Го Сэйгэн

Го Сэйгэн
呉清源 У Цинъюань
Личная информация
Дата рождения	12 июня 1914(1914-06-12)
Место рождения	провинция Фуцзянь, Китайская Республика
Дата смерти	30 ноября 2014(2014-11-30) (100 лет)
Место смерти	провинция Канагава, Япония
Профессиональная информация
Учитель	Кэнсаку Сэгоэ c 1928 г.
Начало карьеры	1929
Ранг	9 дан
Организация	Нихон Киин

У Цинъюань (кит. трад. 吳清源, упр. 吴清源, пиньинь: Wú Qīngyuán), более известный как Го Сэйгэн (12 июня 1914— 30 ноября 2014) — выдающийся японский игрок в го китайского происхождения.

Биография

Жизнь в Китае

У Цинъюань родился 12 июня 1914 года в китайской провинции Фуцзянь. Происходит из обедневшей аристократической семьи. Его отец, У Ицзэн, учился в Японии, где начал играть в го и посещал клуб Хоэнся, основанный Хонъимбо Сюхо (Мурасэ Сюхо, 18-м Хонъимбо). Отец научил Цинъюаня играть в го, когда мальчику было 8 лет. В возрасте 10 лет начал посещать вэйци-клуб Хайфэн в Пекине, уже через год обыгрывал сильнейших игроков этого клуба, благодаря чему был приглашён в японский го-клуб, где сыграл несколько партий с игроками 1 дана, выиграв их все.

Свидетелем матча против японских игроков стал Ямадзаки Юмин, бизнесмен, знакомый Сэгоэ Кэнсаку — известного японского профессионала. Ямадзаки сообщил Сэгоэ, что в Пекине обнаружился молодой гений; тут же возникла идея пригласить У Цинъюаня в Японию для изучения го. После того, как летом 1926 года Ивамото Каору, 6 дан, и Косуги Тэи, 4 дан, бывшие в Китае, сыграли несколько партий с мальчиком (из четырёх игр с Ивамото три, игравшиеся на трёх камнях форы, У выиграл, а последнюю, на двух камнях, проиграл с разницей в два очка, единственная игра с Косуги на двух камнях также была выиграна У), Сэгоэ принял решение и занялся организацией поездки У на обучение в Японию, где его талант мог быть раскрыт в полной мере. Для организации обучения У были привлечены влиятельные лица, имевшие отношение к Нихон Киин, такие как Инукаи Мокудо и князь Окура Киситиро. Усилия увенчались успехом, У пригласили на два года в Японию. Японское правительство согласилось в течение этого времени платить ему стипендию 200 иен (на тот момент — около 100 долларов США) в год, князь Окура выступал в качестве попечителя. В Японии У Цинъюань стал известен как Го Сэйгэн (так иероглифическое написание его имени произносится в Японии).

По просьбе отца, решившего, что сын ещё слишком юн, поездка была отложена на два года. В 1927 году У Цинъюань стал чемпионом Китая по вэйци. В этом же году он сыграл матч против Иноуэ Кохэя, японского профессионала 5 дана, приехавшего в Пекин специально для того, чтобы проверить силу юного гения. В первой игре, на двух камнях форы, У легко выиграл. Следующие игры проходили без форы, У играл чёрными. Во второй игре на 137 ходу Иноуэ, находясь в значительно худшей позиции, отложил партию, и она так и осталась недоигранной. В третьей партии У победил, и лишь в последней Иноуэ смог выиграть. Вернувшись в Японию, Иноуэ рассказывал, что У даже более талантлив, чем об этом говорили. Изучив записи партий, привезённые Иноуэ, Сэгоэ уверился, что У — гений, и ему необходимо как можно быстрее начать серьёзное обучение, чтобы развить свои способности. По мнению Сэгоэ, стиль игры У напоминал Хонъимбо Сюсаку — одного из сильнейших игроков в истории Японии.

В конце 1927 года Сэгоэ написал У и официально пригласил его в Японию. Показательно, что столь уважительное письмо было адресовано 12-летнему ребёнку.

Я получил Ваше письмо через г-на Ямадзаки. Большое спасибо. Несмотря на то, что я не знаком с Вами лично, я узнал от Ивамото, что Вы молодой, но великий игрок. После изучения трёх Ваших игр против Иноуэ я убедился в исключительной силе Вашей игры ещё больше. Я надеялся, что, если время и здоровье позволят мне, я приеду в Китай, чтобы увидеть Вас лично. К сожалению и моему глубокому разочарованию это, скорее всего, сейчас невозможно.

Я искренне надеюсь, что Вы быстро подрастёте и сможете, наконец, приехать в Японию. Тогда мы могли бы вместе заниматься го. Я также надеюсь, что однажды Вы станете Мэйдзином.

Я попросил Ямадзаки переправить Вам 1-й и 2-й тома моего недавнего издания. Если Вы изучите их до Вашего приезда в Японию, это будет огромной честью для меня. Я также приложил мои нестоящие комментарии к двум играм между Вами и Ли, записи которых были опубликованы в июньском номере Kido Magazin. Также я высылаю мою статью о современном состоянии го в Китае. Прошу извинить за издание этих статей без Вашего разрешения.

В заключение, я был бы очень Вам признателен, если бы Вы передали мои наилучшие пожелания всем китайским игрокам в го. Желаю Вам наилучшего здоровья.

В 1928 г. ученик Сэгоэ, Хасимото Утаро, 4 дан, ездил в Китай, чтобы сыграть с У. Мальчик выиграл обе партии.

Наконец, 18 октября 1928 года, в возрасте 14 лет, У Цинъюань отправился в Японию. Часть денег на поездку, 500 иен, выделил китайский генерал Га Ю-тан.

Начало профессиональной карьеры в Японии

После прибытия Го Сэйгэна в Японию встал вопрос о его официальной квалификации. С одной стороны, по существующим правилам (как и по мнению большинства игроков) профессионал должен был начинать с 1-го дана, и получать последующие, играя в турнирах. С другой, было ясно, что он играет не слабее 3-го дана. Специально был организован экзамен — матч из трёх партий. В первой Го чёрными без форы обыграл Синохара Масами, 4 дан. Во второй, играя на двух камнях форы, победил Хонъимбо Сюсаи, мэйдзина, обладателя 9-го дана; Сюсаи был сильнейшим игроком Японии, считался непобедимым, для 3 дана играть с ним всего на двух камнях форы было огромной честью. В третьей партии, чёрными без форы, Го с разницей в пять очков победил Мурасима Ёсинори. В результате Го Сэйгэн получил 3-й дан в 14 лет (в то время лишь единицы из японских профессионалов в этом возрасте достигли хотя бы первого дана).

В Японии Го начал активно выступать и продолжил углублённое изучение игры. Его турнирные успехи были феноменальны: к 1932 году в сыгранных им 50 официальных партиях он имел 44 победы, 5 поражений и 1 ничью. В 1932 Го Сэйгэн получил 5-й дан, войдя в число сильнейших игроков Японии (в то время, кроме Хонъимбо Сюсаи, в Нихон Киин не было игроков выше 7 дана).

После «манчжурского инцидента» (вторжения японских войск в Китай 18 сентября 1931 года) положение Го Сэйгэна в Японии стало двойственным: он был китайцем, при этом жил и играл в Японии, напавшей на его родину. Из-за этого турниры и матчи, в которых участвовал Го Сэйгэн, воспринимались, в большей или меньшей мере, как соревнования между Китаем и Японией.

Разработка «новых фусэки»

В японском го уже давно господствовала теория фусэки (начала партии в го), считающая наиболее правильным делать первые ходы в комоку (точку пересечения 3-й и 4-й линий от угла доски). Ходы в сан-сан (пересечение 3-х линий), точку 5-5, и тем более в центр доски считались однозначно плохими. Го Сэйгэн одним из первых начал экспериментировать с нестандартными первыми ходами, начиная игру с «запрещённых» ходов. «Высокие» (дальше от краёв, чем требовала традиция) ходы позволяли с самого начала партии активнее влиять на центр и получать, таким образом, преимущество в развитии. «Низкий» ход в сан-сан давал прочное занятие угла, и в сочетании с нестандартными ходами в другие углы, также мог быть очень силён. Новые начала потребовали серьёзной проработки, изобретения новых вариантов дзёсэки. Эта работа была проделана Го Сэйгэном в содружестве с другим молодым талантливым игроком — японцем Китани Минору. Считается, что теория «новых фусэки» была разработана Го и Китани в гостинице курортного местечка Дзигоку-дани провинции Синсю.

Начав активно применять «новые фусэки» в турнирных партиях, Го и Китани своими победами сделали новшествам отличную рекламу, заинтересовав ими множество игроков. Появление «новых фусэки» сравнивали со свежим ветром, принёсшим обновление в японское го.

«Матч века»

В 1933 году газета «Ёмиури симбун» организовала турнир 16 сильнейших профессионалов Японии. Победитель этого турнира получал право вызывать на матч сильнейшего японского игрока, мэйдзина Хонъимбо Сюсаи. Го Сэйгэн выиграл этот турнир, победив Китани Минору и Хасимото Утаро. Матч из одной партии между Го и Хонъимбо Сюсаи назвали «матчем века», и тому были все основания: с одной стороны в нём участвовал сильнейший из старых игроков, наследственный глава школы Хонъимбо, 59-летний мэйдзин, олицетворяющий собой традиционное, «старое» японское го, с другой — молодой 19-летний гений, один из авторов революционных изменений в теории го, да ещё и китаец по происхождению.

Матч начался 16 октября 1933 года. Игрался он по традиционным правилам, без использования новшеств XX века: Го играл чёрными, коми не применялось. Контроль времени был очень большим — по 24 часа каждому игроку, причём откладывание партии производилось по желанию мэйдзина, на его ходе, без записи секретного хода, что давало ему возможность обдумывать свои ходы вне игрового времени. Перерывы между игровыми днями были долгими, по несколько дней, игрокам не возбранялось это время проводить дома, так что мэйдзин имел возможность при возникновении трудного положения отложить партию и не спеша проанализировать её вне официального временного лимита.

Начало матча вызвало всеобщий интерес и даже возмущение многих старых игроков. Го Сэйгэн превратил партию не только в матч между «старым» и «новым» игроком, но и в соревнование между традиционной теорией и «новыми фусэки»: он начал партию ходами в сан-сан, хоси по диагонали и тэнгэн. Все эти три хода считались старой школой Хонъимбо недопустимыми в начале партии. Сюсаи отвечал «классическими» ходами в комоку, противопоставляя новым веяниям силу проверенной традиции.

Партия шла практически на равных, с минимальным преимуществом мэйдзина. Своим привилегированным положением Хонъимбо Сюсаи активно пользовался. Так, в восьмой игровой день было сделано только два хода: Сюсаи сделал свой ход, отложенный с предыдущего игрового дня, Го ответил через две минуты, а затем, после трёхчасового обдумывания, Сюсаи вновь отложил партию. Во время матча Сюсаи заболел, из-за чего партия затянулась ещё больше.

К 159 ходу позиция всё ещё оставалась равной, мнения о ней были разными, часть комментаторов отдавала предпочтение Го. Поворотным пунктом стал 160 ход белых, сделанный также после многодневного обдумывания. Этот ход тут же получил самые восторженные отзывы. Он переломил ход поединка, позволил Сюсаи вырваться вперёд и победить в матче с преимуществом в два очка. Партия завершилась 19 января 1934 года, заняв, из-за постоянных откладываний и многодневных перерывов между игровыми днями, более трёх месяцев. За эти три месяца было всего 14 игровых дней (партия откладывалась 13 раз).

Несмотря на проигрыш в «матче века», игра Го была очень высоко оценена. Было очевидно, что Го играет с Хонъимбо Сюсаи практически на равных.

Впоследствии ходили слухи, что 160 ход был найден не самим Сюсаи, а его учеником Маэда Нобуаки, 6 дан. Сэгоэ Кэнсаку в частной беседе говорил об этом, его слова были, вопреки неофициальному характеру разговора, процитированы в «Ёмиури симбун», что вызвало скандал. Официального подтверждения этой версии никогда не было, но сам факт появления слухов стал одной из причин принятия в го более строгого порядка контроля времени и откладывания партии с записью секретного хода, которое не даёт преимущества во времени обдумывания хода ни одному из игроков.

1934—1938

В 1936 году Го Сэйгэн, имевший к тому времени уже 7 дан, получил гражданство Японии. При этом он принял имя Курэйдзуми, но позже снова сменил его на Сэйгэн. В сентябре того же года Го серьёзно заболел, но обратился к медикам только в начале 1937. Ему был поставлен диагноз «туберкулёз» и он более чем на год оказался в больнице, из-за чего в 1937 году не играл. В 1938, едва выйдя из больницы, опубликовал комментарии к «прощальной партии» — матчу из одной партии между Хонъимбо Сюсаи и Китани Минору. Мнение Го о матче сильнейших игроков того времени вызвало огромный интерес.

Серия дзюбанго

Вершиной го-карьеры Го Сэйгэна стала серия матчей по 10 партий (так называемых дзюбанго) против сильнейших игроков Японии.

• Камакурский дзюбанго — сентябрь 1939 — октябрь 1940 — против Китани Минору. Выиграв из первых шести партий пять, Го принудил Китани к турнирной форе (заключающейся в том, что проигрывающий далее из каждых трёх партий две играет чёрными — это считается свидетельством серьёзного преимущества выигрывающего) и, в конечном итоге, выиграл матч.
• Против Кариганэ Дзюнити, 8 дан (1942 год). После того, как из первых пяти партий Го выиграл четыре, матч был приостановлен без официального объявления результата, по соображениям сохранения репутации и здоровья Кариганэ. После этого матча Го Сэйгэн получил 8 дан.
• Против Фудзисава Кураносукэ (позже сменившего имя на Фудзисава Хосай), 6 дан. Из-за разницы в данах Фудзисава играл все партии чёрными. Го проиграл матч со счётом 6-4, но Фудзисаве не удалось принудить его к турнирной форе (точнее, в данном случае — к сокращению турнирной форы), что подтвердило разницу в два дана между игроками.
• Против Хасимото Утаро, 8 дан (1947). Матч игрался Го Сэйгэном после более чем двухлетнего перерыва — последние два военных года он отошёл от го. Две первые партии были им практически провалены, но в третьей Хасимото уже в ёсэ сделал ошибку и проиграл с разницей в одно очко. После этого Го начал выигрывать и довёл счёт до 6-2 в свою пользу, принудив Хасимото к турнирной форе.
• Против Ивамото Каору, Хонъимбо (1948 год). Го выиграл со счётом 5-1, принудив и Ивамото к турнирной форе.
• Против десяти игроков 6-7 данов (1949 год). Матч игрался против четверых игроков 6 дана и шестерых — 7 дана. Против всех, кроме Такагава Сюкаку и Маэда Нобуаки, Го играл белыми без коми. Он выиграл 8 партий, проиграл одну и одну сыграл вничью. По результатам этого матча Го Сэйгэн получил 9 дан, став вторым игроком 9 дана в послевоенной Японии.
• Против Хасимото Утаро, Хонъимбо (1950 год). Несмотря на турнирную фору Хасимото, принятую по результатам предыдущего дзюбанго, Го снова выиграл, теперь со счётом 5-3-2.
• Против Фудзисава Кураносукэ, 9 дан (1951 год). Го выиграл со счётом 7-2-1. Фудзисава в результате был выведен на фору чёрные-белые-чёрные.
• Против Фудзисава Кураносукэ, 9 дан (1953 год). Го снова победил, на этот раз со счётом 5-1, принудив Фудзисаву к форе чёрные-чёрные-чёрные.
• Против Саката Эйо (1953 год). Го выиграл со счётом 6-2 принудив соперника к форе чёрные-чёрные-чёрные.
• Против Такагава Каку, Хонъимбо (1955 год). Го победил со счётом 8-2, выведя соперника на турнирную фору.

Таким образом, за 15 лет Го Сэйгэн сыграл 11 дзюбанго против сильнейших японских игроков, в которых проиграл только однажды, причём при наличии форы у противника. Он принудил большинство своих соперников к турнирной форе, некоторых — даже к форе чёрные-чёрные-чёрные, которая соответствовала тогда разнице в 2 дана. Фудзисава Кураносукэ после поражения в матче 1953 года вынужден был написать письмо об отставке в случае, если проиграет ещё раз. Единственным игроком, выигравшим матч у Го Сэйгэна на равных, стал Саката Эйо (он победил в матче из 6 партий), но в следующей их встрече в дзюбанго 1953 года и он был разгромлен.

Завершение карьеры и смерть

После окончания войны Го Сэйгэн лишился японского гражданства и потерял членство в Нихон Киин. Он сохранил за собой лишь ранг и звание «гостя Нихон Киин». Такое положение не позволяло ему официально участвовать в соревнованиях за высшие титулы, так что, несмотря на выдающиеся достижения и высказывавшиеся предложения объявить Го Сэйгэна мэйдзином, официальных титулов у него было мало. Он шесть раз выигрывал турнир Оотэаи, в 1958 и 1961 годах завоевал, соответственно, первое и третье место в турнире «Сильнейший игрок».

В 1961 году Го получил серьёзную травму — был сбит на улице мотоциклистом и после этого уже не смог полностью восстановиться. Он участвовал в первом розыгрыше титула Мэйдзин, но успеха не добился. Начиная с 1964 года играл всё меньше, из-за ухудшения состояния здоровья. Формально оставался активным игроком до 1983 года, хотя последние 20 лет играл очень мало и других заметных успехов у него не было. При официальном уходе в 1983 году получил звание «почётный член Нихон Киин».

В 1987 году журнал I-go Club, проводил опрос среди сильнейших японских игроков, прося назвать величайшего игрока в го всех времён. На первом месте оказался именно Го Сэйгэн, опередив таких величайших японских игроков, как Хонъимбо Досаку и Хонъимбо Сюсаку.

Го Сэйген умер в возрасте 100 лет в госпитале в Одавара, префектура Канагава.

См. также

• «Мастер го» — фильм-биография о Го Сэйгэне

Ссылки

• [go-federation.spb.ru/%D0%B1%D0%B8%D0%BE%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%D0%B8%D1%8F-%D0%B3%D0%BE-%D1%81%D1%8D%D0%B9%D0%B3%D1%8D%D0%BD%D0%B0/ Биография Го Сэйгэна. Статья на сайте Федерации го Санкт-Петербурга]
• [rusgolib.iponweb.net/GoSeigen.html Го Сэйгэн в го-библиотеке] (недоступная ссылка с 13-03-2014 (3691 день))
• [gostart.ru/017.html Статья «Го Сэйгэн — величайший игрок XX столетия»]
• [gokifu.com/other.php?q=Go+Seigen Партии Го Сэйгэна]

Отрывок, характеризующий Го Сэйгэн

«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.