Гражданская война в Древнем Риме (83—82 до н. э.)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
История Древнего Рима

Основание Рима
Царский период
Семь царей Рима

Республика
Ранняя республика
Пунические войны
и экспансия на Востоке
Союзническая война
Гражданская война 83—82 до н. э.
Заговор Катилины
Первый триумвират
Гражданская война 49—45 до н. э.
Второй триумвират

Империя
Список императоров
Принципат
Династия Юлиев-Клавдиев
Династия Флавиев
Династия Антонинов
Династия Северов
Кризис III века
Доминат
Западная Римская империя

Гражданская война в Древнем Риме (83—82 до н. э.)

(нажмите, чтобы увеличить)
Дата

8382 гг. до н. э.

Место

Италия

Причина

Серьёзные политические разногласия сторон
Стремление Суллы установить свою власть в Риме

Итог

победа Суллы и его партии

Противники
марианцы (популяры) сулланцы (оптиматы)
Командующие
Гай Марий младший,
Гней Папирий Карбон,
Гай Норбан,
самнит Понтий Телезин и луканец Марк Лампоний
Луций Корнелий Сулла,
Марк Лициний Красс,
Квинт Цецилий Метелл Пий,
Гней Помпей,
Марк Теренций Варрон Лукулл
Силы сторон
100 000[1]
200 000[2]
290 000[3]
Вначале - 40 000[4]
<30 000[2]
Потери
десятки тысяч десятки тысяч
 
Гражданские войны в Древнем Риме
Первое сицилийское восстание Второе сицилийское восстание Союзническая война 83—82 до н. э. Серторианская война Восстание Спартака Заговор Катилины 49—45 до н. э. Мутина 44—42 до н. э. Сицилия Перузинская война Акциум

Гражданская война 83—82 до н. э. (лат. Bella Civilia, 8382 гг. до н. э.; иногда происходит объединение событий в гражданскую войну 88-82 до н. э.) — междоусобная война в Римской республике между сторонниками Суллы и приверженцами умершего Гая Мария, объединившимися вокруг его сына Гая Мария младшего и консула Гнея Папирия Карбона.





Причины войны

Конфликт разгорелся прежде всего из-за неразрешимых противоречий между двумя группировками, сплотившимися вокруг Луция Корнелия Суллы с одной стороны и Гаем Марием младшим с другой.

Марианцы, удерживая власть недемократичным путём, стремились законсервировать существовавший порядок. Неизвестно ни одной их реформы кроме тех немногих, с помощью которых они собственно и пришли к власти. Основными мероприятиями марианцев были проведение законопроекта о распределении италиков по всем трибам, отстранение Суллы от всех занимаемых должностей и уничтожение оппозиции с помощью массового террора.

Проведение законопроекта о распределении италиков по всем трибам стало, однако, важнейшим политическим шагом партии марианцев. По результатам Союзнической войны, как уже было отмечено, италики получили лишь формально равные права с римлянами. На деле же они не оказывали хоть сколько-нибудь заметное влияние на решение политических вопросов, поскольку были зачислены исключительно в последние, самые многочисленные трибы. Вероятно, это было сделано римскими законодателями для того, чтобы успокоить италиков видимым дарованием им того, за что они боролись. Действительно, одними военными средствами сражаться на всех фронтах римляне не смогли бы (италики окружали Рим почти со всех сторон).

Однако Марий и Сульпиций в скором времени после окончания Союзнической войны решили использовать италиков для достижения таких политических целей, как установление своего правления в Риме, а также для назначения Мария на будущую войну с Митридатом.

Вероятно, что последняя цель и была основной. Марианцы, достигнув власти, не совершили кроме этого запоздалого решения (запоздалого потому, что Сулла уже отправился на войну) ничего значительного. Потому их позицию можно назвать деструктивной по отношению к римскому государственному порядку.

Интересно, что о политических способностях Мария (в отличие от его военных дарований) главный его биограф Плутарх отзывается крайне сдержанно, скорее отрицательно, называя его «по природе неспособным к мирной гражданской деятельности»[5]. Имея по сути неограниченную власть, стоявшие у руля власти в Риме могли проводить (кроме террора) любую реформаторскую политику, как это наиболее ярко показал пришедший им на смену Сулла. У марианцев определённо не было чёткого плана действий на случай провала плана по отправке Мария полководцем в Азию, что и случилось. Достигнув власти ради исполнения этой цели и упустив реальную возможность её действительно исполнить, марианцы как будто потеряли всякий интерес к созиданию и обратились к разрушению.

В то же время, Сулла стремился не к восстановлению законной власти, а к установлению режима своей личной власти. В качестве повода было выбрано ущемление Марием чести и достоинства самого Суллы, а также ущемлением прав патрициата в целом (последнее действительно имело место). Кроме того, Сулла не мог отпраздновать свой заслуженный триумф за победу над Митридатом, пока в Риме хозяйничали марианцы. Не последнее место имела личная вражда между Суллой и Марием, которая после смерти последнего вылилась в противостояние двух партий.

Начальный этап войны

Сулла высадился в Брундизии в 83 году. Он быстро продвигался к Риму, поскольку марианцы оказались совершенно не готовы к войне. Кроме того, ему несколько раз удавалось разобщить противников и даже переманить на свою сторону целые легионы.

К Сулле стекались как представители родовитой знати (т. н. оптиматы), видевшие в Сулле своего защитника, так и недовольные из числа марианцев (т. н. популяры). Кроме того, часто на сторону Суллы переходили простые солдаты. Это было связано прежде всего с обещанием Суллы раздать всем, кто воевал на его стороне, землю (это обещание он впоследствии выполнил). Наиболее известные люди, перешедшие на сторону Суллы — это Помпей и Красс. Не следует забывать, что Сулла, хотя и являлся мятежником, всё же был проконсулом[6], то есть являлся официальным лицом.

Одна из первых битв произошла у Канузия в районе горы Тифаты[7] между Гаем Норбаном и Суллой. В битве погибло 6000 солдат Норбана и 70 солдат Суллы[8][9].

Зимой 83/82 боевые действия не велись по причине неблагоприятных погодных условий[10].

Возле Фавенции Гай Норбан и консул 82 года Гней Папирий Карбон начали битву против Квинта Цецилия Метелла Пия в крайне неудачных условиях и были разбиты. В этой битве у Норбана погибло до 10000 солдат, а ещё 6000 перебежало на сторону сулланцев[11].

В результате битвы под Сигнией Марий с небольшой частью своей армии был вынужден отступить в укреплённый город Пренесте. Вскоре, однако, город был окружён Суллой.

Осада Пренесте

После того, как Марий был заперт в Пренесте, Сулла решил осадить город. Ему было известно, что верных Марию солдат в городе немного и они не смогут снять осаду своими силами. Осаду Пренесте Сулла доверил Лукрецию Офелле. Он вырыл на некотором расстоянии вокруг города ров и поставил частокол.

Марий очень надеялся на Карбона и на крупную армию Телезина. Ожидая их прибытия, он передал в Рим послание своему стороннику претору Бруту с приказом расправиться со своими личными врагами. Однако армия Карбона значительно уменьшилась в нескольких стычках с отрядами Суллы, Метелла, Помпея и Красса. Наконец, Помпею удалось устроить засаду и обратить солдат Карбона в бегство. Раздосадованные постоянными неудачами солдаты подняли бунт, а воины одного из легионов полностью разошлись по домам. Телезин с крупной армией не сумел даже приблизиться к Пренесте, поскольку узкие проходы на пути туда были полностью блокированы Суллой. Марий, видя, что запасы продовольствия в Пренесте на исходе, вывел свои войска за городские ворота и попытался прорвать укрепления осаждавших, но потерпел неудачу.

Крупным успехом Суллы был переход на его сторону военачальника Альбинована с легионом луканцев. Сулла пообещал обеспечить Альбиновану безопасность только если тот совершит что-нибудь выдающееся, так что Альбинован позвал к себе множество ничего не подозревавших военачальников из числа марианцев и перебил их. Узнав об этом, один из лидеров марианцев, Гай Норбан, бросив армию, бежал на Родос[11].

Марианцы всё ещё пытались выбить Суллу из узких проходов на пути к Пренесте. После того, как Марк Теренций Варрон Лукулл нанёс армии марианцев очередное поражение (марианцы за всю войну не одержали ни одной серьёзной победы), а все территории севернее Рима окончательно перешли на сторону Суллы, Карбон, бывший одним из двух консулов на 82 год, бежал из Италии в Африку, надеясь организовать центр сопротивления Сулле там[12].

После этого инцидента оставшиеся военачальники марианцев (Карина, Марций и Дамасипп) в последний раз попытались прорваться к Пренесте, а когда это не удалось, они объединили свои силы с Телезином и двинулись на Рим. Сулла, узнав об этом, быстро снялся с места и также поспешил к Риму.

Битва у Коллинских ворот

Битва между Суллой с одной стороны, и объединённым войском марианцев с другой, произошла в начале 82 года. Армия Суллы уступала в численности 70-тысячной марианской, однако последняя была составлена из малоопытных италиков, не горевших стремлением умереть в бою. Известно также, что в битве на стороне марианцев принимало участие много италиков из племён самнитов и луканцев.

В ходе битвы Сулла сначала одержал победу на правом фланге сражения (им командовал Марк Лициний Красс), в то время как его левый фланг был обращён в бегство. Отступающие постарались скрыться в Риме через Коллинские ворота, однако солдаты Суллы, дежурившие на стенах, закрыли ворота с помощью механического приспособления. Это покалечило несколько десятков солдат, но заставило повернуть и продолжить сражение остальных. Битва продолжалась всю оставшуюся ночь, и в ней победу одержал Сулла.

Аппиан оценивает общее число погибших в битве в 50 000 человек. Ещё 8000 попавших в плен солдат, преимущественно самнитов, Сулла тут же приказал убить. Во время битвы были убиты Понтий Телезин и Альбин. Ещё два командира проигравшей армии были вскоре схвачены и убиты, а их головы пронесли вокруг стен осаждённого Пренесте.

Сдача Пренесте

После того, как защитникам Пренесте были продемонстрированы головы этих военачальников, осаждающим стало ясно, что армии марианцев разбиты, а Сулла является победителем. Жители Пренесте добровольно сдали город осаждавшему его Лукрецию. Гай Марий младший покончил с собой, но его тело было найдено, и вскоре его голова была доставлена Сулле.

После прибытия в город Сулла уничтожил всех военачальников Мария, а затем приказал всем защитникам города построиться в поле без оружия, разбившись при этом на три группы — римлян, самнитов и пренестийцев. Римлян Сулла простил, всех остальных приказал вырезать, но приказал оставить их жён и детей. Сам город Сулла отдал на разграбление солдатам.

Итоги войны

«Война уничтожила все. Зачастую в одной битве гибло 10 000-20 000 человек, а в окрестностях Рима с обеих сторон погибло 50 000. В отношении каждого из оставшихся в живых, в отношении городов Сулла не останавливался ни перед какими жестокостями до тех пор, пока он не объявил себя единоличным владыкою всего римского государства на тот срок, который представлялся ему желательным и нужным».[13]

В ходе военных действий марианцы были разбиты почти на всех направлениях (за исключением Испании, где ещё длительное время продолжал сопротивление Квинт Серторий, но он сражался не за идеалы марианской партии, а за свои собственные интересы; противники Суллы удерживали также провинции Африка и Сицилия). Большинство городов Италии подчинились Сулле, который был безусловным победителем. Впрочем, некоторые города на Апеннинском полуострове (Нола, Эзерния, Волатерры) держались ещё несколько лет[14].

Причины победы Суллы и его соратников кроются прежде всего в слабости марианской партии, в отсутствии её широкой поддержки. Лишь самниты и луканцы выступали на стороне марианцев до самого конца.

Сулла установил власть над страной в ходе ожесточённой вооружённой борьбы. Впоследствии он установил собственную единоличную, неограниченную по времени диктатуру.

Напишите отзыв о статье "Гражданская война в Древнем Риме (83—82 до н. э.)"

Примечания

  1. Аппиан: "200 когорт по 500 человек в каждой"
  2. 1 2 Веллей Патеркул
  3. Луций Анней Флор: "8 легионов и 500 когорт"
  4. Аппиан (Гражданские войны, I, 79): "Сулла с пятью италийскими легионами, 6000 конницы, присоединив отряды из Пелопоннеса и Македонии, - в общей сложности с сорокатысячной армией двинулся из Пирея в Патры, а из Патр в Брундизий на 1600 судах"
  5. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Гай Марий, 31
  6. Проконсулы слагали свои полномочия только после возвращения в Рим. Именно поэтому Сулла вступил в Рим только после сражения у Коллинских ворот
  7. Плутарх. Сулла, 27
  8. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 84
  9. По сведениям Плутарха (Сулла, 27), у Норбана погибло 7000 солдат
  10. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 87: Зима и большая стужа парализовали с обеих сторон все предприятия.
  11. 1 2 Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 91
  12. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 92: текст на [www.perseus.tufts.edu/hopper/text?doc=Perseus:text:1999.01.0231 древнегреческом] и [ancientrome.ru/antlitr/appian/grajd001.htm#92 русском]
  13. Аппиан. Римская история. Гражданские войны, I, 82
  14. Cambridge Ancient History. — 2nd ed. — Volume IX: The Last Age of the Roman Republic, 146–43 BC. — Cambridge: Cambridge University Press, 1992. — P. 195.

Отрывок, характеризующий Гражданская война в Древнем Риме (83—82 до н. э.)

Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
Он сел верхом и поехал к Семеновскому.
В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству, по которому ехал Наполеон, – в лужах крови лежали лошади и люди, поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов, непривычных для его глаз. Это были русские.
Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела, которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха, представлялось ненужным и ужасным.
Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное предложение этого генерала.
Наполеон опустил голову и долго молчал.
– A huit cent lieux de France je ne ferai pas demolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать разгромить свою гвардию.] – сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к Шевардину.


Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему.
«Да, да, сделайте это, – отвечал он на различные предложения. – Да, да, съезди, голубчик, посмотри, – обращался он то к тому, то к другому из приближенных; или: – Нет, не надо, лучше подождем», – говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он, казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что то другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.
Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное, спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и старого тела.
В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен. Кутузов ахнул и покачал головой.
– Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что и как, – сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу Виртембергскому, стоявшему позади него:
– Не угодно ли будет вашему высочеству принять командование первой армией.
Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему, что принц просит войск.
Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.
– Подождите, господа, – сказал он. – Сражение выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать радоваться. – Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.
Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.
– Съезди, голубчик, – сказал он Ермолову, – посмотри, нельзя ли что сделать.
Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска. Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема. В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия Уварова заставила бежать французов.
В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах, приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.
Флигель адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися, повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.
Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.) ] – подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым, начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
– Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, – докладывал он.
Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:
– Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости того, что я видел… Войска в полном расстройстве…
– Вы видели? Вы видели?.. – нахмурившись, закричал Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. – Как вы… как вы смеете!.. – делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь, закричал он. – Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне. Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше, чем ему.
Вольцоген хотел возразить что то, но Кутузов перебил его.
– Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, – строго сказал Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого генерала. – Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, – сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез. Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь uber diese Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство старого господина. (нем.) ]
– Да, вот он, мой герой, – сказал Кутузов к полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган. Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.
Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по французски сказал:
– Vous ne pensez donc pas comme lesautres que nous sommes obliges de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы должны отступить?]
– Au contraire, votre altesse, dans les affaires indecises c'est loujours le plus opiniatre qui reste victorieux, – отвечал Раевский, – et mon opinion… [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение…]
– Кайсаров! – крикнул Кутузов своего адъютанта. – Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, – обратился он к другому, – поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.
Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.
Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности, желал иметь бывший главнокомандующий.
И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день, передались одновременно во все концы войска.
Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах, которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.