Список графов и маркизов Прованса
Поделись знанием:
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
(перенаправлено с «Граф Прованса»)
Содержание
Ректоры, патриции и префекты меровингского Прованса
До 561 г.: ректоры Прованса
- 534 или 536—548: Парфений[1], вероятно, один из первых rectores Provinciae
- до 559: Намаций, ректор, потом епископ Вьеннский, канонизирован как святой Наамат (ум. 559)
- Феликс Эннодий, носивший титул патриция
- до 561: бургундский патриций Агрекола[2]
561—600: арльский и марсельский Прованс
После раздела в 561 году королевства Хлотаря I между сыновьями провинция Арль досталась Гунтрамну, то есть вошла в состав королевства Бургундии. Но для того, чтобы Австразия получила выход к Средиземному морю, был выделен «австразийский коридор», ведущий от их овернских владений к побережью.
Гунтрамн Бургундский для управления Провансом назначил поочередно трех бургундских патрициев галло-римского происхождения:
- 561—570 — Цельс[2], получивший приказ вернуть город Арль, захваченный Фирмином, графом Клермона, по приказу Сигиберта I
- 569 — Амат[3]
- 570—582 — Евний, по прозвищу Муммол[3]
Сигиберт I, король Австразии, назначал следующих чиновников:
- 561—569 — Адоварий[4]
- 565 — патриций Бодегизил, сын Мундериха и брат Гондульфа, епископа Тонгрского
- 565 — Гекка, которого Сигиберт назначил располагать Провансом и Марселем
- 569—570 — Луп
- 570—573 — Иовин, с 581 г. епископ Юзесский[5]
- 573—575 — Альбин, с 581 г. епископ Юзесский[5]
После смерти Сигиберта в 575 г., когда на престол вступил его несовершеннолетний сын Хильдеберт II, Гунтрамн как его опекун получил половину Марселя. Фактически от имени обоих монархов правил один чиновник, именуемый «ректором». Ему подчинялся и город Арль. Окрестности Арля, похоже, зависели от местных герцогов.
- 575—587 — Динамий, ректор Прованса, назначенный Гунтрамном; с 582 г., года совершеннолетия Хильдеберта, вступил в конфликт с епископом Марселя Феодором[6]
- 581—583 — Гундульф[7], патриций Прованса, назначенный Хильдебертом II
- с 587 — Ницетий, граф Клермона, rector massiliensis Provincia (ректор марсельского Прованса)[8], назначенный Хильдебертом II
- с 587 — Леодегизил[9], патриций Прованса или герцог Арльского Прованса, назначенный Гунтрамном
- ок. 596 — Аригий, правитель или патриций Прованса, по разным источникам
VII век — начало VIII века: префекты и патриции
Данные по VII веку разрознены. Известно, что вместо ректоров тогда появились префекты. Они получили дополнительные права чеканить монету от имени короля, в частности, с 613 по 662 гг. — золотую. В качестве префектов Марселя упоминаются:
- ок. 600 — Бабон
- ок. 602 — Эгила; по некоторым данным, занимал этот пост до Леодегизила
- до 629 — Сиагрий
- 629—630 — Дезидерий, брат последнего, сменил его после смерти. Далее стал епископом Каорским после убийства его брата Рустика, носившего этот сан. Причислен к лику святых[10]
- 634—641 — Бадон
- 641—643 — Виллибад
- до 662 — Элигий[11]
С 673—675 гг. Провансом управлял патриций, и резиденция его находилась не в Марселе, а в Арле.
- до 675 — Гектор; убит в Отёне именем Хильдерика II по обвинению в заговоре с епископом Леодегарием
- ок. 680 — Роккон
- 680 — ок. 691 — Бонит; далее сменил своего брата Авита в качестве епископа Клермонского. Причислен к лику святых[12]
- ок. 691 — Агнорий
- Антенор
- Остреберт, или Анседерт
- ок. 700—702 — Немфидий
- 702—716 — Антенор
- 716—732 — Метранн[13]
- до 737 — герцог и патриций Прованса Моронт[14]; в союзе с арабами сражался с Карлом Мартеллом[15]
- с 737 — Аббон; участвовал в подавлении мятежа Моронта[16]; умер около 751[17]
Должность патриция Прованса была упразднена после смерти Аббона. Далее его функции исполняли missi dominici («государевы посланцы»).
Графы и короли при Каролингах
Каролингские графы
- 780 — Марцеллин
- Луп
- с 824 — Лейбульф
- 835 — Милон
- 841 — Гарен, или Герен
- до 845 — Одиберт, в 850 г. граф или герцог Прованский
- 845—860 — Фулькрад[18], восставший против Лотаря I
- 850 — Одиберт
- 860 — Алдрих
- 875—879 — Бозон, герцог Прованса, назначенный Карлом Лысым. В 879 г. избран королём Нижней Бургундии; своего двоюродного брата Теобальда назначил графом Арльским для управления Провансом.
Графы Арля и Прованса
- ?—855 — Бозон Древний (ок.800—ок.855)
- 855—874 — Бозон (II) (820—874), сын предыдущего
- 875—879 — Бозон III Вьеннский (ок.844—887), граф Вьеннский, герцог Прованса
- 874—895 — Теобальд, двоюродный брат предыдущего, супруг Берты, дочери Лотаря II, короля Лотарингии
- 895—926 — Гуго I, сын предыдущего. В 926 году, став королём Италии, уступил графство брату Бозону
- 926—931 — Бозон IV (885—936), брат предыдущего. В 931 г. стал маркграфом Тосканским
- 931—965 — Берта (ок.910—965), дочь предыдущего
В 933 Гуго Арльский передал графство Прованс Рудольфу II королю Верхней Бургундии в обмен на отказ последнего от итальянской короны. Однако местная знать не признала Рудольфа, и в 936 году провозгласила Гуго Чёрного графом и маркизом Прованса.
- 933—935 — Бозон V (I) (ок.895—935), граф Арля и Прованса, муж предыдущей
- 936—952 — Гуго II Чёрный (ок.890—952, герцог Бургундский, брат предыдущего
- 935—949 — Ротбальд I (ум.ок.949), граф Арля
После смерти Гуго Арльского Конрад I, король Арелата, разделил графство Арльское на три части: собственно графство Арльское (Бозон II), графство Авиньон (его брат Гильом) и графство Апт (Грифон). Однако оба первых быстро оттеснили Грифона, а после смерти бездетного Гильома Бозон II снова объединил земли графства в одних руках.
- 949—965 — Гильом I (ум.965), граф Авиньона
- c 949 — Грифон, граф Апта
- 949—968 — Бозон VI (II) (ум. 968)
Его сыновья стали носить титулы графов или маркизов Прованских, причем графский титул получали все дети, без раздела владений.
Графы и маркизы Прованские
Старшая линия потомков Бозона II
- 968—1008 — Ротбальд II, старший сын Бозона II, граф Прованса, после смерти младшего брата Гильома — маркиз
- 1008—1015 — Ротбальд III, сын предыдущего, граф Прованса и Венессена. Достоверных данных о его существовании нет. Возможно это был сам Ротбольд II
- 1015—1037 — Гильом III (V), сын предыдущего, граф и маркиз Прованса
- 1037—1063 — Эмма, сестра предыдущего, графиня Прованса. Ок. 1019 вышла за Гильома III Тайлефера, графа Тулузского
Потомки Эммы см. Графы и маркизы Прованса из Тулузского дома
Младшая линия потомков Бозона II
- 968—993 — Гильом I (II) Освободитель, младший сын Бозона II, граф Прованса, маркиз Прованса с 979
- 993—1018 — Гильом II (III) Благочестивый, сын предыдущего, граф Прованса (титул маркиза присвоил его дядя Ротбальд I). Титул графа Прованса унаследовали и три его сына:
- 1018 — до 1030 — Гильом IV; потомства не оставил
- 1018—1051 — Фульк Бертран. Графами Прованса стали и его два сына:
- 1051 — 1063/1067 — Гильом V Бертран. Его единственная дочь Аделаида отказалась от титула графини Прованской и стала графиней Форкалькьера
- 1051—1065 /1067 — Жоффруа II; потомства не оставил
- 1018—1063 — Жоффруа I, граф и маркиз Прованса
- 1063—1093 — Бертран II, сын предыдущего, граф и маркиз Прованса
- 1093—1115 — Герберга (ум. 1115), сестра предыдущего, графиня Прованса (титул маркиза отошёл Раймунду IV Тулузскому)
- 1112—1130 — Дульса I, дочь предыдущей, графиня Прованса. В 1112 г. вышла за Рамона Беренгера III, графа Барселоны, также принявшего титул графа Прованса как Раймунд Беренгер I
Её потомки см. Графы Прованса из Барселонского и Анжуйского домов
В 1125 году по договору между Дульсой Прованской и графом Тулузским Альфонсом Иорданом произошёл и территориальный раздел Прованса на маркизат Прованс (земли к северу от низовий Дюранса и по правому берегу Роны), отошедший графам Тулузским, и графство Прованс (земли между Роной, Дюрансом, Альпами и морем), доставшееся Барселонскому дому. Авиньон и некоторые другие города остались в общем владении.
Графы и маркизы Прованса из Тулузского дома
- с 1063 — после 1081 — Бертран I, младший сын Эммы Прованской и Гильома Тайлефера, граф Прованса
- после 1081—1105 — Раймунд IV Сен-Жильский, племянник и зять предыдущего, граф Прованса, с 1093 г., после смерти Бертрана II, — маркиз Прованса
- 1105—1112 — Бертран III, сын предыдущего, маркиз Прованса
- 1112—1148 — Альфонс I Иордан, единокровный брат предыдущего, маркиз Прованса
- 1148—1194 — Раймунд V, сын предыдущего, маркиз Прованса
- 1148—1148 — Альфонс II, соправитель брата
- 1194—1222 — Раймунд VI, сын предыдущего, маркиз Прованса
- 1222—1249 — Раймунд VII, сын предыдущего, маркиз Прованса
- 1249—1271 — Жанна I, дочь предыдущего, маркиза Прованса
- 1249—1271 — Альфонс III(IV) Пуатье, муж предыдущей, маркиз Прованса; потомства не оставил
После смерти Альфонса и его жены Жанны Тулузской маркизат Прованс отошёл французской короне.
Графы Прованса из Барселонского и Анжуйского домов
Барселонский дом
- 1112—1131 — Раймунд Беренгер I, муж Дульсы Прованской, граф Барселоны и Прованса
- 1131—1144 — Беренгер Раймунд I, младший сын предыдущего, граф Прованса. До 1161 г. регентом при нём был его дядя Рамон Беренгер IV, граф Барселоны, который иногда входит в список графов Прованса как Раймунд Беренгер II (и в таком случае его внучатый племянник именуется Раймундом Беренгером III)
- 1144—1166 — Раймунд Беренгер II (III), сын предыдущего
- 1166—1167 — Дульса II (ум. 1172), дочь предыдущего, графиня Прованса
- 1167—1173 — Альфонс I Целомудренный (1152—1196), двоюродный брат предыдущей (сын Рамона Беренгера IV), граф Барселоны, с 1162 года король Арагона как Альфонсо II Целомудренный. Отобрал графство у Дульсы под предлогом недопустимости женского наследования. В 1173 г. уступил его брату
- 1173—1181 — Раймунд Беренгер III (IV), брат предыдущего
- 1181—1185 — Санчо I, в 1185 был лишен графства братом Альфонсом I
- 1185—1196 — Альфонс I Целомудренный, провозгласил себя также маркизом Прованса (Альфонс III)
- 1196—1209 — Альфонс II Беренгер, сын предыдущего
- 1209—1245 — Раймунд Беренгер IV (V), сын предыдущего. Не имея наследников мужского пола, передал графство дочери Беатрисе, вышедшей за Карла I Анжуйского
- 1245—1267 — Беатриса, дочь предыдущего, вышла в 1246 году за Карла Анжуйского, брата Людовика IX Святого, также ставшего графом Прованса как Карл I
Первый Анжуйский дом
- 1246—1285 — Карл I Анжуйский, король Сицилии и Неаполя, муж предыдущей
- 1285—1309 — Карл II, король Неаполя, сын предыдущего
- до 1305 — Раймунд Беренгар VI, сын предыдущего
- 1309—1343 — Роберт Мудрый, король Неаполя, брат предыдущего
- 1343—1382 — Джованна I, королева Неаполя, внучка предыдущего
- 1344—1345 — Андрей I король Неаполя, муж предыдущей
В 1367 году графство Прованс было захвачено Людовиком I Анжуйским. В 1380 году королева Джованна I усыновила его и объявила своим наследником. С этого времени фактическими графами Прованса были представители дома Валуа-Анжу, однако формально титул графа Прованса входил в титулатуру королей Неаполя—представителей Анжу-Сицилийского дома
Графы из Анжу-Сицилийского дома |
Графы из дома Валуа-Анжу | |
|
|
- 1481—1483 — Людовик V, родственник предыдущего, Людовик XI как король Франции
- 1483—1486 — Карл IV, сын предыдущего, Карл VIII как король Франции.
Согласно эдикту об объединении 1486 года графство Прованс было объединено с Францией на правах унии и никогда не могло быть присоединено к ней. Титул графа Прованса входил в титулатуру королей Франции вплоть до 1789 года: par la grâce de Dieu roi de France, comte de Provence, Forcalquier et terres adjacentes (Милостию божией король Франции, граф Прованса, Форкалькье и прилежащих территорий).
Куртуазный титул
Титул графа Прованского носил также младший брат Людовика XVI, Луи Станислас Ксавье (1755—1824), с 1814 года король Франции Людовик XVIII.
Напишите отзыв о статье "Список графов и маркизов Прованса"
Примечания
- ↑ Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext3.htm История франков, кн. III], 36.
- ↑ 1 2 Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 24.
- ↑ 1 2 Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 42.
- ↑ Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 30.
- ↑ 1 2 Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext6.htm История франков, кн. VI], 7.
- ↑ Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext6.htm История франков, кн. VI], 7, 11.
- ↑ Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext6.htm История франков, кн. VI], 11.
- ↑ Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext8.htm История франков, кн. VIII], 43.: «правитель Провинции Массилийской»
- ↑ Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext8.htm История франков, кн. VIII], 30.
- ↑ [www.newadvent.org/cathen/04751a.htm St. Desiderius of Cahors]
- ↑ Может быть, являлся одним лицом с епископом Нуайона святым Элигием.
- ↑ Butler, Alban. The lives of the fathers, martyrs, and other principal saints. London: J. Murphy, 1812—1815. T. 1, p. 194.
- ↑ Lewis A. R. [www.kroraina.com/varia/pdfs/lewis_The%20Dukes%20in%20the%20Regnum%20Francorum.pdf The Dukes in the Regnum Francorum, A. D. 550—751] // Speculum. — Medieval Academy of America, 1976. — Vol. 51, № 3. — P. 401—402.
- ↑ [www.vostlit.info/Texts/rus4/ContFredegar/frametext.htm Продолжатели Фредегара: 20, 21]
- ↑ Geary P. J. [books.google.ru/books?id=SxlLUmz859QC Die Merowinger: Europa vor Karl dem Grossen]. — München: C. H. Beck, 2003. — S. 207—208. — ISBN 978-3-4064-9426-0.
- ↑ Wood I. [books.google.ru/books?id=PuoNAQAAMAAJ The Merovingian Kingdoms 450—751]. — London & New York: Longman, 1994. — P. 280—281. — ISBN 0-582-49372-2.
- ↑ [www.prosopographie.eu/ab%20(739)%20B.P.htm Abbo patricius (de Provence) (vers 740/750)] (фр.). Prosopographie des personnages mentionnés dans les textes pour l’époque de Pépin le Bref et de son frère Carloman (741–768). Проверено 26 июля 2015.
- ↑ [www.vostlit.info/Texts/rus14/Annales_Bertiani/frametext2.htm Бертинские анналы. 845 год]
Ссылки
- [fmg.ac/Projects/MedLands/PROVENCE.htm Foundation for Medieval Genealogy. Burgundy & Franch-Conte. Provence]
- [fmg.ac/Projects/MedLands/TOULOUSE.htm#_Toc225040405 COMTES de TOULOUSE 855—1249]
- [fmg.ac/Projects/MedLands/ANJOU,%20MAINE.htm#_Toc278003106 DUCS d’ANJOU 1360—1474 (VALOIS)]
- [fmg.ac/Projects/MedLands/SICILY.htm#_Toc284338773 KINGS OF SICILY (ANJOU-CAPET)]
- [www.heraldica.org/topics/france/frroyal.htm#local Local Variations in the Royal Style]
Литература
- Григорий Турский. История франков = Historia Francorum. — М.: Наука, 1987. — 464 с.
- La Provence des origines à l’An mil: histoire et archéologie. Sous la direction de Février, Paul-Albert et al. Rennes: Ouest-France, 1989. 522 p. ISBN 2-7373-0456-3
- Poly, Jean-Pierre. La Provence et la société féodale, 879—1166: contribution à l'étude des structures dites féodales dans le Midi. Paris: Bordas, 1976. ISBN 2-04-007740-5
- Aurell, Martin et al. La Provence au Moyen âge. Aix-en-Provence: Publications de l’Université de Provence, 2005. ISBN 2-85399-617-4
- Papon, Jean-Pierre et al. Histoire générale de Provence. 7 vol. Nimes: Lacour, 1996. ISSN 0989-4616
- Déjean, Jean-Luc. Les comtes de Toulouse (1050—1250). Paris: Fayard, 1979 (réimpr. 1988). ISBN 2-213-02188-0
Отрывок, характеризующий Список графов и маркизов Прованса
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.
Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.
Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.
Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
