромной постройке жил его любимый Гопал, он взялся руководить строительством нового, большого храма для Гопала.

Уход

В конце января 1996 года Гоур Говинда Свами как-то заметил: «Бхактисиддханта Сарасвати говорил, что материальный мир не место для порядочного человека. Вознегодовав, он ушёл из него до срока. И я, наверное, тоже скоро уйду. Не знаю. Я во всём полагаюсь на Гопала и поступлю так, как Он пожелает». На следующий день Гоур Говинда Свами отправился в Гадай-гири, чтобы увидеться с Гопалом. Вернувшись, он в течение следующих четырёх дней проповедовал как никогда воодушевлённо тысячам людей, которые приехали в Бхуванешвар на празднование столетия Прабхупады. А затем отбыл в Маяпур на ежегодные заседания Руководящего совета ИСККОН.

9 февраля 1996 года, в день явления Бхактисиддханты Сарасвати, двое учеников Прабхупады попросили Гоур Говинду Свами их принять. Они никогда прежде не встречались с ним, но прочли несколько его книг и горели желанием его услышать. В шесть часов вечера они вошли в комнату Гоур Говинды Свами и спросили его о том, почему Чайтанья Махапрабху жил в Пури. Обрадованный этим вопросом, Гоур Говинда Свами начал рассказывать о сокровенном смысле пребывания Чайтаньи в Пури. Он говорил о невыносимых муках, которые Радха и Кришна терпели в разлуке друг с другом, после того как Кришна уехал из Вриндавана. Этот рассказ приведён в восьмой главе книги «У берега разлуки». Завораживая всех, кто был в комнате, повествованиями о Кришне, Гоур Говинда Свами дошёл до того места, когда Радха и Кришна наконец встречаются после долгой разлуки. Он сказал, что, увидев Радху, Кришна испытал такой восторг, что глаза у него стали огромными и круглыми, а руки и ноги вобрались внутрь. В этом облике он носит имя Джаганнатхи. Тут присутствовавшие заметили, что на глазах Гоур Говинды Свами заблестели слёзы. Его голос прервался. Он сказал едва слышно: «Глаза Кришны встретились с глазами Радхи. Союз глаз…» Не в силах продолжать, он извинился, смиренно сложив ладони: «Простите, я не могу говорить». Он отдал последний приказ: «Киртан! Киртан!», вайшнавы запели, а их гуру спокойно и невозмутимо лёг на кровать. Слуга дал ему изображение Гопала. С любовью глядя на божество, которому он поклонялся всю жизнь, Гоур Говинда Свами воскликнул: «Гопал!» — и испустил последний вздох.

Литература

• Collins, Irvin H. (2004), [books.google.com/books?id=mBMxPdgrBhoC "The “Routinization of Charisma” and the Charismatic: The Confrontation Between ISKCON and Narayana Maharaja"], in Edwin F. Bryant, Maria L. Ekstrand, The Hare Krishna Movement: The Postcharismatic Fate of a Religious Transplant, New York: Columbia University Press, сс. 214-237, ISBN 023112256X, <books.google.com/books?id=mBMxPdgrBhoC> 

Ссылки

• [www.srilagourgovindaswami.org/ Сайт, посвящённый Гоур Говинде Свами] (англ.)
• [facebook.com/sggsm Официальная страница Гоур Говинды Свами] в социальной сети Facebook

Отрывок, характеризующий Гоур Говинда Свами

– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.