Гражданская война в Ливонии (1297—1330)

Гражданская война в Ливонии 1297 — 1330 годов — серия военных столкновений, происходивших с 1297 года по 1330 года, в которой принимали участие две основные противоборствующие стороны — Рига и Ливонский орден. Ригу в этом затяжном конфликте поддержал рижский архиепископ, епископ Дерпта и глава Эзель-Викского епископства, на стороне которых выступали также римские понтифики и короли Дании. Против Ливонского ордена также выступили руководители Великого княжества Литовского и князь Псковской республики Давид Гродненский. Противостояние между Ригой и орденом приняло региональный характер.

Причины войны

Одной из предпосылок для военных действий стало то, что Ливонский орден не был удовлетворён возрастающим влиянием рижского архиепископа в духовной и светской жизни Ливонии, а также своей ленной зависимостью от архиепархии. Также в ряде торгово-экономических и церковных вопросах рижскому иерарху подчинялись как куронские епископы, так и 4 прусских епископа, что также не устраивало рыцарей-крестоносцев. Первые вооружённые столкновения между войсками, подчинёнными архиепископу и войсками ордена состоялось на западном берегу озера Буртниеку в середине XIII столетия. Первым значимым выпадом против власти архиепископа стал факт дерзкого ареста Альберта II Зуэрбера вместе с домским пробстом Иоганном Фехте, которые были посажены в тюрьму в Зегевольдском замке и находились в заключении, пока не вынуждены были документально признать верховную власть ордена на ливонских территориях. Архиепископ Иоганн из Луне, более дружелюбно настроенный по отношению к ордену, в 1279 году проводил переговоры с посланниками правителя воевавших земгалов короля Намейса на территории рижского францисканского монастыря. Ничего конкретного он им не пообещал, и в результате отсутствия реальной военной помощи со стороны архиепископа орден одержал над земгалами убедительную победу. В 1289 году новый иерарх Иоганн II Фехте проводил новые переговоры с представителями земгалов, в которых призвал их к сдаче на милость победителя и прекращению силового сопротивления. Это примеры совместного сотрудничества двух ливонских феодалов, однако в это же время между ними возникали серьёзные разногласия, связанные с распределением экономического влияния на покорённых прибалтийских землях.

Начало военных действий

Весной 1297 года на территории Риги-крепости состоялся первый вооружённый конфликт между орденским военным контингентом и рижскими бюргерами. Поводом для силового столкновения стало требование магистра Бруно снести возведённый над Двиной мост, который был построен для более удобной транспортировки товаров. Причины для столкновения были более глубоки, так как руководство Братства Христова не устраивало, что рижане основную прибыль от междугородней торговли забирают себе, поэтому магистр отдал приказ блокировать все подступы к Риге, выступив в роли инициатора конфликта. На время было заключено перемирие между рижанами и орденским комтуром и его рыцарями, однако за лето орден поспешил увеличить военный контингент в своей рижской резиденции (до 500 человек), которая тогда располагалась в подворье Святого Георгия (Jürgenshof) в замке Виттенштейн. В это время архиепископ Иоганн Шверин находился в отъезде. Рижане даже написали папе жалобу на действия ордена. В город приехали Бруно и Иоганн, которые призвали продлить срок перемирия до конца сентября. В сентябре орденский комтур спровоцировал ночной пожар в зернохранилищах рижских торговцев, а бюргеры в ответ разорили орденские склады за пределами крепости. В итоге после истечения срока перемирия 30 сентября 1297 года рижане совершили организованное нападение на орденский замок и захватили его в короткий срок. Архиепископ принял решение не вмешиваться в схватку. На крыши соседних зданий (в том числе и церковь Святого Петра) были помещены катапульты, которые стреляли каменными ядрами и наносили ущерб орденскому форпосту. Бюргеры заключили соглашение с Эзель-Викской епархией и куронским епископом о совместных военных действиях против ордена. Магистр Бруно отправился в военный поход против Эзеля и в ходе экспансии взял епископские крепости в Хаапсалу, Лоде и Леале.

Захват архиепископа Иоганна; битва при Торейде

Рижский рат и архиепископ Иоганн III заключили договор с литовской короной, в результате чего князь Витень решил вмешаться и помочь бюргерам выстоять в борьбе с Ливонским орденом. Иоганн Шверин в переговорах с литовским великим князем пообещал ему в случае успешного разрешения военного конфликта передать все земли в Семигаллии, ранее бывшие в подчинении у орденского братства. Также речь шла о передаче литовцам земель древнего латгальского государства Ерсика, в частности, земли, подчинённые фогту Розиттена и комтуру Динабурга. Однако Бруно приступил сам к военным действиям, в 1298 году заняв Кокенгаузен, один из главных оплотов архиепископского могущества, а также войскам ордена удалось захватить Торейду, в которой скрывался сам архиепископ Иоганн. Архиепископ, не ожидавший нападения, был взят в плен и препровождён в орденскую крепость в Феллине (Эстляндия). Великий князь Витень отправился в поход против ордена совместно с войском, собранным рижскими бюргерами, намереваясь захватить и разорить Феллин, однако, довольствуясь захватом и разрушением орденского замка в Картхузене (недалеко от современно города Каркси-Нуйа), взяли богатую добычу. На обратном пути на литовское войско неожиданно напала армия под предводительством магистра Бруно; сражение состоялось 1 июня 1298 года в лесах Торейды и закончилось полным поражением воинства Христова, в результате чего пал сам магистр и его ближайшие соратники (22 рыцаря и примерно 1500 вассальных воинов). Литовцы, будучи опытными воинами, потеряли 800 человек.

Нападение на Нейермюлен; временное перемирие

Итог этого сражения придал смелости войскам бюргерского ополчения и воинам архиепископа, которые 28 июня 1298 года совместно осадили орденский замок в Букулты (Нойермюлен). Тем не менее нападение было успешно отражено орденскими защитниками, а рижане потеряли во время атаки около 400 человек. Комтур Кенигсберга Бертольд фон Бригафен разбил литовское войско, опустошил владения архиепископа 29 июня, забрав из замка, принадлежавшего архиепископу дорогие вещи на общую сумму 6000 марок. Вскоре орденский комтур предпринял набег на литовские земли, а Бертольду помог его соратник комтур Бранденбурга. Всё это время архиепископ пребывал в плену, а рижский домский капитул с целью освобождения своего сюзерена даже обратился к королю Дании Эрику VI Менведу, который пообещал оказать помощь за вознаграждение, но так ничего и не предпринял. Вскоре новый магистр Готфрид фон Рогге поспешил добиться частичного перемирия с архиепископом, чтобы не допустить дальнейшей экспансии со стороны внешних врагов (литовцев).

Отъезд архиепископа Иоганна

В это время папа Бонифаций VIII потребовал прибытия представителей всех конфликтующих сторон в Рим 12 января 1299 года и дипломатическими методами добился освобождения архиепископа Иоганна Шверина. В 1300 году Иоганн отправился в Рим для того, чтобы лично представить обвинительное заключение против политики ордена, но по пути неожиданно умер.

Эзельский епископ Конрад также решил подать жалобу на неподобающее поведение ордена, который регулярно грабил территории Эзеля, разорял и опустошал церкви епархии, крал церковную утварь и безнаказанно убивал людей. Аналогичный протест против действий ордена подал епископ Куронии. Новый рижский архиепископ Изарнус прибыл в Ригу в 1302 году и предпринял безуспешную попытку помирить две враждующие стороны. Следующий архиепископ Йенс Гранд был увлечён внутренним противоборством с королём Дании и вообще ничего не сделал для предотвращения новых столкновений в Ливонии. В 1304 году архиепископом в Риге был назначен монах францисканского ордена из Чехии Фридрих Пернштейн, который прибыл в Ливонию и активно поддержал рижан в противостоянии с орденом. Для того, чтобы установить контроль над водными торговыми путями по Даугаве, орден за 4000 марок в 1305 году приобрёл Дюнамюндский монастырь, принадлежавший цистерцианцам. Этот монастырь подвергся набегу и разграблению со стороны литовского войска в 1303 году. На его территории рыцарями был построен замок для орденского командора. Летом 1306 года архиепископ Фридрих вынужден был оставить Ригу и отправиться ко двору понтифика в Авиньон.

Контроль литовцев над водным торговым путём

В это время жители Риги позволили литовскому войску (приблизительно 1000 воинов) создать хорошо укреплённый лагерь в пригороде, который традиционно именовался «литовским замком». Вооружённые подразделения Великого княжества Литовского фактически установили контроль над водными торговыми путями по Двине в сторону немецкой крепости Динабург, а с 1307 года они контролировали движение торговых судов до самого Полоцка. Пусть из Риги в Полоцк находился до этого (с 1290 по 1307 год) под контролем ранее дружественного по отношению к Литве рижского архиепископа и его вассалов. Однако 2 июля 1307 года после упорного сражения под Ригой войско Ливонского ордена под командованием магистра Готфрида фон Рогге одержало убедительную победу над литовскими воинами, которые потеряли в бою примерно 1000 человек.

Вмешательство папы; Франциск де Молиано

Архиепископ Фридрих Пернштейн тем временем подаёт официальную жалобу папе Клименту V на произвол, который позволял себе Ливонский орден, и понтифик даёт указание своему приближенному капеллану Франциску Молиано провести тщательное расследование всех злоупотреблений. Франциск на тот момент являлся папским легатом, уполномоченным расследовать особо важные дела. В 1312 году Франциск вместе с архиепископом Фридрихом Пернштейном прибывают в Ригу. Допрошенные Франциском свидетели негативно отзывались о деятельности ордена, указывания на многочисленные правонарушения при обращении местных жителей в христианскую веру и в злодеяниях и произволе по отношению к новокрещённым, а также в агрессии против вассалов архиепископа. По итогам расследования папский легат объявил обвинительный приговор Братству Христову, а в июле 1310 года папа издал буллу против Ливонского ордена. Однако вскоре после рассмотрения орденской апелляции в 1312 году приговор был отменён. По всей видимости, на отмену приговора и прекращение делопроизводства повлияли богатые подношения, преподнесённые новому папскому посланнику, прибывшему в Ригу. Официальная Рига и капитул Домского собора были разочарованы отменой церковного наказания ордену, будучи недовольными тем, что Дюнамюнде и окрестности по-прежнему находились в руках у Ливонского ордена.

Заключение Сигулдского союза

В 1313 году всё же при посредничестве эзельского епископа и магистратов Дерпта и Ревеля удалось заключить временное соглашение о прекращении боевых действий. В 1314 году со стороны папской курии последовало официальное требование к Ливонскому ордену вернуть во владение архиепископа все замки и угодья, захваченные за годы военных действий орденскими воинами по Ливонии и Куронии. Пять вассалов Фридриха Пернштейна были приглашены в Рим для разъяснения ситуации. В то же время в 1316 году орден, который возглавлял Герхард фон Йорк, опередил соперника и заключил сепаратное соглашение с вассалами рижского архиепископа, рижского Домского капитула с тем, чтобы ослабить позиции архиепископа по всей Ливонии и оставить его без верных союзников. Соглашение получило название Сигулдского (Зегевальдского) союза. Архиепископ Фридрих даже не знал поначалу о тайном заключении договора и об измене со стороны своих вассалов. В этом же году рижане, недовольные заключением предательского соглашения и собрав средства, предприняли организованное нападение на наружные укрепления орденской крепости в Дюнамюнде. Нападение, однако, не было полностью успешным. Тем не менее, часть поселения вокруг крепости удалось предать огню, а рыцари, верные орденскому наместнику, вынуждены были спасаться бегством от неминуемой расправы. Однако Дюнамюнде осталось в руках Йорка.

Суд Иоанна XXII

После долгого и богатого на интриги конклава новый папа Иоанн XXII приказал архиепископу Фридриху, магистру Ливонского ордена фон Йорку и великому магистру Тевтонского ордена Карлу фон Триру явиться в Авиньон для прямого очного судебного разбирательства. В 1319 году, вероятно, после получения взятки, папский суд признал, что крепость в Дюнамюнде правомерно находится во владении Ливонского ордена.

Участие Пскова и Новгорода; мир с Гедимином

В 1322 году рижский архиепископ и рижане тем не менее обратились за поддержкой к Гедимину, войска которого вторглись во владения ордена и опустошили окрестности, угнав в плен около 1000 человек, нанеся владениям ордена существенный урон. Литовский великий князь Гедимин стремился заключить с рижанами политический союз и наладить более тесные торговые отношения. Литовцев поддержали воины Псковского княжества. Орден в ответ на готовящийся против него альянс в лице магистра Конрада Кессельхута заключает договор с Новгородской республикой для баланса сил. По поручению Конрада комтуры Вендена и Дюнамюнде отправляются для переговоров с новгородской военной верхушкой для создания прочной военной коалиции против литовцев, псковского князя Давида Гродненского и рижских бюргеров. В феврале 1323 года псковское регулярное войско под управлением Давида Гродненского, выполняя условия соглашения, осуществляет вторжение в орденские земли и подвергает жестокому опустошению все подвластные ему земли вплоть до Ревеля. Конрад Кессельхут, раздосадованный потерями, к весне собирает войско и осаждает Псков, но ни в марте, ни в мае 1323 года ему не удаётся взять укреплённый русский город. После завершения военного похода к Пскову на выручку осаждённым прибывает мощная объединённая псковско-литовская рать вместе с князем Давидом, которая в сражении разбивает ливонских крестоносцев и грабит их обоз. Ливонский орден всё же вынужден заключить перемирие с Псковской вечевой республикой, но в это время в Землю Святой Марии вторгается Гедимин, разоряющий обширную территорию от Мемеля до Семигаллии и угоняя огромное число пленных. Видя, что литовское войско объективно сильнее, противоборствующие стороны (Конрад Кессельхут, Фридрих Пернштейн, епископы Эзеля и Дерпта, наместник Ревеля и представители рижского магистрата) решают отправить к Гедимину своих посланников с просьбой о мире. В итоге посланники были тепло приняты великим князем и 2 октября 1323 года он заключил с ними почётное (для себя) перемирие.

Возобновление военных действий; победа Ордена

Военные действия возобновились только 23 июня 1328 года, когда жители Риги снова осадили крепость в Дюнамюнде и снова сожгли поселение орденских соратников, которые проживали в окрестностях. В свою очередь, магистр Ливонского ордена отдал приказ о блокаде Риги. В сентябре 1328 года рижский рат снова отправил посланника с просьбой о помощи к новому Великому князю Литовскому Гедимину. Литовские войска вторглись во владения Ливонского ордена и принялись разорять имения, принадлежавшие орденским вассалам. Были разорены форпосты в Кархузен, Хельмете и в других местах. В 1329 году магистр Эберхардт фон Монгейм, имея превосходство в военной силе, принял решение осадить город и прервать поставки продуктов питания бюргерам, тем самым создав невыносимые условия. Магистр хотел принудить рижан к сдаче и подписанию выгодных для себя условий капитуляции. С октября 1329 года по март 1330 года рижане испытывали суровый голод и только в конце марта они вынуждены были просить о сдаче. 30 марта 1330 года, в день Святой Гертруды, под нажимом ландмаршала Ливонского ордена рижский рат подписал договор о мире и тем самым признал своё поражение и восстановление орденской власти над городом. Магистрат признал верховенство ордена и повелел даже снести крепостные стены и городские ворота в знак своего смирения. Затем магистр фон Монгейм даровал рижанам свои привилегии (15 августа 1330 года) и вместе с тем отдал приказ начать строительство новой крепостной стены вдоль Даугавы за пределами городского поселения.

Дальнейшие столкновения

Несмотря на видимую победу ордена, которая была юридически закреплена, столкновения продолжались на протяжении всего XIV века. Папа Иоанн в 1332 году, судя по всему, получив вознаграждение от доверенных лиц архиепископа, потребовал от ордена, чтобы тот передал во владения архиепископа и вассалов все имения и замки, отобранные орденом в ходе противостояния. В 1351 году по просьбе папы Климента VI шведский король Магнус Эрикссон взял рижское архиепископство под своё покровительство (в том числе и архиепископа Бромхольда Фюнфгаузена лично). В 1360 году папа Иннокентий VI решил признать верховную духовную и светскую власть архиепископа над Ригой, но зато позволил ордену сохранить контроль над всеми источниками экономического обогащения как в городе-крепости, так и в Рижском патримониальном округе. Рижские архиепископы по-прежнему стремились найти противовес орденской агрессии в Литве, периодически обращаясь за помощью к южным соседям. Именно поэтому орденские рыцари всеми силами пытались нарушить дипломатические и военные связи архиепископов Риги и литовцев. В то же время всё большее влияние в политической жизни земли Святой Марии приобретал торговый союз между Ригой, Ревелем и Дерптом в рамках ганзейской Ливонской четверти. Представители магистратов этих крупных торговых городов начали практиковать особые собрания (Städtetag), на которых координировали свою политическую и экономическую деятельность в противовес политике основных торговых конкурентов в этом регионе.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Война   Латвия   Эстония   Католицизм

Отрывок, характеризующий Гражданская война в Ливонии (1297—1330)

Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.