Гражданская война в Англии (1135—1154)

Гражданская война в Англии (1135—1154) — длительный феодальный конфликт в Англо-нормандском государстве середины XII века, вызванный борьбой за престол после смерти короля Генриха I.

Избрание английским королём в 1135 году Стефана Блуаского было оспорено сторонниками императрицы Матильды, дочери Генриха I. Аристократия страны разделилась на два враждующих лагеря и в течение около двух десятилетий вела междоусобную войну, осложнённую агрессией со стороны Шотландии и Анжуйского графства. Борьба завершилась в 1153 году, когда король Стефан признал своим наследником сына Матильды Генриха Плантагенета, который в следующем году вступил на английский престол и основал династию Плантагенетов. В английской историографии этот период известен под названием «Анархия» (англ. the Anarchy).

Проблема престолонаследия

Несмотря на наличие множества побочных детей, король Генрих I имел лишь одного законного сына — Вильгельма, который в 1120 году трагически погиб в кораблекрушении у берегов Нормандии. Вскоре после этого Генрих I женился во второй раз, на Аделизе Лувенской, но этот брак оказался бездетным. Единственным потомком герцогов Нормандии по прямой мужской линии и первым кандидатом на престол Англонормандской монархии остался Вильгельм Клитон, сын старшего брата и давний противник Генриха I, однако и он в 1128 году скончался. Король приблизил к себе Стефана Блуаского, сына своей сестры Аделы Нормандской, которому предполагал передать престол в случае своей смерти. Но в 1125 году скончался император Генрих V, муж дочери Генриха I Матильды. Матильда прибыла в Англию, где её продолжали называть императрицей Матильдой, и была провозглашена наследницей престола Англии и Нормандии. В 1127 году король организовал принесение баронами королевства клятвы верности Матильде. Однако значительная часть англонормандской аристократии с недовольством относилась к перспективе передачи престола женщине, к тому же вскоре отец и дочь серьёзно поссорились. Традиция правления женщинами ни в Англии, ни в Нормандии ещё не сложилась. Сама Матильда после своего брака с императором Генрихом V редко бывала в Англии и не имела влиятельной опоры среди баронов. Более того, императрица отличалась неприятным характером, была надменна, высокомерна и требовательна. Наибольшие опасения вызывал её второй брак: в 1127 году она вышла замуж за Жоффруа Плантагенета, наследника Анжуйского графства и представителя дома, который в течение более столетия являлся основным противником нормандских герцогов во Франции. Возможность установления в Англонормандской монархии Анжуйской династии серьёзно беспокоила местную знать.

Племянники Генриха I, сыновья его сестры Аделы Нормандской, Тибо II Шампанский и Стефан Блуаский имели хорошую репутацию среди англонормандской аристократии и были достаточно популярны. Старший Тибо являлся правителем двух крупных французских графств — Блуа и Шампани. Стефан, хоть и был младшим братом, имел гораздо больше связей в Англии и Нормандии. Он воспитывался при дворе Генриха I, который лично посвятил его в рыцари, и был владельцем обширных земель в Англии (Ланкастер и Ай) и Нормандии (графство Мортен). Кроме того, женитьбой на наследнице Булонского графства Стефан приобрёл важный стратегический пункт на Ла-Манше и земли, принадлежащие Булонским графам в Англии.

Коронация Стефана (1135—1136)

Немедленно после смерти короля Генриха I, наступившей 1 декабря 1135 года, Стефан отплыл в Англию. Пока в Нормандии бароны обсуждали вопрос, кого следует избрать преемником Генриха I, Стефан прибыл в Лондон, где с воодушевлением был встречен местными жителями и был провозглашён королём. Он немедленно поспешил в Винчестер и захватил королевскую казну. Уже 22 декабря 1135 года Стефан был коронован королём Англии. В начале следующего года его коронация была признана папой римским, что означало освобождение англонормандской аристократии от вины за неисполнение клятвы верности, данной ранее Матильде. При восхождении на трон Стефан издал хартию, в которой обещал духовенству невмешательство короны в права церкви, аристократии — смягчение ряда королевских законов, а простому народу — отмену датской подати.

Успеху Стефана способствовала поддержка, которую оказало ему английское духовенство. Младший брат Стефана Генрих Блуаский был епископом Винчестера и пользовался значительным влиянием в английской церкви. На сторону Стефана также встали архиепископ Кентерберийский Вильгельм де Корбейль и Роджер Солсберийский, фактический глава королевской администрации в Англии. В марте-апреле 1136 года на заседаниях Большого королевского совета в Вестминстере и Оксфорде нового короля поддержала и английская аристократия, включая Роберта Глостерского, сводного брата императрицы Матильды. Признание аристократии потребовало от Стефана значительных уступок: первые годы его правления ознаменовались раздачей земель и беспрецедентным количеством новых графских титулов, учреждённых для английского дворянства. Агрессия шотландского короля в 1136 году была остановлена ценой уступки Карлайла, Донкастера и владений Хантингдонского графства. Тем не менее, после заключения в середине 1136 года соглашения между королём и Робертом Глостерским, по свидетельству современников, вся Англия подчинилась королю Стефану.

Война в Нормандии (1137—1140)

Умиротворение в Англии позволило Стефану в 1137 году отправиться в Нормандию. После смерти Генриха I Матильда закрепилась в южной Нормандии, получив крепости Домфрон, Аржантен, Алансон и Сэ. Однако ввод в герцогство отрядов Жоффруа Анжуйского, которые начали разорять нормандские земли, вызвал возмущение местной аристократии. Матильде не удалось привлечь на свою сторону дворянство Котантена и Верхней Нормандии, а успешные действия Галерана де Бомона, графа де Мёлан, остановили продвижение анжуйцев. Когда Стефан в марте 1137 года высадился в Нормандии, он мог рассчитывать на помощь антианжуйски настроенного дворянства, поддержку короля Франции и графа Блуа, а также на лояльность нормандского духовенства. Однако военные действия развивались неудачно: поход на Аржантен провалился, в армии начались конфликты между нормандским рыцарством и фламандскими наёмниками короля. К концу 1137 года Стефан был вынужден вернуться в Англию. В следующем году под контроль анжуйцев попали Бессен, Кан и бо́льшая часть Котантена, и к 1140 году, несмотря на контратаки Галерана де Бомона и Вильгельма Ипрского, центральные и западные области Нормандии признали власть Матильды.

Начало войны в Англии (1138—1140)

Неудача в Нормандии, новое вторжение шотландских войск в 1138 году в Северную Англию и восстание в Уэльсе сильно ослабили положение короля. Уже летом 1138 года Роберт Глостерский заявил о своём переходе на сторону Матильды и начал подготовку к войне. К нему вскоре присоединились многие бароны западных и южных графств. Первоначально успех сопутствовал королю: ему удалось захватить основные укреплённые пункты мятежников, в том числе Шрусбери, Херефорд, Дувр и Уарем, а армия шотландского короля Давида I была разбита североанглийским ополчением в «битве Штандартов». Однако арест и конфискация имущества Роджера, епископа Солсберийского, и двух его племянников (епископов Линкольнского и Элийского) в 1139 году лишили короля поддержки английского духовенства, которой он обладал с начала царствования. 30 сентября того же года в Эранделе высадились императрица Матильда и Роберт Глостерский, что вызвало новый подъём баронского мятежа. Роберт укрепился в Бристоле, который на протяжении последующего десятилетия оставался военным центром сторонников Матильды. Ответные операции короля были крайне неудачны: Стефан один за другим осаждал замки мятежных баронов, однако только один из них (Мальмсбери) удалось взять. Действия войск короля в 1139—1140 годах были лишены системности и какого-либо плана, что в сочетании с несвоевременным проявлением галантности (Матильде был предоставлен королевский эскорт для переезда из Эрандела в Бристоль) резко ухудшило положение короля в стране. В апреле 1139 года Стефан был вынужден уступить шотландцам весь Нортумберленд, что продемонстрировало слабость короля. В то же время сторонники Матильды разграбили Вустер, а в ноябре 1139 года Роберт Глостерский захватил Винчестер, где находилась английская королевская казна.

К середине 1140 года Англия оказалось разделённой на два лагеря: в западных и юго-западных графствах укрепились сторонники императрицы Матильды во главе с Робертом Глостерским и Милем Глостерским. Крайним восточным форпостом Матильды являлся Уоллингфорд недалеко от Оксфорда, обороняемый её верным соратником Брайеном Фиц-Каунтом. Под властью короля остались Лондон и восточные графства. Военные действия велись, главным образом, на территории Беркшира, Уилтшира, Глостершира и Оксфордшира. Война шла с переменным успехом, сопровождалась разорением земель, поджогами городов, осадами замков и фактически приобрела характер взаимных грабительских рейдов: избегая сражений, феодалы с одной и другой стороны старались захватить как можно больше добычи. Имея главной целью собственное обогащение, а не политические убеждения, многие рыцари неоднократно переходили из лагеря Матильды в лагерь Стефана и обратно, сражаясь на стороне того, кто больше заплатит. Вильям Ньюбургский так описывал последствия военных действий между сторонниками Стефана и Матильды:

Англия была постепенно настолько разграблена и опустошена обоюдными враждебными действиями, грабежами и пожарами, что, будучи самой цветущей, теперь она представляет из себя самое опустошённое королевство. Уже пропал всякий страх перед королевской властью, исчезла вся сила общественного порядка, отступил страх перед законом, кругом бродили насилие и распущенность. Каждодневно умножалось зло, церковная музыка превратилась в траурную, а люди оплакивали все новые и новые утраты.

Пленение короля и правление Матильды (1141)

В 1140 году на сторону Матильды перешёл Ранульф де Жернон, граф Честер, один из сильнейших и богатейших англонормандских аристократов, контролировавший весь северо-запад страны. В конце 1140 года Ранульф захватил Линкольн, жители которого обратились за помощью к королю. Стефан поспешил на север, однако недалеко от Линкольна был встречен крупной армией Ранульфа Честерского и Роберта Глостерского, в состав которой, в частности, входили и валлийские отряды. В сражении при Линкольне 2 февраля 1141 года королевская армия была наголову разбита, сам король Стефан попал в плен.

Пленённый Стефан был помещён в Бристольский замок. Матильда и Роберт Глостерский направились в Винчестер, где 8 апреля 1141 года Матильда была избрана королевой Англии. Она приняла титул правительницы Англии (лат. Domina Anglorum) и во главе своих отрядов направилась к Вестминстеру, где по традиции происходила коронация английских монархов. Города, расположенные по пути следования Матильды (Уилтон, Оксфорд, Рединг), признали её власть. Лондонцы, поддерживавшие Стефана, под давлением папского легата Генриха Блуаского также открыли свои ворота перед императрицей. Однако грубость и надменность Матильды, её пренебрежение к городским привилегиям и требование тальи вскоре вызвали мятеж в Лондоне. Императрица была вынуждена бежать в Оксфорд. Более того, в юго-восточных графствах была сформирована армия сторонников Стефана, во главе которой встала жена короля Матильда Булонская. К ней присоединилась часть баронов, ранее поддерживавших императрицу, но разочарованных методами её правления. Войска Матильды Булонской вступили в Лондон, а затем двинулись на запад навстречу армии императрицы. 14 сентября 1141 года недалеко от Винчестера армия Матильды Булонской разгромила отряды императрицы. Хотя последней удалось бежать с поля боя, её брат и лидер партии её сторонников Роберт Глостерский был пленён. 1 ноября 1141 года Роберта обменяли на короля Стефана, который таким образом получил свободу.

Реставрация Стефана (1141—1148)

После освобождения популярность Стефана значительно возросла, во многом благодаря жестокому обращению с ним в тюрьме и возмущению политикой Матильды в период её недолгого правления. 7 декабря в Вестминстере под председательством легата состоялся синод английской церкви, признавший Стефана королём и пригрозивший сторонникам Матильды отлучением от церкви. 25 декабря состоялась повторная коронация Стефана. Болезнь короля на некоторое время отложила возобновление войны, но в середине 1142 года, когда Роберт Глостерский отправился в Нормандию просить подкреплений у Жоффруа Анжуйского, Стефан перешёл к активным действиям. Ему удалось переманить на свою сторону Ранульфа де Жернона, а затем захватить Уарем, Чиренчестер и Радкот, отрезав таким образом Матильду в Оксфорде от основных сил её сторонников в западных графствах. 26 сентября 1142 года королевская армия штурмом взяла Оксфорд, заперев императрицу в Оксфордском замке. Осада замка продолжалась три месяца, пока 20 декабря Матильда не совершила дерзкий побег из крепости по льду Темзы в Уоллингфорд.

В начале 1143 года положение стабилизировалось. Сторонники Матильды сохранили свои позиции в западных графствах, где, по выражению современника, граф Роберт правил от моря до моря (от Бристольского залива до побережья Дорсета), а также эксклав в Уоллингфорде, тогда как центральные и восточные графства перешли под контроль короля. Поражение Стефана в сражении при Уилтоне в 1143 году и последующая капитуляция Шерброна перед войсками Роберта Глостерского не позволили королю продолжить наступление на запад, и в стране воцарилось хрупкое равновесие. В Нормандии, однако, перевес всё более склонялся на сторону Матильды: анжуйцы захватили Мортен, Фалез, Лизье, Кутанс, Сен-Ло и проникли в Вексен. К концу 1143 года войска сторонников Матильды взяли Шербур. 19 января 1144 года пал Руан, а на следующий день в Руанском соборе Жоффруа Плантагенет был провозглашён герцогом Нормандии.

Несмотря на установление относительного статус-кво в Англии, слабость королевской власти способствовала разгулу феодальной анархии в восточных и центральных графствах. За годы гражданской войны практически каждый английский барон обзавёлся собственной дружиной, которую зачастую использовал для грабительских набегов на земли соседей, города или аббатства. Король не имел достаточно сил, чтобы восстановить порядок в стране. Так, когда в 1143 году Стефан конфисковал владения и замки Жоффруа де Мандевиля за его сношения с императрицей Матильдой, тот бежал на остров Или, который превратил в укреплённый лагерь, и в течение года терроризировал окрестности, разоряя прилегающие земли, в том числе церковные, и убивая местных жителей без различия пола и возраста.

Постепенно, однако, лагерь сторонников императрицы Матильды слабел. Со смертью Миля Глостерского в 1143 году, Жоффруа де Мандевиля в 1144 году и графа Роберта в 1147 году партия императрицы лишилась своих лидеров. Начавшийся в 1146 году Второй крестовый поход привёл к отъезду в Палестину многих влиятельных баронов, что смягчило остроту противостояния в стране. Хотя в начале 1147 года в Англии высадился юный принц Генрих Плантагенет, сын Матильды и Жоффруа Анжуйского, ему не удалось активизировать действия своих сторонников. Вскоре он вернулся в Нормандию, а в начале 1148 года за ним последовала императрица Матильда.

Завершение войны (1148—1153)

После отъезда императрицы Матильды из Англии, военные действия между двумя партиями фактически прекратились. Хотя на протяжении следующих пяти лет в стране периодически вспыхивали волнения тех или иных баронов, в целом страна обрела относительное спокойствие. Стефану так и не удалось установить контроль над всей аристократией Англии: значительная часть баронов западных графств по-прежнему пользовалась самостоятельностью и отказывалась признавать Стефана королём. Не контролировал Стефан и Северную Англию, где властвовали шотландцы и два крупнейших англонормандских барона — Ранульф де Жернон, граф Честер, и Роберт де Бомон, граф Лестер. В других частях страны местная аристократия, хотя и признавала власть короля, фактически обладала полной свободой. По свидетельству Вильяма Ньюбургского,

В некоторых провинциях были возведены многочисленные замки, и теперь в Англии существовало, в какой-то степени, много королей, или вернее, тиранов, которыми и являлись на деле хозяева замков. Каждый чеканил свою собственную монету и обладал властью, схожей с королевской, диктуя зависимым от себя свой собственный закон. <…> Их смертоносная вражда заполняла грабежами и пожарами всю страну до самых далёких уголков, и страна, которая в последнее время отличалась наибольшим изобилием, теперь была почти лишена хлеба.

—

В то время как партия Матильды в Англии потерпела поражение, Нормандия с 1144 года перешла под власть анжуйцев. Жоффруа Плантагенет был признан герцогом Нормандии, в том числе и французским королём. Политика Жоффруа стала более осторожной, что позволило ему приобрести поддержку значительной части местной аристократии и духовенства. В 1150 году управление Нормандией было передано его сыну принцу Генриху, а спустя год Жоффруа скончался. Генрих, как прямой потомок королей Англии и герцогов Нормандии, был гораздо более приемлемой кандидатурой для знати по обоим берегам Ла-Манша, чем его мать Матильда и отец Жоффруа Анжуйский. После отъезда Матильды из Англии в 1149 году Генрих возглавил партию противников короля Стефана. Первоначально, однако, его действия были малоуспешными. В 1149 году он высадился в Северной Англии, где был посвящён в рыцари шотландским королём Давидом I, но план совместного с шотландцами нападения на Йорк провалился из-за подхода крупной армии Стефана. Затем Генрих закрепился в Глостершире, но единственным результатом его операций в этом регионе стало взятие Бридпорта в Девоне. Уже в январе 1150 года Генрих вернулся в Нормандию.

Возобновление попыток завоевать английский престол Генриху пришлось отложить из-за начавшейся войны с французским королём Людовиком VII и смерти Жоффруа Анжуйского. Однако в 1152 году силы Генриха резко возросли: 18 мая 1152 года он женился на Элеоноре, герцогине Аквитании и графине де Пуатье, в результате чего под власть Генриха попала бо́льшая часть Франции. Опираясь на материальные и людские ресурсы своего нового государства, в январе 1153 года Генрих вновь высадился в Англии. К этому времени позиции Стефана ещё более ослабли из-за борьбы, которую он вёл с архиепископом Кентерберийским и папой римским, в том числе и в отношении возможности передачи английского престола своему сыну Евстахию. Войска Генриха и Стефана встретились на берегу реки Эйвон у Мальмсбери. Проливной дождь расстроил позиции королевских войск и вынудил Стефана отступить. Вскоре Генрих получил контроль над всей западной частью Англии и, пройдя через Ившем, Глостер и Ковентри, захватил Уорик и Лестер. Затем анжуйцы двинулись к Уоллингфорду, осаждённому армией короля. Опасаясь полного разгрома, Стефан предложил перемирие. Генрих согласился, и после взятия Стамфорда в начале сентября 1153 года военные действия прекратились.

Уоллингфордский договор и воцарение Генриха II (1153—1154)

К концу 1153 года Стефан, уставший от войны и потерявший интерес к её продолжению после смерти своего сына Евстахия в августе 1153 года, согласился на заключение мирного договора. Его условия, предварительно намеченные в Уоллингфорде, были затем сформулированы представителями обеих партий в Винчестере в ноябре 1153 года и ратифицированы грамотами Генриха и Стефана в Вестминстере. Генрих был признан наследником английского престола, взамен чего гарантировал сохранение за младшим сыном Стефана его владений в Нормандии и Англии и принесение оммажа Стефану своими сторонниками в западных графствах. В начале 1154 года в Оксфорде английские бароны принесли клятву верности Генриху как наследнику престола, а также согласились снести все замки, незаконно возведённые в годы гражданской войны.

Весной 1154 года Генрих вернулся в Нормандию, где он и оставался, пока не получил известий о смерти Стефана, последовавшей 25 октября 1154 года. Он немедленно прибыл в Англию и 19 декабря 1154 года был коронован королём Англии под именем Генриха II, основав тем самым новую династию на английском престоле — династию Плантагенетов. Период феодальной анархии завершился, начался процесс возрождения сильной королевской власти и формирования «Анжуйской империи», доминировавшей в Западной Европе на протяжении второй половины XII века.

Последствия

Влияние на экономику и финансовую систему

Вопрос влияния гражданской войны 1135—1154 годов на экономику Англии окончательно не разрешён. Часть исследователей полагает, что период анархии значительно подорвал хозяйство страны, привёл к разорению земель и падению производства. В качестве подтверждения этого тезиса обычно приводятся данные оценки английских земель в 1156 году для обложения «датскими деньгами», согласно которой ставка налога для многих областей и городов Средней Англии была снижена в несколько раз из-за ущерба, понесённого в годы гражданской войны, а также следующий знаменитый пассаж в «Хронике Питерборо»:

<Бароны> присягали королю в верности и давали клятвы; но никто не держал слова своего. Все они преступали клятву свою и чести своей не хранили, а всякий лорд строил себе замок против его, и заполнили страну замками. Они угнетали простых людей Земли, заставляя работать в замках своих. Когда же замки возведены были, наполнили их бесы и злодеи. Тут они стали хватать людей, которых считали имущими, по ночам и даже днём, мужчин и женщин, держали их в заключении, дабы отнять золото и серебро, пытали их страшными муками, и не было мучеников несчастнее их… Я не могу и не смею описать все ужасы и зло, причинённые несчастному народу земли нашей, и продолжалось это девятнадцать зим, пока был королём Стефан, и всё хуже и хуже было далее. Они требовали подати с городов, называя это защитой бедных людей. Когда же видели, что нечего у людей больше взять, они жгли все города, так что можно было ехать день целый и не видеть живого человека в городе и поля засеянного.

В то же время, многие современные учёные оспаривают катастрофичность последствий гражданской войны для экономики Англии. Очевидно, что описания ужасов войны, содержащиеся в «Хронике Питерборо», скорее представляют собой изображения крайностей, наиболее врезавшихся в память современников. Вероятно, они относятся ко времени разбоев Жоффруа де Мандевиля в прилегающих к острову Или районах, а не к театру военных действий. Собственно гражданская война продолжалась в Англии не более девяти лет — с 1139 по 1148 годы, в то время как последующее пятилетие, по всей видимости, немногим отличалось от обычного положения в менее централизованных, чем Англия, феодальных государствах Европы (например, во Франции, Германии, Италии), и относилось к эпохе анархии лишь по контрасту с длительными периодами сильной королевской власти в стране до и после правления Стефана. Безусловно, разбои баронов и грабежи наёмников причиняли существенный ущерб тем или иным территориям, однако очевидно, что подобные акты насилия и беззакония имели достаточно локальный характер, а военные действия между армиями Стефана и Роберта Глостерского ограничивались, в целом, регионом Уилтшира, Оксфордшира и прилегающих частей соседних графств. Восточные и юго-восточные области Англии практически не были затронуты войной. Удивление вызывают также данные оценки для обложения «датскими деньгами», проведённой в 1156 году: наибольшую скидку со взимаемого налога получили регионы (Уорикшир, среднеанглийские графства, Рочестер), которых практически не коснулись военные действия, в то время как Вустер, который, как известно, неоднократно разрушался враждующими сторонами, был вынужден платить налог в полном размере. Нет также данных о сколь-либо значительном влиянии гражданской войны на простых людей: сражавшиеся армии состояли, главным образом, из наёмников (валлийцы у Роберта Глостерского, фламандцы и бретонцы у короля Стефана). Массовое церковное строительство, отмеченное в Англии в середине XII века, также свидетельствует о том, что война не нанесла значительного ущерба благосостоянию общества.

Существенным доводом против преувеличения влияния гражданской войны на экономику страны является тот факт, что финансовая система Англии периода правления Стефана оставалась достаточно стабильной. Английские монеты, отчеканенные при Стефане, отличались полновесностью, нет сведений об обложении населения в этот период «датскими деньгами», практически не пострадала торговля, концентрирующаяся в оставшихся верными королю городах восточных графств. Доходы Казначейства, конечно, существенно уменьшились из-за раздачи Стефаном земель и привилегий баронам, которых он хотел привлечь на свою сторону, а работа Палаты шахматной доски была дезорганизована, однако королю удавалось изыскивать дополнительные источники финансирования расходов на ведение войны, прежде всего путём займов у городов и взимания платы за предоставление хартий вольностей городам и ярмаркам.

Политические последствия

Наиболее важным политическим результатом гражданской войны стало резкое укрепление феодальной аристократии. Король Стефан и императрица Матильда, пытаясь привлечь на свою сторону баронов, активно раздавали земельные владения, замки, привилегии и титулы. Если в 1135 году в Англии было лишь семь графов, то к 1142 году их число достигло двадцати двух. Причём расширение высшей прослойки аристократии не сопровождалось размыванием социального статуса графа, наоборот, титулованное дворянство эпохи гражданской войны занимало совершенно исключительное положение в социальной системе. Помимо обладания обширными земельными владениями, графы приобрели властные полномочия в регионах: они удерживали треть доходов от отправления правосудия в графствах, контролировали назначения на посты шерифа и верховного судьи (юстициара), владели или управляли замком в административном центре графства. Многие населённые пункты и небольшие города попали под власть крупных землевладельцев. Возникла тенденция к передаче по наследству должностей в королевской администрации, занимаемых баронами. В условиях крайней слабости королевской власти, феодалы на местах превратились почти в полновластных правителей, держащих в своих руках судебную и административную систему графств. Существуют сведения, что крупнейшие бароны самостоятельно взимали и освобождали от налогов, пошлин и платежей за пользование королевскими лесами, от своего имени издавали обязательные к исполнению предписания и приказы. По всей стране баронами без королевского разрешения возводились замки — оплоты их власти над округой. Некоторые феодалы даже чеканили собственную монету, правда, это касалось лишь Северной Англии, которая практически не контролировалась Стефаном. Всевластие баронов было ликвидировано лишь после вступления на английский престол Генриха II Плантагенета.

Основные участники гражданской войны

Сторонники короля Стефана: Ален Чёрный, граф Ричмонд; Гуго Биго, граф Норфолк; Уильям де Браоз; Генрих Блуаский, епископ Винчестера; Евстахий Блуаский, граф Булонский; Тибо II де Блуа, граф Шампанский; Галеран де Бомон, граф де Мёлан; Роберт де Бомон, граф Лестер; Роджер де Бомон, граф Уорик; Хью де Бомон, граф Бедфорд; Вильгельм, граф Омальский; Вильгельм Ипрский, граф Кент; Вильгельм де Варенн, граф Суррей; Гилберт де Гант, граф Линкольн. Гилберт де Клер, граф Пембрук; Вильгельм де Корбейль, архиепископ Кентерберийский; Матильда Булонская; Рожер д'Обиньи; Уильям д’Обиньи, граф Арундел; Роджер, епископ Солсбери; Симон II де Санлис, граф Нортгемптон; Теобальд, архиепископ Кентерберийский; Турстан, архиепископ Йоркский; Роберт де Феррьер, 1-й граф Дерби; Роберт де Феррерс, 2-й граф Дерби.

Сторонники императрицы Матильды: Аделиза Лувенская; Хамфри де Богун; Обри де Вер, граф Оксфорд; Генрих Плантагенет; Генрих Шотландский, граф Хантингдон; Давид I, король Шотландии; Реджинальд Данстанвильский, граф Корнуолл; Миль Глостерский, граф Херефорд; Ранульф де Жернон, граф Честер; Жоффруа де Мандевиль, граф Эссекс; Жоффруа Плантагенет, граф Анжуйский; Гилберт де Клер, граф Хертфорд; Джон Маршал; Вильгельм де Мойон, граф Сомерсет; Симон III де Монфор; Патрик, граф Солсбери; Болдуин де Редверс, граф Девон; Роберт, граф Глостер; Вильгельм де Румар, граф Линкольн; Уильям Фиц-Алан; Уолтер Фиц-Алан; Брайен Фиц-Каунт.

В популярной культуре

Кино

• «Брат Кадфайл» — телесериал реж. Грэхэма Тикстона, Малькольма Моубрая, Херберта Вайза, Ричарда Страуда, Кена Грива, Мэри Мак-Мюррей (Великобритания, 1994-1998);
• «Столпы Земли» — телесериал реж. Сержио Мимика-Геззана и продюсера Ридли Скотта (Канада-Германия, 2010)

Литература

• Хроника Питерборо. [www.worldwideschool.org/library/books/hst/english/TheAnglo-SaxonChronicle/chap17.html Пер. на англ. яз. Дж. Инграма]
• Вильям Ньюбургский. История Англии. [www.vostlit.info/Texts/rus12/William_Newburgh/text1.phtml?id=269 Пер. на русск. яз. Д. Н. Ракова]
• Ордерик Виталий. Церковная история.
• Мортон А. А. История Англии. — М., 1950.
• Памятники истории Англии / Пер. Д. М. Петрушевского. — М., 1936.
• Пти-Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и в Англии X—XIII веков. — СПб., 2001.
• Штокмар В. В. История Англии в средние века. — СПб., 2001
• Bradbury J. Stephen and Matilda — The Civil War of 1139—53. — Alan Sutton Publishing, 1996.
• Clibnall M. The Empress Matilda: Queen Consort, Queen Mother and Lady of the English. — Oxford: Blackwell, 1993.
• Poole A. L. From Domesday Book to Magna Carta 1087—1216. — Oxford, 1956.

Англия   История

Отрывок, характеризующий Гражданская война в Англии (1135—1154)

Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.