Граф де Шамбор

Анри де Шамбор фр. Henri d’Artois comte de Chambord<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
король Франции (формально — несколько дней между отречением Людовика XIX и воцарением Луи-Филиппа I)
2 августа 1830 — 9 августа 1830
Предшественник:	Карл X (де-факто) Людовик XIX (де-юре)
Преемник:	Луи-Филипп I (де-факто)
Рождение:	29 сентября 1820(1820-09-29) Тюильри, Париж, Франция
Смерть:	24 августа 1883(1883-08-24) (62 года) Фросдорф, Австро-Венгрия
Место погребения:	Кастаньявицце, Словения
Род:	Бурбоны
Отец:	Шарль-Фердинанд, герцог Беррийский
Супруга:	Мария-Тереза Моденская
Дети:	нет

Для термина «Шамбор» см. также другие значения.

Граф Генрих (Анри) Шарль д’Артуа, герцог Бордо (фр. Henri Charles d’Artois, duc de Bordeaux), более известный как граф де Шамбор (comte de Chambord; 29 сентября 1820, Тюильри, Париж — 24 августа 1883, Фросдорф, Австро-Венгрия) — последний представитель старшей линии французских Бурбонов (потомков Людовика XV), внук Карла X; претендент на французский престол как Генрих V (Henri V) и глава легитимистской партии. Со 2 августа по 9 августа 1830 года формально считался королём, однако корона была передана его регенту Луи-Филиппу.

Рождение

Рождение герцога Бордоского было окружено исключительными обстоятельствами. Он появился на свет почти через восемь месяцев после убийства своего отца герцога Шарля Беррийского, племянника Людовика XVIII, рабочим Лувелем. Бездетный Людовик XVIII и его младший брат граф д'Артуа, будущий Карл X, были пожилыми вдовцами, старший сын последнего, герцог Ангулемский, не имел детей от брака с Марией Терезой, «узницей Тампля», дочерью Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Гибель последнего представителя старших Бурбонов, который мог принести мужское потомство (но пока что имел только одну дочь Луизу), означала бы, что эта линия пресекалась и по салическому закону престол неизбежно перешёл бы в будущем к дальнему родственнику — потомку Людовика XIII Луи-Филиппу, герцогу Орлеанскому. Луи-Филипп был на плохом счету у старших Бурбонов, слыл либералом, роль, которую он сыграл в революцию вместе со своим отцом, «гражданином Эгалите», была у всех в памяти. Поэтому известие о беременности вдовствующей герцогини (урождённой Марии-Каролины Неаполитанской) стало сенсацией. Луи-Филипп, раздосадованный перспективой лишиться шансов на престол, добивался права (по старинной королевской традиции) присутствовать при родах наследника (если бы родилась девочка, это бы оставило порядок наследования неизменным), но не получил его. Тем не менее он признал факт рождения принца и подписал вместе с другими членами королевской семьи его свидетельство о рождении.

Чтобы избежать слухов о подмене ребёнка, герцогиня Беррийская не давала перерезать пуповину мальчика, пока ряд высокопоставленных придворных, включая маршала Сюше, не убедился в том, что она действительно родила младенца мужского пола. Новорождённый принц получил при крещении имена Генрих (в честь основателя французских Бурбонов Генриха IV) и Дьёдонне (фр. Dieudonné — богоданный). Он был прозван «дитя чуда». В его честь написали оды Ламартин и молодой Виктор Гюго. Французский народ по национальной подписке выкупил у предыдущих владельцев и преподнёс принцу замок Шамбор в долине Луары.

Воспитанием герцога Бордоского руководил барон де Дама, министр Карла X, выросший в России и во время наполеоновских войн сражавшийся в русской армии; значительную роль в программе играла религиозная и идеологическая составляющая. Одним из учителей наследника был геолог и палеонтолог Жоакен (Йоахим) Барранд, последовавший за ним в эмиграцию, составивший себе известность в Чехии и умерший там же, где и Шамбор, через месяц после него.

Изгнание

Июльская революция 1830 вынудила Карла X отречься от престола в пользу 10-летнего внука (старший сын, герцог Ангулемский, был жив, но под давлением отца также отрёкся от престола; в течение 20 минут он формально был королём Людовиком XIX), которого легитимисты провозгласили королём Генрихом V (2 августа). «Наместником королевства» был назначен Луи-Филипп. Он скрыл условия отречения Карла и сам принял корону как Луи-Филипп I (9 августа), а затем издал брошюру «Герцог Бордоский — бастард», где доказывал, что родившийся в 1820 году ребёнок не был внуком Карла X (по его мнению, герцогиня Беррийская вообще не была беременной). Такая версия была в пользу прав герцога Орлеанского на престол.

Анри рос в изгнании, в Австрийской империи. В 1832 г. его мать (без согласия свёкра и к его возмущению) высадилась с группой приверженцев в Марселе, а затем в известной роялистскими традициями Вандее, объявила себя регентшей и издавала от имени сына прокламации, но вскоре была арестована, а известие о том, что она родила дочь от своего нового мужа-итальянца графа де Луккези-Палли, привело к тому, что к ней перестали относиться всерьёз как к главе партии монархистов.

Герцог Бордоский (предпочитавший теперь именоваться граф де Шамбор, по преподнесённому ему народом замку) вырос убеждённым сторонником правоверной легитимистской монархии и белого королевского знамени с лилиями как её символа. В изгнании его воспитывала тётка Мария Тереза Французская — дочь Людовика XVI, у которой революционеры казнили родителей и замучили брата (маленького Людовика XVII). После смерти деда в 1836 и дяди в 1844 Генрих стал бесспорным легитимистским претендентом. В 1846 он женился на родственнице — Марии-Терезе Моденской. Этот брак оказался бездетным. После изгнания Луи Филиппа (1848) ему стала противостоять новая группа монархистов — орлеанисты.

Шанс

В 1873 монархическое большинство Палаты депутатов, избранной после свержения Наполеона III и Парижской коммуны, предложило графу Шамбору корону. Однако он (соглашаясь на конституционные принципы) не смог принять трёхцветное знамя (пусть даже дополненное щитом с лилиями и короной). Другим отвергнутым вариантом компромисса было белое знамя как персональный штандарт короля, а триколор — как национальный флаг. «Генрих V, — говорил 53-летний граф, — не может отказаться от белого флага Генриха IV. Он развевался над моей колыбелью, и я хочу, чтобы он осенял и мою могилу…» Палата депутатов с перевесом в один голос приняла закон о республиканском строе; в 1875 была принята конституция Третьей республики.

В последние годы бездетный Шамбор помирился с орлеанистами и принял оммаж от их главы, графа Парижского, внука Луи-Филиппа I, как своего наследника. Однако после кончины графа в 1883 легитимисты раскололись на две партии. Одни объединились с орлеанистами и признали претендентом графа Парижского (который принял имя не «Луи-Филипп II», а более «историческое» — «Филипп VII»). Другие, вопреки отказу испанских Бурбонов (придерживаясь идеологии божественного права королей, неотчуждаемости короны и недействительности любых отречений), объявили главой династии старшего в испанской линии Хуана, графа Монтисона, представителя карлистской ветви испанского дома («Иоанна III»). Две линии претендентов на главенство в доме Бурбонов («орлеанистская» и «легитимистская» испанская) продолжаются до сих пор.

Ссылки

• Шамбор, Генрих Карл Фердинанд Мария Дьедонне // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Граф де Шамбор

Библейское предание говорит, что отсутствие труда – праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие всё тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы.
Николай Ростов испытывал вполне это блаженство, после 1807 года продолжая служить в Павлоградском полку, в котором он уже командовал эскадроном, принятым от Денисова.
Ростов сделался загрубелым, добрым малым, которого московские знакомые нашли бы несколько mauvais genre [дурного тона], но который был любим и уважаем товарищами, подчиненными и начальством и который был доволен своей жизнью. В последнее время, в 1809 году, он чаще в письмах из дому находил сетования матери на то, что дела расстраиваются хуже и хуже, и что пора бы ему приехать домой, обрадовать и успокоить стариков родителей.
Читая эти письма, Николай испытывал страх, что хотят вывести его из той среды, в которой он, оградив себя от всей житейской путаницы, жил так тихо и спокойно. Он чувствовал, что рано или поздно придется опять вступить в тот омут жизни с расстройствами и поправлениями дел, с учетами управляющих, ссорами, интригами, с связями, с обществом, с любовью Сони и обещанием ей. Всё это было страшно трудно, запутано, и он отвечал на письма матери, холодными классическими письмами, начинавшимися: Ma chere maman [Моя милая матушка] и кончавшимися: votre obeissant fils, [Ваш послушный сын,] умалчивая о том, когда он намерен приехать. В 1810 году он получил письма родных, в которых извещали его о помолвке Наташи с Болконским и о том, что свадьба будет через год, потому что старый князь не согласен. Это письмо огорчило, оскорбило Николая. Во первых, ему жалко было потерять из дома Наташу, которую он любил больше всех из семьи; во вторых, он с своей гусарской точки зрения жалел о том, что его не было при этом, потому что он бы показал этому Болконскому, что совсем не такая большая честь родство с ним и что, ежели он любит Наташу, то может обойтись и без разрешения сумасбродного отца. Минуту он колебался не попроситься ли в отпуск, чтоб увидать Наташу невестой, но тут подошли маневры, пришли соображения о Соне, о путанице, и Николай опять отложил. Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье пойдет с молотка и все пойдут по миру. Граф так слаб, так вверился Митеньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Письмо это подействовало на Николая. У него был тот здравый смысл посредственности, который показывал ему, что было должно.
Теперь должно было ехать, если не в отставку, то в отпуск. Почему надо было ехать, он не знал; но выспавшись после обеда, он велел оседлать серого Марса, давно не езженного и страшно злого жеребца, и вернувшись на взмыленном жеребце домой, объявил Лаврушке (лакей Денисова остался у Ростова) и пришедшим вечером товарищам, что подает в отпуск и едет домой. Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба (что ему особенно интересно было), произведен ли он будет в ротмистры, или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых, которых польский граф торговал у него, и которых Ростов на пари бил, что продаст за 2 тысячи, как ни непонятно казалось, что без него будет тот бал, который гусары должны были дать панне Пшаздецкой в пику уланам, дававшим бал своей панне Боржозовской, – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда то туда, где всё было вздор и путаница.
Через неделю вышел отпуск. Гусары товарищи не только по полку, но и по бригаде, дали обед Ростову, стоивший с головы по 15 руб. подписки, – играли две музыки, пели два хора песенников; Ростов плясал трепака с майором Басовым; пьяные офицеры качали, обнимали и уронили Ростова; солдаты третьего эскадрона еще раз качали его, и кричали ура! Потом Ростова положили в сани и проводили до первой станции.
До половины дороги, как это всегда бывает, от Кременчуга до Киева, все мысли Ростова были еще назади – в эскадроне; но перевалившись за половину, он уже начал забывать тройку саврасых, своего вахмистра Дожойвейку, и беспокойно начал спрашивать себя о том, что и как он найдет в Отрадном. Чем ближе он подъезжал, тем сильнее, гораздо сильнее (как будто нравственное чувство было подчинено тому же закону скорости падения тел в квадратах расстояний), он думал о своем доме; на последней перед Отрадным станции, дал ямщику три рубля на водку, и как мальчик задыхаясь вбежал на крыльцо дома.
После восторгов встречи, и после того странного чувства неудовлетворения в сравнении с тем, чего ожидаешь – всё то же, к чему же я так торопился! – Николай стал вживаться в свой старый мир дома. Отец и мать были те же, они только немного постарели. Новое в них било какое то беспокойство и иногда несогласие, которого не бывало прежде и которое, как скоро узнал Николай, происходило от дурного положения дел. Соне был уже двадцатый год. Она уже остановилась хорошеть, ничего не обещала больше того, что в ней было; но и этого было достаточно. Она вся дышала счастьем и любовью с тех пор как приехал Николай, и верная, непоколебимая любовь этой девушки радостно действовала на него. Петя и Наташа больше всех удивили Николая. Петя был уже большой, тринадцатилетний, красивый, весело и умно шаловливый мальчик, у которого уже ломался голос. На Наташу Николай долго удивлялся, и смеялся, глядя на нее.
– Совсем не та, – говорил он.
– Что ж, подурнела?
– Напротив, но важность какая то. Княгиня! – сказал он ей шопотом.
– Да, да, да, – радостно говорила Наташа.
Наташа рассказала ему свой роман с князем Андреем, его приезд в Отрадное и показала его последнее письмо.
– Что ж ты рад? – спрашивала Наташа. – Я так теперь спокойна, счастлива.
– Очень рад, – отвечал Николай. – Он отличный человек. Что ж ты очень влюблена?
– Как тебе сказать, – отвечала Наташа, – я была влюблена в Бориса, в учителя, в Денисова, но это совсем не то. Мне покойно, твердо. Я знаю, что лучше его не бывает людей, и мне так спокойно, хорошо теперь. Совсем не так, как прежде…
Николай выразил Наташе свое неудовольствие о том, что свадьба была отложена на год; но Наташа с ожесточением напустилась на брата, доказывая ему, что это не могло быть иначе, что дурно бы было вступить в семью против воли отца, что она сама этого хотела.
– Ты совсем, совсем не понимаешь, – говорила она. Николай замолчал и согласился с нею.
Брат часто удивлялся глядя на нее. Совсем не было похоже, чтобы она была влюбленная невеста в разлуке с своим женихом. Она была ровна, спокойна, весела совершенно по прежнему. Николая это удивляло и даже заставляло недоверчиво смотреть на сватовство Болконского. Он не верил в то, что ее судьба уже решена, тем более, что он не видал с нею князя Андрея. Ему всё казалось, что что нибудь не то, в этом предполагаемом браке.
«Зачем отсрочка? Зачем не обручились?» думал он. Разговорившись раз с матерью о сестре, он, к удивлению своему и отчасти к удовольствию, нашел, что мать точно так же в глубине души иногда недоверчиво смотрела на этот брак.
– Вот пишет, – говорила она, показывая сыну письмо князя Андрея с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастия дочери, – пишет, что не приедет раньше декабря. Какое же это дело может задержать его? Верно болезнь! Здоровье слабое очень. Ты не говори Наташе. Ты не смотри, что она весела: это уж последнее девичье время доживает, а я знаю, что с ней делается всякий раз, как письма его получаем. А впрочем Бог даст, всё и хорошо будет, – заключала она всякий раз: – он отличный человек.