Каркасон (графство)

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Граф Каркассона»)
Перейти к: навигация, поиск
графство Каркассон
фр. comté de Carcassonne
графство, виконтство

VIII век — 1067



Герб графства Каркассон

Город Каркассон в составе владений Лангедока
Столица Каркассон
Язык(и) Окситанский
Династия IX век—ок. 934: Каркассонский дом
ок. 10341067: Дом де Фуа-Каркассон
Преемственность
Графство Конфлан
Графство Барселона
К:Исчезли в 1067 году

Графство Каркассон (фр. Comté de Carcassonne) — феодальное владение на юге Франции со столицей в городе Каркассон.





История графства Каркассон

Происхождение

Возможно, дом первых графов Каркассона был вестготского происхождения[1]. Первым графом стал родоначальник Каркассонского дома Белло. Также есть версия, что они были родом из графства Конфлан, расположенного в Восточных Пиренеях.

Однако, не очевидно, что различные дворяне, которые упоминаются в первичных источниках как графы Каркассона в конце VIII и начала IX веков, были связаны между собой. Передача наследственных прав на лены в то время была необычной практикой для Франкского государства, о чём свидетельствует отсутствие династий среди дворянства во времена Каролингов. В любом случае, вероятно, известны не все имена правителей Каркассона в IX веке. Например, не известно, кто правил в более чем тридцатилетний перерыв, с момента последнего упоминания графа Олибы I до первого упоминания о Олибе II в 870 году.

Графство Каркассон в составе Каркассонского дома

Граф Каркассона Белло скончался в 810/812 году и ему наследовал его старший сын Гислафред, умерший бездетным около 821 года, после чего графство перешло к его брату Олибе I. Тот имел двух сыновей: Олибу II и Акфреда I. Однако они упоминаются графами значительно позднее, поэтому предполагется, что после смерти Олибы I в 837 году графство захватил Бернар Септиманский. После его казни, состоявшейся в 844 году, Каркассонское графство продолжило оставаться под управлением правителей Тулузы. Граф Фределон умер около 852 года, после которого все владения унаследовал его брат Раймунд I. В апреле 863 года маркиз Бургундии Онфруа изгнал Раймунда из его земель. Однако вскоре Онфруа скончался и Раймунд I возвратил себе Тулузу, но неизвестно, перешёл ли к нему обратно Каркассон. В 865 году сын Олибы I, Олиба II, вернул себе графства Каркассон и Разе.

В первой половине IX века Каркассон мог попасть под сюзеренитет правителей Готской или Испанской марок. Тем не менее, в записях средневековых анналов[2] говорится, что король Карл II Лысый назначил графа Тулузы Бернара II и графом Каркассона, сместив при этом Олибу II. Вероятно, что ещё некоторое время Каркассон оставался в руках графов Тулузы, однако после убийства Бернара Олиба II смог вернуть себе власть над Каркассонским графством. Ему наследовал брат Акфред I. Сыновьями Акфреда были герцоги Аквитании Гильом II и Акфред и граф Оверни Бернар III, однако Каркассон перешёл к бездетному сыну Олибы II Бенсио. Наследницей Каркассона стала дочь Акфреда Аквитанского Арсенда.

Графство Каркассон в составе дома де Комменж

Неясно, каким образом графство было передано графам Комменжа после смерти графа Акфреда II в 933 году. Наиболее вероятным считается объяснение, что Арсенда, супруга графа Комменжа Арно и мать графа Каркассона Роже I Старого, возможно, была дочерью Акфреда II, хотя нет подтверждения этого отцовства[3]. Однако эта гипотеза является очень сомнительной. Нет никаких упоминаний о графстве Каркассон между смертью Акфреда II и получением власти Роже I, дата которого является неопределенной. Роже стал графом Каркассона не раньше 950-х годов. Также нет никаких доказательств, что графство было унаследовано от мужа Арсенды, графа Арно I, который стал бы графом Каркассона, если бы его жена была наследницей графства. Третья трудность заключается в том, что ни одно из имён, связанных с первыми графами Каркассона (Олиба, Акфред, Сунифред) не находится среди потомков Арсенды и графа Арно.

Роже I Старого сменил его сын Раймунд Роже I, который, однако, правил не более года. Он умер в 1011 году и графство перешло к его сыну Пьеру Раймунду. После смерти в 1067 году сына Пьера Раймунда, графа Раймунда Роже II, одна из его сестер, Эрменгарда, супруга виконта Альби и Нима Раймунда Бернара Транкавеля, передала свои владения, в том числе и Каркассон, своему сыну Бернару Атону IV, который стал также виконтом Альби и Безье. Часть графства Каркассон перешло к графам Барселоны, где в то время правил Рамон Беренгер I.

История виконтства Каркассон

Дом Транкавель и дом де Монфор-л'Амори

В начале XI века, вассальные отношения виконтов Каркассона и Безье изменились, поскольку Бернар Атон IV, сын Эменгарды и Раймунда Бернара Транкавеля, поклялся в 1101 году в верности епископу Агда Бернару[4]. В 1150 году дом Транкавель разделился на две ветви: потомки Раймунда получили виконтства Безье и Каркассона, а Бернар Атон V и его сын Бернар Атон VI стали виконтами Нима и Агда. Бернар Атон IV имел двух сыновей: Роже I и Раймунда. Виконтом Каркассона в 1129 году стал его старший сын Роже I, но так как он был бездетным, виконтство в 1150 году перешло к его брату Раймунду. Тому наследовал в 1167 году его сын Роже II. Последним виконтом Каркассона из дома Транкавель был Раймунд Роже, известный как участник Альбигойских войн.

В XIII веке Симон IV де Монфор завоевал множество французских владений, в том числе и Каркассон (он титуловал себя виконтом Каркассона). Его сын Амори VI де Монфор перенял этот титул, однако он вскоре отказался от него. Впоследствии из дома де Монфор-л’Амори никто больше не претендовал на виконтство Каркассон. Дом Транкавель сохранил Безье и Альби, но Каркассон перешёл к французской короне.

Дом де Комменж

В IXXI веках упоминалось несколько виконтов Каркассона. Вероятно, они подчинялись графам этого феодального владения. В конце XII или в начале XIII века Роже из дома де Комменж упоминается как виконт Каркассона. Ему наследовал его сын Роже II, впоследствии ставший графом Пальярса.

Список графов Каркассона и Разеса

Графы из Каркассонского дома

супруг — Арно I де Комменж (ум. ок. 957), граф Кузерана и Комменжа

Дом Фуа-Каркассон

Список виконтов Каркассона

Первые виконты

  • Фредарий (не позднее 877)
  • Сикфред (упоминается в 883)
  • Амелиус
  • Арно (ум. 1002)

Дом Транкавель

Дом де Комменж

См. также

Напишите отзыв о статье "Каркасон (графство)"

Примечания

  1. Bisson, T. N. (1986) The Medieval Crown of Aragon (Clarendon Press, Oxford)
  2. Сен-Бертинские анналы, год 872.
  3. Settipani Christian. La Noblesse du Midi Carolingien. Etudes sur quelques grandes familles d’Aquitaine et du Languedoc, du IXe au XIe siècles. Toulousain, Périgord, Limousin, Poitou, Auvergne. — Oxford: Linacre College, Unit for Prosopographical Research, 2004.
  4. Agde XLII, p. 60.

Ссылки

  • [fmg.ac/Projects/MedLands/TOULOUSE%20NOBILITY.htm#_Toc225906263 Foundation for Medieval Genealogy: TOULOUSE]  (англ.)
  • Debax. H. [halshs.archives-ouvertes.fr/docs/00/49/82/11/PDF/Debax_Comtes_Carcassonne.pdf Les comtés de Carcassonne et de Razès et leurs marges (IXe—XIIe siècles)]  (фр.)

Отрывок, характеризующий Каркасон (графство)

Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.