Гражданские войны в Древнем Риме
Поделись знанием:
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.
Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Было несколько римских гражданских войн, особенно во время поздней республики. Самой известной из них является война в 40-х годов до н. э. между Юлием Цезарем и сенаторской элиты во главе с Помпеем Великим. Период гражданских войн 133—31 до н. э. профессор СПбГУ А. Б. Егоров выделяет как один из четырёх больших системных кризисов в древнеримской истории[1].
Содержание
- 1 Ранняя Республика
- 2 Поздняя Республика
- 2.1 Противостояние движения братьев Гракхов и римских аристократов (133—100 до н. э.)
- 2.2 Восстания зависимого населения (135—88 до н. э.)
- 2.3 Войны между марианцами и сулланцами (88—62 до н. э.)
- 2.4 Период внутреннего мира (62—49 до н. э.)
- 2.5 Войны между цезарианцами и помпеянцами (49—36 до н. э.)
- 2.6 Войны между триумвирами (41—30 до н. э.)
- 3 Ранняя империя
- 4 Поздняя Империя
- 5 Примечания
- 6 Источники
Ранняя Республика
Конфликты, связанные с образованием республики, тесно переплетались с непрекращающимися войнами Рима с соседними народами и городами, что иногда имело решающий характер.
Противостояние Рима и последнего царя (509—495 до н. э.)
Низложенный Тарквиний Гордый несколько раз пытался восстановить свою власть.
- Восстание в Риме (509 до н. э.).
- Восстание в принадлежащем Риму городе Коллация (509 до н. э.). Луций Юний Брут и Луций Тарквиний Коллатин собирают ополчение и добиваются успеха в самом Риме.
- Посольство Брута к основному римскому ополчению, находящегося в походе против рутульского города Ардея (509 до н. э.). Войско поддержало восстание, с рутулами заключён мир и союз.
- Изгнанный из лагеря царь с сыновьями, наёмниками и прочими сторонниками подступил к Риму (509 до н. э.). Но сил для осады явно недостаточно, царь удаляется в город Цере.
- Центуриатные комиции избирают первых консулов — Брута и Коллатина (509 до н. э.). Царская власть окончательно ликвидирована.
- Первое посольство царя к Риму (509 до н. э.). Царь обещает амнистию и отступные за своё возвращение, сенат отклоняет предложение, но это вносит раскол, зреет заговор.
- Второе посольство царя к Риму (509 до н. э.). Царь отказывается от власти, но требует компенсации. Заговор раскрыт, Публий Валерий Публикола вступает в консульство вместо Коллатина, примирение невозможно.
- Этрусская интервенция (509—507 до н. э.). Тарквиний Гордый получает военную поддержку от соплеменных ему этрусков.
- Война Рима с городами Вейи и Тарквинии (509—508 до н. э.).
- Осада Рима (509 год до н. э.). Вероятно осада имела место, но подробности неизвестны.
- Битва у Арсийского леса (509 до н. э.). Гибнут Брут и Аррунт Тарквиний (сын Тарквиния Гордого), Рим одержал решительную победу, Публикола празднует первый в республике триумф.
- Очевидно был заключён мир, но подробности также неизвестны.
- Война с Порсенной (508—507 до н. э.). Союзник Тарквиния Гордого Порсена, царь города Клузий, вёл войну против республиканского Рима — примирение сторон.
- Война Рима с городами Вейи и Тарквинии (509—508 до н. э.).
- Первая Латинская война (499—493 до н. э.). Тарквиний Гордый апеллирует к латинским царям, требуя уничтожить республику пока её идеи не распространились на весь Лаций.
- Рим упреждает союзников осадой Фиден (499 до н. э.), захвачены Крустумерия и Пренесте.
- В Битве при Регилльском озере (496 до н. э.) между Латинским союзом и Римом погибли последние сыновья Тарквиния Гордого (бежал в Кумы, умер в 495 до н. э.) и его зять Октавий Мамилий. Рим одержал победу.
- Известие о подготовке вторжения вольсков (495 до н. э.). Короткие стычки Рима с вольсками, отказ латинов от союза с вольсками против Рима.
- Примирение сторон (равноправный Кассиев договор 493 до н. э.) из-за угрожавших всем сторонам вольсков, республика признана латинами.
Секст Тарквиний, младший из сыновей последнего царя, виновный в начале восстания в Коллации, возможно не погиб в Битве при Регилльском озере. Благодаря своей хитрости он утвердился в качестве самостоятельного правителя в латинском городе Габии, но затем предал город отцу, устранив знать города. По одной из версий он был убит во время восстания латинян в Габиях, которое произошло либо ранее, либо позже битвы римлян и латинян. Так или иначе Тит Ливий однозначно приписывает гибель старшего сына царя, Тита Тарквиния, во время этого сражения. Лишённый семьи и союзников царь уже не мог продолжать борьбу, к тому же во время последней битвы он был ранен.
События 494—493(488) до н. э.
- Первая сецессия плебеев (отказ от мобилизации, 494 до н. э.). Угроза со стороны вольсков заставила патрицианские власти Рима пойти на уступки плебсу.
- Несогласный с уступками римский полководец Гней Марций Кориолан удаляется в изгнание (493 до н. э. или позже) и переходит на сторону врага.
Существует несколько трактовок демарша Кориолана. Кориолан, вероятно будучи патрицианским лидером, переходит на сторону вольсков и возглавляет их поход на Рим (491—488 до н. э.). Либо Кориолан напротив был плебейским военачальником, стремившийся к компромиссу с патрициями, но запутавшись в политических спорах он не получил полномочий и примкнул к вольскам. В любом случае считается что произошло примирение сторон после достаточно удачного похода вольсков. Но Кориолан скорее всего был казнён вольсками за предательский по их мнению мир. Возможно произошло и возвращение Кориолана в Рим как частного лица. Относительно похода Кориолана на Рим, то он мог произойти ранее, в 493 до н. э., тогда это и было причиной завершения Первой Латинской войны вничью — что и не могли простить Кориолану в Риме. Так или иначе события 494—493(488) до н. э. тесно связаны. Историчность (равно и трактовка личности) Кориолана, а также его роль в этих событиях может как ставиться под сомнение, так и меняться в противоположную сторону, что и было отражено в римской историографии, вероятно в угоду политической конъюнктуре того времени. Несомненны лишь — сецессия, поход вольсков, Кассиев договор и трагический образ Кориолана.
Поздняя Республика
См. также: Кризис Римской республики
Через весь период Гражданских войн Поздней республики проходит масштабная трансформация римского общества. Место коллективного римского патриотизма занимают амбиции сильных индивидуальных личностей. Как правило кандидатов в военные диктаторы, таких как Марий и Сулла, Цезарь и Помпей, Октавиан и Антоний. Авантюристов вроде Сатурнина, Цинны, Катилины, Лепидов Старшего и Младшего. Отчаянных и талантливых Сертория и Помпея Младшего. Они объединялись под флагами противоборствующих «партий», гракхианцев и нобилей, популяров и оптиматов, марианцев и сулланцев, цезарианцев и помпеянцев, триумвиров и республиканцев, сменяемых очередным витком гражданских войн.
Противостояние движения братьев Гракхов и римских аристократов (133—100 до н. э.)
Братья Гракхи, в отличие от более поздних реформаторов, не стремились захватить всю полноту власти в республике, однако именно это им вменяли оппоненты. Столкновения их сторонников с консерваторами закончились кровопролитием и репрессиями, став первыми вехами свидетельствовавшими о неустойчивом положении республики.
- Стычка на Капитолии в Риме (133 до н. э.). Народный трибун Тиберий Семпроний Гракх и 300 гракхианцев пали от рук сенаторов и их пособников прямо во время трибутных комиций.
- Стычка на Авентине в Риме (121 до н. э.). Народный трибун Гай Семпроний Гракх и до 3000 гракхианцев пали при штурме Авентина войсками консула Луция Опимия по призыву сената.
- Смута Сатурнина в Риме (100 до н. э.). Последователь Гракхов, народный трибун Луций Аппулей Сатурнин и его приверженцы пали после штурма Капитолия от рук оптиматов.
Восстания зависимого населения (135—88 до н. э.)
- Сицилийские восстания рабов.
- Первое сицилийское восстание (135—132 до н. э.). Первое крупное восстание с которым столкнулся Рим.
- Второе сицилийское восстание (104—99 до н. э.). Кимврская война дала повод для освобождения и мобилизации части рабов, но этого не произошло по вине провинциальных властей, что и дало повод к восстанию. К восставшим присоединились и низшие слои римской провинции.
- О Третьей войне с рабами (74/73—71 до н. э.) см. далее.
- О третьем масштабном восстании на Сицилии с участием рабов (44—36 до н. э.) см. далее.
- Союзническая война (91—88 до н. э.). Между Римом и италиками — победа Рима.
Формально война 91—88 до н. э. не являлась гражданской, так как велась между гражданами Рима и союзниками Рима, не имевшими римского гражданства, однако именно вопрос о нём для италиков стал поводом к войне. Этот вопрос поднимался неоднократно, ранее — Гаем Гракхом, Сатурнином и Марком Ливием Друзом (убит в 91 до н. э.). А также в последующих войнах марианцев (которых италики последовательно поддерживали) и сулланцев, ибо окончательно и справедливо вопрос решён не был вплоть до войн цезарианцев и помпеянцев.
Войны между марианцами и сулланцами (88—62 до н. э.)
- Гражданская война в Древнем Риме (88—87 до н. э.). Между сторонниками Суллы и силами Гая Мария — победа сулланцев.
- Публий Сульпиций Руф (народный трибун) вступает в политический союз с Марием и организует покушение на консулов 88 года до н. э. (Сулла и Квинт Помпей Руф). Убит сын Квинта Помпея, консулы бежали к войскам в Ноле.
- Вооружённое выступление Суллы (88 до н. э.). Сулла и Квинт Помпей с боем занимают Рим, Марий бежит в Африку, Сульпиций убит.
- Квинт Помпей вступает в командование «нейтральных» войск из Пицена (88 до н. э.). Однако сторонники прежнего командующего (Гней Помпей Страбон, отец Помпея Великого) убивают его в Капуе.
- Сулла проводит ряд контрреформ и отбывает с армией в Капую (87 до н. э.), а затем в Грецию. Страбон сохраняет пост командующего остатками войск в Капуе.
- Марианский переворот в Риме (87—83 до н. э.). В отсутствие войск Суллы (воевал в провинциях) марианцы оправились от разгрома и захватили власть в метрополии.
- Консул Луций Корнелий Цинна предпринял попытку переворота (87 до н. э.). Второй консул Гней Октавий подавил переворот, Цинна бежал и был незаконно низложен сенатом.
- Цинна мобилизует сторонников в Италии, войска в Кампании признают его консулом, однако Гней Помпей Страбон сумел отбить выступление Цинны.
- Марий возвращается и осаждает Рим (87 до н. э.). Цинна, Гней Папирий Карбон и Квинт Серторий немедленно соединяются с Марием, в Риме голод и эпидемия, гибнут Страбон и армия сената.
- Сенат капитулирует (87 до н. э.). Гней Октавий казнён, Цинна и Марий (умер в 86 до н. э.) избираются консулами на 86 до н. э., террор против сулланцев, Квинт Цецилий Метелл Пий игнорирует события.
- Цинна (консул в 85—84 до н. э.) пытается приблизить начало боевых действий с Суллой. Гибель Цинны во время мятежа армии марианцев в Анконе (84 до н. э.), но новая гражданская война неизбежна.
- Гражданская война в Древнем Риме (83—82 до н. э.). Между сторонниками Суллы и марианцами — победа сулланцев.
- Серия конфликтов в период нестабильности после отставки (79 до н. э.) и смерти Суллы (78 до н. э.).
- Мятеж Сертория (80—72 до н. э.). Затяжная война между марианцем Квинтом Серторием (убит в 73 до н. э.) и сулланцами — победа сулланцев (сената).
- Мятеж Лепида (77 до н. э.). Краткосрочная война между Лепидом (формально марианцем не был, бежал, умер в 77 до н. э.) и сулланцами — победа сулланцев (сената). Часть войск Лепида прорвалась к Серторию, к нему же стекались все бывшие марианцы.
- Восстание Спартака (74/73—71 до н. э.). Серьёзнейший конфликт между армией рабов под предводительством Спартака и Римом — победа сулланцев (Рима). Спартак мог прорваться к Серторию, оттянул на себя много сил.
- Мятеж Катилины (63—62 до н. э.). Заговор бывшего сулланца Луция Сергия Катилины (погиб в бою в 62 до н. э.) был раскрыт и успешно подавлен силами лояльными республике и сенату.
Период внутреннего мира (62—49 до н. э.)
См. также: Первый триумвират
Периоду относительного спокойствия Рим обязан действиям Первого триумвирата, парализовавшего активизировавшуюся было деятельность сенатской верхушки, которая вначале была воодушевлена как победами под знамёнами Суллы, так и его кончиной (поражением диктатуры). Не менее важно и стремление триумвиров направить агрессию вовне — «восточные», морские и «испанские» дела Помпея, Парфянский поход Красса, Галльская война Цезаря.
Войны между цезарианцами и помпеянцами (49—36 до н. э.)
- Гражданская война в Древнем Риме (49—45 до н. э.). Между Юлием Цезарем и сторонниками Помпея Великого (бежал, убит в 48 до н. э.) — победа Цезаря.
- Гражданская война в Древнем Риме (44—42 до н. э.). Серия конфликтов после убийства Цезаря (44 до н. э.).
- Мутинская война (44—43 до н. э.). Краткосрочная война между Марком Антонием и сенатом — примирение сторон, образование Второго триумвирата.
- Битва при Филиппах (43—42 до н. э.). Война между Вторым триумвиратом и убийцами Цезаря — победа Второго триумвирата (цезарианцев).
- Мятеж Секста Помпея (44—36 до н. э.). Война между цезарианцами и силами Секста Помпея (сын Помпея Великого, бежал, казнён в 35 до н. э.) — победа цезарианцев.
Войны между триумвирами (41—30 до н. э.)
- Перузинская война (41—40 до н. э.). Между Октавианом и Марком Антонием — примирение сторон.
- Мятеж Лепида (36 до н. э.). Участвовавший в сицилийской кампании против Секста Помпея, Марк Эмилий Лепид (триумвир) фактически занял его место, бросив вызов Октавиану. Боевых действий не велось, Лепид сдался.
- Последняя война Римской республики (32—30 до н. э.). Между Римом (Октавианом) и эллинистическим Египтом (Марком Антонием) — победа Октавиана (Рима).
Ранняя империя
См. также: Принципат и Pax Romana
Эпоха Принципата позволяла на первый взгляд решить всё основные проблемы внутреннего устройства Рима мирным путём. Однако зародившаяся в Эпоху Поздней Республики тенденция к смене власти вооружённым путём сохранилась. Как правило речь шла о смене династий принцепсов и о распрях внутри них. Попутно Рим решал сложную задачу выстраивания системы сдержек и противовесов в отношениях между принцепсами и сенатом, римлянами и подчинённым населением.
Мир при Августе (30 до н. э. — 14 н. э.)
После 30 до н.э, республика была объединена под лидерством Октавиана. В 27 до н. э. Октавиану сенат предоставил титул Августа. Эти две даты, как полагают, отмечают конец республики и рождение Римской империи. Период правления Юлиев-Клавдиев был известен как «Pax Augusti» (мир Августов), и был началом эры, известной как «Pax Romana» (римский мир). Следующая гражданская война произошла только после смерти Нерона в 68 году.
Принципат после Августа (14—235)
См. также: Пять хороших императоров
- Заговор Сеяна при императоре Тиберии (31). Луций Элий Сеян вероятно пал жертвой интриг самого Тиберия, однако несомненно и стремление Сеяна к единоличной власти.
- Заговор Пизона при императоре Нероне (65). Иногда события трактуются как «последний заговор республиканцев», хотя Гай Кальпурний Пизон лишь возглавил тех кто был недоволен политикой и личностью Нерона.
- Гражданская война в Римской империи (68—69). 69 год н. э. — «Год четырёх императоров». Четыре императора: Гальба, Отон, Вителлий и Веспасиан, каждый из которых воевал с предшественником за власть. Начиная с правления династии Флавиев до «года пяти императоров» (193) Римская империя испытала длительный период внутреннего мира и гармонии.
- Гражданская война в Римской империи (89). В январе 89 года наместник Верхней Германии Луций Антоний Сатурнин поднял восстание против императора Домициана. Завладев казной 2-х легионов, расположенных в Могунциаке (ныне Майнц), он заставил их провозгласить себя императором. Начавшийся ледоход не позволил переправиться через Рейн его союзникам хаттам. Воспользовавшись этим, наместник Нижней Германии Авл Лаппий Максим разбил Сатурнина в битве у форта Кастелл. Сатурнин был взят в плен и казнён по приказу императора.
- Гражданская война в Римской империи (193—194). 31 декабря 192 г. был убит император Коммод в результате заговора, который организовал префект претория Квинт Эмилий Лет. В заговоре были задействованы соотечественники Лета — наместник Верхней Германии Септимий Север и наместник Британии Клодий Альбин. А также наместник Сирии Песценний Нигер и префект Рима Пертинакс. Новым императором был провозглашён Пертинакс, который вступил в конфликт с преторианской гвардией и был убит ею в конце марта 193 г., после чего императорскую власть купил Дидий Юлиан. Септимий Север и Песценний Нигер были провозглашены своими войсками императорами. Септимий Север заключил союз с Клодием Альбином (Север обещал сделать Альбина своим преемником), в конце апреля вышел из Карнута и направился с войсками в Италию. Римский сенат низложил Юлиана и 1 июня 193 г. он был убит. Песценний Нигер имел в своём распоряжении все 9 восточных легионов. Он переправился через Босфор и взял под контроль г. Византий. Тем временем Север двинул свои войска навстречу Нигеру и преодолев несильное сопротивление войск Нигера захватил Перинф. После чего он смог осадить Византий. В битве у Кизика был разбит Эмилиан (полководец Нигера), из-за чего Нигеру пришлось отступить в Малую Азию. В 194 г. битве при Никее Нигер был наголову разбит. С остатками армии Нигер отступил в Антиохию. В это время против Нигера восстал Египет, а полководцы Севера захватили Киликийские Ворота. Нигер решил встретить противника у г. Исс (где в 333 г. до н. э. Александр Македонский разбил Дария III) на границе провинции Сирия. В 194 г. в битве при Иссе (возможно, что эта битва произошла уже в первой половине 195 г.) армия Нигера снова была разбита. Нигер не стал закрепляться в Антиохии и бежал к Евфрату. При переправе через реку Нигер был убит. После этого в 195 г. Север предпринял карательную экспедицию против вассалов, которые поддержали Нигера. Провинция Сирия была разделена на две части: Финикию и Келесирию.
- Гражданская война в Римской империи (196—197). Септимий Север не выполнил своё обещание сделать Клодия Альбина наследником и провозгласил наследником Каракаллу. Войска Альбина в 195 г. провозгласили его императором и тот осенью 196 г. переправился из Британии в Галлию, намереваясь идти на Рим. Перевалы через Альпы оказались надёжно заперты и Альбину не удалось преодолеть их до подхода армии Севера. Армия Севера состояла из дунайских легионов, а армия Альбина из британских, галльских и испанских. Они были примерно равны по численности. Альбин разбил наместника Нижней Германии, но не смог взять Трир и отошёл к главному городу Галлии — Лугдуну (совр. Лион). 19 февраля 197 г. при Лугдуне произошло решающее сражение войны. На правом фланге воины Севера опрокинули противника и, преследуя его, ворвались в лагерь. На левом крыле воины Севера попали в западни, вырытые на поле боя воинами Альбина. Расстроенные порядки попали под обстрел и бежали. Преторианская гвардия, пытавшаяся остановить бегущих, была смята ими и отброшена в овраг. Под Севером был убит конь и он остался жив только благодаря тому, что сорвал с себя пурпур и остался лежать на земле не замеченным. Битва превратилась в побоище. Решил исход битвы удар кавалерии Юлия Лета во фланг армии Альбина. Его войска дрогнули и побежали. Сам Альбин был убит во время бегства. После битвы при Лугдуне город был отдан на разграбление и его укрепления были разрушены. Больше этот город уже никогда не был главным в Галлии.
- Гражданская война в Римской империи (218). Юлия Мэса решила свергнуть императора Макрина и возвести в императоры своего внука Элагабала. Она договорилась с командиром одного из легионов — Комазоном, который 16 мая 218 г. провозгласил Элагабала императором. Поскольку Макрин был крайне непопулярен в армии, от него многие откололись и перешли к узурпатору. 8 июля 218 года произошла решающая битва при Антиохии. Войска Макрина, которыми командовал Ганнис, были разбиты, а сам Макрин был пойман при бегстве и убит.
Период Кризиса Римской империи (235—284)
См. также: Кризис Римской империи III века и Солдатские императоры
- Гражданская война в Римской империи (238). Правление императора Максимиана вызвало мятеж в Африке и в марте (или апреле) 238 года наместник провинции Африка Гордиан был провозглашён императором (Гордиан I), который сразу же сделал своим соправителем своего сына (Гордиан II). Его поддержал сенат и многие другие наместники. Но наместник провинции Нумидия Капеллиан имел личные счёты с Гордианом и остался верен Максимиану. Гордиан II собрал в Карфагене армию, состоящую в основном из новичков. Капеллиан же отправил против Гордианов хорошо обученное войско. В битве при Карфагене в апреле 238 г., несмотря на большое численное превосходство, армия Гордиана II была полностью разбита, а сам он погиб. Узнав об этом, его отец Гордиан I повесился. Тем временем, Маскимиан пошёл в поход на восставший против него Рим и переправился через Альпы. Сенат срочно провозгласил новыми императорами Бальбина и Пуппиена. Пуппиен с войском вышел навстречу Максимиану. Тем временем войска Максимиана осадили хорошо укреплённую Аквилею. Осада города оказалась для Максимиана неудачной, потому что жители города перед подходом противника уничтожили все запасы продовольствия вокруг города. В армии императора начался голод и взбунтовавшиеся солдаты убили Максимиана.
- Гражданская война в Римской империи (249). В 248 г. полководец Деций, командовавший войсками в Мёзии и Паннонии, разгромил вторгшихся на территорию империи готов. После этой победы солдаты провозгласили Деция императором. В июле (или сентябре) 249 произошло сражение под Вероной между войсками Деция и войсками императора Филиппа I. В битве погиб и сам Филипп, и его сын Филипп II.
- Гражданская война в Римской империи (253). Наместник Мёзии Эмилиан нанёс поражение вторгшимся в эту провинцию готам и был провозглашён солдатами императором. Он быстро двинулся в Италию навстречу императору Галлу. Гал приказал Валериану привести легионы из Реции и Германии. Пока Валериан медлил с выполнением приказа, император Галл и его сын Волузиан в августе 253 г. потерпели поражение были убиты своими взбунтовавшимися солдатами. Новый император Эмилиан вскоре заболел и умер. 6 сентября 253 г. солдаты провозгласили императором Валериана.
- Гражданская война в Римской империи (259—261). В разных источниках даты этого периода отличаются друг от друга на 1—2 года. Поэтому точную датировку по годам и точную последовательность событий установить нельзя. После того, как император Валериан в 259 (или 260) г. попал в плен, Постум объявил себя императором, убил Салонина — сына императора Галлиена, и стал независимым правителем Галлии. Его примеру последовал Ингенуй в Паннонии. Его поддержали войска в Мёзии. Ингенуй был осаждён в Сирмии полководцем Галлиена — Манием Ацилием Авреолом и разбит. При бегстве Ингенуй был убит. Однако войско бунтовать не прекратили и провозгласило императором наместника Верхней Паннонии Регалиана. Через несколько недель Галлиен разгромил и его. В Малой Азии тем временем Макриан нанёс поражение персам и отбросил к Евфрату. Будучи уже престарелым, он заставил провозгласить себя императорами своих сыновей Макриана и Квиета. Их поддержали провинции Сирия, Малая Азии и Египет. Оставив Квиета в Сирии оба Макриана переправились с войсками на Балканы. В Иллирике произошло сражение между армией Макрианов и армией Домициана (полководец Аврелиана, который в тот момент был верен императору Галлиену). Макрианы были разбиты и преданы смерти. Галлиен призвал на помощь против Квиета правитель Пальмиры Одената. Оденат напал на Квиета в Эмесе, где тот погиб от рук горожан. Мятеж Макриана поддержал также правитель Египта Эмилиан. Он был разбит полководцем Галлиена Теодотом и задушен в тюрьме. Для схватки с узурпатором Постумом у Галлиена не было сил и он отложил борьбу на несколько лет. Хотя никакого перемирия с Постумом Галлиен не заключал.
- Гражданская война в Римской империи (265—268). В 265 г. Галлиен предпринял наступление на Постума и осадил его в Виенне. Но вторжения варваров на Дунае заставили Галлиена снять осаду снова отложить борьбу с Постумом. В 267 г. полководец Зенобии Забда нанёс поражение полководцу Галлиена Гераклиану, которого Галлиен послал для подготовки войны против персов. В 268 г. Авреол восстал против Галлиена и примкнул к Постуму. Галлиен вернулся с Дуная в Рим и организовал поход против мятежного полководца, разбил его и запер в Медиолане. Во время осады мятежные солдаты составили заговор и убили императора Галлиена. Тем временем в Майнце против Постума восстал Лоллиан. Постум разбил его и осадил в городе. Запретив воинам грабить жителей, Постум вызвал мятеж и был убит.
- Гражданская война в Римской империи (271-272). В Пальмире восстала Зенобия и провозгласила себя независимой от Рима. Император Аврелиан объявил ей войну. В 272 в Сирии Аврелиан встретил пальмирскую армию под командованием Забды и разбил её в сражении у Оронта (или при Иммах). После ещё одной победы в битве при Эмесе, Аврелиан осадил Пальмиру вместе с самой царицей Зенобией и взял город штурмом. Тем временем полководец Аврелиана Проб без боя захватил Египет. После возвращения Аврелиана в Европу, Зенобия снова подняла мятеж, а в Египте поднял мятеж некий Фирм. Аврелиан незамедлительно вернулся из Паннонии в Пальмиру, захватил и разрушил город, а Зенобию взял в плен. Фирма же принудил к самоубийству.
- Гражданская война в Римской империи (274). В 274 г. император Аврелиан решил покончить с сепаритистской Галло-Римской империей и совершил поход в Галлию. На Каталаунских полях он разгромил армию узурпатора Тетрика. Этим Аврелиан восстановил целостность Римской империи, распавшейся после пленения Валериана в 259 (или 260) г.
Поздняя Империя
 |
Этот раздел не завершён. Вы поможете проекту, исправив и дополнив его.
|
- Гражданская война в Римской империи (285). После убийства в 284 г. императора Восточной Римской империи Нумериана солдаты не признали единоличным правителем императора Западной Римской империи Карина и провозгласили императором одного из своих командиров Диокла (он принял имя Диоклетиан). Когда стало известно о гибели императора Нумериана, наместник Венеции Юлиан поднял мятеж и провозгласил себя императором. В начале 285 г. император Карин разбил армию узурпатора Юлиана у Вероны. 1 апреля 285 г. армия Карина встретилась у Марга с армией Диоклетиана и разбила её. Но в этот момент Карин пал жертвой заговора своих офицеров, и проигравший битву Диоклетина стал единоличным правителем Римской империи.
- Гражданская война в Римской империи (287).
- Гражданская война в Римской империи (293—296).
- Гражданская война в Римской империи (306—308).
- Гражданская война в Римской империи (312—313).
- Гражданская война в Римской империи (316—317).
- Гражданская война в Римской империи (324).
- Гражданская война в Римской империи (340).
- Гражданская война в Римской империи (350—353).
- Гражданская война в Римской империи (365—366).
- Гражданская война в Римской империи (387—388).
- Гражданская война в Римской империи (394).
- Гражданская война в Римской империи (407—411).
- Гражданская война в Римской империи (425).
- Гражданская война в Римской империи (432).
- Гражданская война в Римской империи (471—472).
Напишите отзыв о статье "Гражданские войны в Древнем Риме"
Примечания
- ↑ [ancientrome.ru/publik/article.htm?a=1376051918 Егоров А. Б. Кризисы в истории Рима (события и проблемы)]
Источники
- Kohn, George Childs, 'Dictionary of Wars, Revised Edition' (Checkmark Books, New York, 1999)
- Циркин Ю. Б. 2006: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/413 Гражданские войны в Риме. Побежденные.] СПб.
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Гражданские войны в Древнем Риме
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.
Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.
Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.
Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.
Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
