Грейт-Смоки-Маунтинс (национальный парк)

Грейт-Смоки-Маунтинс (национальный парк)Грейт-Смоки-Маунтинс (национальный парк)

</tt>

</tt>

Национальный парк Грейт-Смоки-Маунтинс англ. Great Smoky Mountains National Park
Категория МСОП — II (Национальный парк)
35°41′00″ с. ш. 83°32′00″ з. д.35.68333° с. ш. 83.53333° з. д. / 35.68333; -83.53333
Расположение	Северная Каролина, Теннесси
Страна	США США
Ближайший город	Чероки, Гетлинбург
Площадь	2108,76 кв. км. (521 495 акров)
Дата основания	15 июня 1934
Посещаемость	9 463 538 (2010)
Управляющая организация	Служба национальных парков США
Сайт	[www.nps.gov/grsm/ .gov/grsm/]
Национальный парк Грейт-Смоки-Маунтинс

Национа́льный парк Грейт-Смо́ки-Ма́унтинс (англ. Great Smoky Mountains National Park, МФА [gɹeɪt ˈsməʊki ˈmaʊn.tənz ˈnæʃənəl pɑɹk]) — национальный парк, составная часть биосферного резервата и природный объект Всемирного наследия ЮНЕСКО, расположенный в центральной части одноимённого хребта (название которого можно дословно перевести как Большие Дымчатые горы) горной системы Аппалачи. Административное месторасположение парка — американские штаты Северная Каролина и Теннесси, граница между которыми проходит по срединной части хребта. По данным федеральной Службы национальных парков США, Грейт-Смоки-Маунтинс является наиболее посещаемым национальным парком на территории этой страны — к примеру, в 2007 году в нём побывало 9,4 миллиона человек, что более чем вдвое превышает количество посетителей второго по популярности Гранд-Каньона. Через территорию заповедной зоны проходит так называемая Аппалачская тропа (англ. Appalachian Trail) — самый длинный непрерывный пешеходный маршрут в мире и один из наиболее известных в США, проходящий вдоль этой горной системы от штата Мэн до Джорджии.

Парк образован в 1934 году решением Конгресса США, в 1940 году об его открытии для посетителей официально объявил президент Франклин Делано Рузвельт. Общая площадь парка составляет 2108 км² (814 кв. мили), что делает его одной из наиболее крупных охраняемых природных зон в восточной части США. Основные въезды расположены вдоль магистрали U.S. Highway 441 (англ. U.S. Highway 441) (в пределах парка известной как Newfound Gap Road) в городах Гетлинбург (англ. Gatlinburg, Tennessee) и Чероки (англ. Cherokee, North Carolina). Именно благодаря существованию этой дороги, в первой половине XX века бывшей одной из крупнейших, пересекающих Аппалачи, въезд на территорию Грейт-Смоки-Маунтинс остаётся бесплатным, в отличие от подавляющего числа других национальных парков США.

География

Географическое положение

Национальный парк Грейт-Смоки-Маунтинс расположен на склонах одноимённого хребта, который, в свою очередь, относится к району Блу-Ридж-Маунтинс (англ. Blue Ridge Mountains) в южной части горной системы Аппалачи, на востоке Северной Америки.

Территория парка административно подчинена нескольким округам штатов Северная Каролина и Теннесси: Суэйн, Хейвуд, Севи, Блант и Кок. Она приблизительно поровну поделена между штатами: 1118,32 км² (276 344 акра) относятся к Северной Каролине и 990,44 км² (244 742 акра) — к Теннесси. Управлением парка занимается федеральное ведомство — Служба национальных парков США. С востока и юга к Грейт-Смоки-Маунтинс примыкают ещё несколько природоохранных зон, имеющих статус государственных заповедников (англ. National Forest): Чероки (англ. Cherokee National Forest), Писга (англ. Pisgah National Forest) и Нантахала (англ. Nantahala National Forest). На юго-востоке Грейт-Смоки-Маунтинс граничит с индейской резервацией Куалла (англ. Qualla), центром которой считается город Чероки. Другие заметные населённые пункты в окрестностях парка — города Гетлинбург, Пиджон-Фордж (англ. Pigeon Forge, Tennessee), Севьервилл (англ. Sevierville, Tennessee), Таунсенд (англ. Townsend, Tennessee), Брайсон-Сити (англ. Bryson City, North Carolina) и Сылва (англ. Sylva, North Carolina).

Перепад высот — от 256 м (840 футов) над уровнем моря в районе ручья Абрамс-Крик (Abrams Creek) до 2025 м (6643 фута) на вершине горы Клингменс-Дом (Clingman’s Dome). Другие значимые вершины парка — Гюйо (Mount Guyot, 2018 м), ЛеКонт (Mount Le Conte, 2010 м), Кефарт (Mount Kephart, 1895 м), Коллинз (Mount Collins, 1886 м).

В парке берут начало несколько рек и ручьёв, большинство которых является частью бассейна реки Теннесси. Наиболее известные потоки — река Оконалуфти (Oconaluftee), ручьи Хейзл-Крик (Hazel Creek), Игл-Крик (Eagle Creek), Форни-Крик (Forney Creek) на юге, реки Литл-Пиджн-Ривер (Little Pigeon River) и Литтл-Ривер (Little River), ручей Абрамс-Крик на севере.

Геология

См. также: Аппалачи

Грейт-Смоки-Маунтинс расположен на склонах южной части Аппалач, представляющих собой водораздел между Атлантическим океаном и бассейном Миссисипи. Однако история развития рельефа в районе парка берёт своё начало задолго до возникновения этой горной системы — более миллиарда лет назад, когда разделение на континенты ещё не состоялось, а, по мнению ряда учёных, существовала единая земная твердь, известная как Родиния.

В конце докембрия в процессе длительного столкновения плит земля в этом месте начала приподниматься, и возникло доисторическое нагорье, состоящее из скальных пород — гранита и гнейса. В настоящее время сохранившиеся остатки этих пород можно увидеть в юго-восточной части парка в районе долины реки Рэвен-Форк (Raven Fork) и в верхнем течении реки Тукасиджи (Tuckasegee) между городами Чероки и Брайсон-Сити. С течением времени в результате эрозии образованная возвышенность начала разрушаться, и скопления осадочных пород, образованных смесью глины, илистых отложений, песка, галечника и небольшого количества карбоната кальция, стали вымываться на дно близлежащих котловин, образовав несколько слоёв общей толщиной более 14 км (9 миль). Возраст самого древнего слоя осадочных отложений в парке оценивается в 545—800 млн лет, более позднего — в эпоху палеозоя 450—545 млн лет назад.

Под действием тепла и давления скопления рыхлых пород подверглись метаморфозу — минеральному и структурному изменению, в конечном счёте образовав неоднородную по своему составу формацию, получившую название Ocoee Supergroup. Разница в типах пород, характеризующих эту формацию, объясняется различием климатических и топографических условий, под воздействием которых шло их образование. В залежах песчаника и глинистого сланца в северо-западной части парка можно найти норы и следы червей, а также раковины ракообразных, живших когда-то здесь на мелководье древнего моря. В отложениях известняка в долине Кейдс-Коув находят окаменелости, чей возраст оценивается в 450 млн лет.

В промежутке между 310 и 245 млн лет назад восточный край Северо-Американской тектонической плиты столкнулся с Африканской плитой, в результате чего возник новый суперконтинент (Родиния распалась около 750 млн лет назад), описанный под названием Пангея. Это столкновение, сопровождавшееся землетрясениями, привело к возникновению горной системы Аппалачи, протянувшейся вдоль восточного побережья Северной Америки от Алабамы до Новой Шотландии. Первоначальные пласты осадочных пород подверглись деформации, образовав складки, сжатия либо разрывы. Огромные массы наиболее древних скальных пород, похороненных на большой глубине, были сдвинуты в северо-западном направлении и вдоль вновь образованного горизонтального сдвига, получившего название Great Smoky Fault, вынесены поверх более поздних осадочных образований. Впоследствии плиты снова разошлись, и Пангея распалась на отдельные континенты, постепенно принявшие современные очертания.

Молодые Аппалачи были значительно выше, чем сейчас: по высоте их можно было сравнить со Скалистыми горами на западе Америки. Как и в первом случае, действие льда, ветра и воды привело к постепенному разрушению гор. Наиболее устойчивые к эрозии кристаллические породы, такие как метапесчаник, образовали сильно изрезанные вершины, а более рыхлые метаморфизированный алеврит и сланцы вымывались в сторону Атлантического океана и Мексиканского залива, став основным компонентом приморских пляжей.

Климат

Климат в окрестностях национального парка умеренный, в целом характеризуется мягкой зимой и жарким влажным летом. В среднем, самым тёплым месяцем считается июль, самым прохладным — январь. По наблюдениям в районе Гетлинбурга (нижняя часть парка), максимальная температура — +41,1 °C — была зарегистрирована 29 июня 1936 года, минимальная — −27,8 °C — 21 января 1985 года.

Зима длится с середины ноября по февраль, при этом примерно в половине дней температура достигает +10 °C и выше. В ночное время типичны заморозки. В отдельные периоды возможны экстремальные понижения температуры вплоть до −29 °C, особенно в верхней части парка, при этом обильные снегопады на верхних склонах нередко контрастируют с тёплой погодой у подножий гор. Снежный покров в горах типичен в январе — феврале, его толщина на вершине Клингменс-Дом может достигать 660 мм.

Весна с марта по май, характеризуется частыми и резкими перепадами погоды, особенно в марте: безоблачное небо в течение нескольких часов может смениться обильным снегопадом. Средний максимум в первой половине весны в долинах достигает 16 °C, средний минимум 6 °C. При этом ночью температура нередко опускается ниже нуля. Начиная с середины апреля, средние дневные температуры повышаются до 20 и выше градусов, заморозки в низовьях становятся редким явлением, хотя на вершинах ещё довольно часты. В апреле становятся обычными послеполуденные дожди, норма осадков при этом достигает 135 мм. В мае температура становится ещё более тёплой: дневные максимумы варьируют в пределах 20—30 °C, минимумы в пределах 5—15 °C. Средний уровень осадков в мае сравним с апрельским.

Лето очень жаркое, влажное и с частой маревой дымчатой завесой, продолжается с июня по август (благодаря характерному туману, образованному в результате охлаждения тёплого влажного воздуха Мексиканского залива, горы получили название «дымчатые» — smoky). Во второй половине дня обычны ливневые дожди и грозы, ежемесячная норма осадков в долинах достигает 145, а на вершинах 211 мм. Температура в нижней части парка нередко превышает 30 °C, однако в верхней она заметно ниже и более благоприятна для человека. Так, на вершине горы ЛеКонт (2010 м над уровнем моря) никогда не было зарегистрировано температур выше 26 °C.

Осень с сентября по середину ноября, характеризуется ясной погодой и более низкими температурами. Тёплые дни чередуются прохладными ночами, средние максимумы варьируют от 24—28 °C в сентябре до 13—18 °C в ноябре. Первые заморозки чаще всего наступают в конце сентября, а в конце ноября средняя ночная температура обычно находится около нуля. Осень — наиболее сухое время года, осадки выпадают редко. Постоянный снежный покров на вершинах возможен с начала ноября.

Климат Национального парка Грейт-Смоки-Маунтинс (район Гетлинбурга)
Показатель	Янв.	Фев.	Март	Апр.	Май	Июнь	Июль	Авг.	Сен.	Окт.	Нояб.	Дек.	Год
Средний максимум, °C	10,5	12,2	16,1	21,7	26,1	30	31,1	30,6	28,3	22,8	16,1	11,1	21,4
Средний минимум, °C	−2,2	−1,7	1,1	5,6	10	14,4	15,0	15,6	12,8	6,1	0,6	−2,2	6,3
Норма осадков, мм	122	122	135	114	114	132	145	135	76	79	86	114	1374
Источник: [www.nps.gov/grsm/planyourvisit/weather.htm Официальный сайт]

Климат Национального парка Грейт-Смоки-Маунтинс (район Клингменс-Дом, самой высокой точки)
Показатель	Янв.	Фев.	Март	Апр.	Май	Июнь	Июль	Авг.	Сен.	Окт.	Нояб.	Дек.	Год
Средний максимум, °C	1,7	1,7	3,9	9,4	13,9	17,2	18,3	17,8	15,6	11,7	5,6	2,8	10,0
Средний минимум, °C	−7,2	−7,7	−4,4	1,1	6,1	9,4	11,7	11,1	8,3	3,3	−2,2	−6,1	2,0
Норма осадков, мм	178	208	208	165	152	175	211	173	130	137	163	185	2085
Источник: [www.nps.gov/grsm/planyourvisit/weather.htm Официальный сайт]

История парка

В отличие от западной части США, где первые в истории страны (и мира) национальные парки вроде Йеллоустона были созданы на незаселённых и контролируемых федеральными властями землях, образование Грейт-Смоки-Маунтинс изначально требовало значительных капиталовложений для выкупа приватизированных участков у многочисленных фермеров и коммерческих предприятий.

До прихода белых людей земли, на которых в настоящее время расположен Грейт-Смоки-Маунтинс, населяли североамериканские индейцы, относящиеся к народу чероки. Первыми из европейцев южную часть Аппалачей исследовала экспедиция испанского мореплавателя и конкистадора Эрнандо де Сото, искавшего в этих местах золото в 1540 году. Хотя участники экспедиции, по всей видимости, не вступали на территорию собственно парка, они, без сомнения, могли видеть его наиболее заметные вершины — Клингменс-Дом, Гюйо, ЛеКонт и Каммерер. Европейцы принесли с собой оспу, которая оказалась смертельной для незнакомых с ней местных жителей.

В 1775 году изучением природы южных Аппалачей начал заниматься известный натуралист Уильям Бартрам, а ещё через 20 лет в долине реки Оконалуфти (англ. Oconaluftee) появилась первое фермерское хозяйство. Наиболее раннее неиндейское поселение было образовано примерно в 1818—1821 годах во внутренней долине Кейдс-Коув (Cades Cove), отдельные избы и церкви XIX — первой половины XX веков сохранились и пользуются популярностью у туристов.

В 1830 году президент США Эндрю Джексон подписал закон о переселении индейцев (англ. Indian Removal Act), которым было положено начало насильственному выселению коренных жителей в необжитые районы страны к западу от реки Миссисипи (туда, где ныне находится штат Оклахома). Большая часть индейцев согласилась на предложенный властями «обмен землями», однако отколовшиеся от них несколько сотен человек предпочли укрыться в пещерах и на труднодоступных горных склонах, на которых впоследствии и был образован парк. Впоследствии им разрешено было остаться в Северной Каролине, и их потомки, образовавшие восточную ветвь чероки, до настоящего времени живут в индейской резервации Квалла-Боундари (Qualla Boundary), созданной к юго-востоку от границы заповедной зоны.

С появлением белого населения в горных лесах начала быстро развиваться индустрия заготовки древесины — вначале её сплавляли по реке с бурным течением Little River, а начиная с 1901 года транспортировали по только что построенной небольшой железной дороге, получившей название Little River Railroad. Эта дорога действовала вплоть до 1939 года между местечком Элкмонт (Elkmont, в настоящее время здесь находятся парковая егерская станция и кемпинг) и расположенным у подножия гор городком Мэривилл (англ. Maryville, Tennessee).

Интенсивная вырубка лесов нарушила девственную красоту края, и первые предложения о создании в этих местах природоохранной зоны возникли ещё в 1890-х годах. В Легислатуру Северной Каролины был даже внесён соответствующий законопроект, который тем не менее не прошёл через голосование депутатов. Наиболее крупные инициативные группы общественных деятелей были организованы в городах Ноксвилл (Теннесси) и Эшвилл (Северная Каролина); каждая из этих групп ратовала за создание парка в пределах своего родного штата. Запросы активистов были направлены в Вашингтон, при этом первую скрипку в реализации идеи играли вовсе не экологи и рыбаки, а многочисленные автомобильные клубы, заинтересованные в строительстве дорог вдоль красивых мест. Дело сдвинулось с мёртвой точки в мае 1926 года, когда Конгресс одобрил, а президент Джон Кулидж подписал законопроект о выкупе необходимых участков земли под два будущих парка, оба на склонах Аппалачей — Грейт-Смоки-Маунтинс и Шенандоа. Несмотря на это решение, основные заботы по сбору средств ложились на власти штатов и частных сборщиков, так как федеральное правительство не имело для этого достаточных полномочий.

Деньги шли из разнообразных источников: по 2 миллиона долларов выделили власти штатов Северная Каролина и Теннесси, миллион собрали частные лица (включая школьников, устроивших на базе учебных заведений сбор одноцентовых монет) и общественные организации. Недостававшие 5 миллионов пожертвовал Фонд памяти Лауры Спелман Рокфеллер (Laura Spellman Rockefeller Memorial Fund), контролируемый нефтяным магнатом и филантропом Джоном Д. Рокфеллером-младшим. Значительный вклад в создание заповедника внесли автор книг о жизни в условиях дикой природы Хорас Кефарт (Horace Kephart, 1862—1931) и известный фотограф Джордж Маса (George Masa, 1881—1933). В честь них, немного не доживших до основания, названы вершины Mount Kephart и Masa Knob. Постепенно горные поселенцы, владельцы ферм, бумажных фабрик, рудников и лесозаготовители были вытеснены за пределы парка, при этом во многих случаях хозяева завышали цену земли либо обращались в суд.

Следующим шагом стал юридический запрет на обработку земли и заготовку древесины, затем в 1931 году был назначен первый управляющий. Днём рождения парка считается 15 июня 1934 года, когда штаты передали 300 тыс. акров выкупленной земли федеральному правительству, а Конгресс вынес законодательный акт, согласно которому было начато обустройство парка. В годы Великой депрессии рабочие, нанятые Гражданским корпусом охраны окружающей среды, Управлением общественных работ, (WPA) и другими федеральными агентствами в рамках провозглашённого президентом Нового курса, работали на прокладке туристических маршрутов и строительстве объектов инфраструктуры парка. 2 сентября 1940 года президент Франклин Делано Рузвельт, выступая возле нового памятника Рокфеллеру, находящегося аккурат на границе штатов, торжественно объявил об официальном открытии парка «на вечную радость людям» (англ. for the permanent enjoyment of the people).

Немалую роль в популяризации парка сыграла ЮНЕСКО. В июне 1976 года в рамках программы ЮНЕСКО «Человек и биосфера» этой охраняемой природной зоне был присвоен статус международного биосферного резервата, в 1983 году — статус природного объекта Всемирного наследия. В 1988 году Грейт-Смоки-Маунтинс был объявлен частью более обширного Южно-Аппалачского биосферного резервата (англ. The Southern Appalachian Man and the Biosphere Reserve), куда, помимо собственно парка, были включены Гидрологическая лаборатория Ковита (англ. Coweeta Hydrologic Laboratory), гора Грандфазер-Маунтин (англ. Grandfather Mountain), парк штата Маунт-Митчелл (англ. Mount Mitchell State Park), Национальный исследовательский парк Оук-Ридж (англ. Oak Ridge National Environmental Research Park) и долина реки Теннесси (англ. Tennessee River Gorge).

Растительный покров

Почти 95 % парка покрыто лесами, при этом около 80 % территории охватывают различные вариации широколиственного леса. По различным оценкам, от 20 до 36 % территории занимают реликтовые, почти не затронутые хозяйственной деятельностью человека леса́. В соответствии с видовым разнообразием экологи выделяют 5 основных лесных экосистем: аппалачский лес, северный смешанный лес, елово-пихтовый лес, тсуговый лес и дубово-сосновый лес. Каждая из этих экосистем характерна для определённого типа ландшафта и высотности. На территории парка встречается почти 1600 видов цветковых растений, 2250 видов грибов, 284 вида мхов, 305 видов лишайников и 150 видов печёночных мхов. Здесь произрастает 142 вида деревьев — больше, чем в любом другом парке Северной Америки. Безлесые участки парка покрыты луговой травянистой растительностью, виноградником и вереском. Кроме того, небольшая часть хребта между перевалом Ньюфаунд-Гэп (Newfound Gap) и Гетлинбургом представляет собой оголённую скалистую поверхность.

Аппалачский лес

Эта разновидность широколиственного леса, также известная как смешанный мезофитный лес, встречается исключительно в Южных Аппалачах и среди других твердолиственных типов леса выделяется чрезвычайно большим разнообразием лесообразующих пород.

Их изобилие объясняется прежде всего тем, что во времена последнего ледникового периода, который не задел эту часть гор, здесь произошло смешение местной флоры с более северной, отступавшей на юг вслед за похолоданием. Биоразнообразию способствуют благоприятные условия: сочетание более прохладного в сравнении с равнинными участками климата, высокая влажность, наличие богатых плодородных почв и отгороженность от внешних ландшафтов, беззащитных перед воздействием экстремально высоких либо низких температур. Наконец, сыграли роль более слабое развитие сельского хозяйства и отсутствие пастбищных животных. Типичные места произрастания классического аппалачского леса — речные долины, закрытые котловины и пологие склоны в нижней части гор, чаще всего в северной части хребта, на высоте до 760—1220 м (2500—4000 футов) над уровнем моря. На высоте 1220—1370 м над уровнем моря для аппалачского леса характерны отдельные элементы северного смешанного леса. Растительность верхнего яруса представлена многочисленными мезофитами — липой американской, клёном сахарным, клёном красным, конским каштаном жёлтым, буком крупнолистым, тюльпанным деревом, халезией каролинской (Halesia carolina), берёзой вишнёвой, магнолией длиннозаострённой, ясенем американским, черёмухой поздней. Нижний древесный ярус разрежён, здесь, в частности, можно встретить кизил цветущий (Cornus florida), граб каролинский, магнолию трёхлепестную, магнолию Фразера (Magnolia fraseri), хмелеграб виргинский, клён колосистый, клён пенсильванский, азимину трёхлопастную.

Кустарниковый ярус представлен неравномерно, отдельными пятнами. Наиболее характерные виды этого пояса — гортензия древовидная (Hydrangea arborescens), каликант цветущий, кизил супротивнолистный, вида Lindera benzoin. Одна из отличительных особенностей аппалачского леса — пышный и богатый по видовому составу травяной покров, включая разнообразные папоротники. Среди множества видов наиболее часто встречаются воронец кистевидный (Actaea racemosa), травянистые растения Trillium erectum, Caulophyllum thalictroides, Impatiens pallida, Impatiens capensis, Laportea canadensis, Adiantum pedatum, Polystichum acrostichoides, Ageratina altissima, Asarum canadense и многие другие.

Северный смешанный лес

Северный смешанный, или северный твердолиственный лес (англ. northern hardwood forest) характерен для большей части северо-востока США и южной Канады, включая Новую Англию, штат Нью-Йорк, область Великих озёр и Миннесоту. В пределах парка он произрастает в ложбинах водотоков, на вершинах и склонах гор между 1220 и 1520 м (4000 и 5000 футов соответственно) над уровнем моря, большей частью в Северной Каролине. Как и в случае аппалачского, в этой разновидности леса доминируют мезофиты, в первую очередь бук крупнолистный, берёза аллеганская и конский каштан жёлтый. Последний отсутствует в классических смешанных лесах севера, однако, с другой стороны, там доминирует сосна веймутова, не характерная для этого типа леса в Грейт-Смоки-Маунтинс. На более прохладных северных склонах Теннесси к типичным породам добавляется ель красная.

Другие широколиственные породы этого леса — липа американская, клён сахарный, ясень американский, черёмуха поздняя, небольшое дерево Halesia tetraptera. Часто встречается кустарниковая разновидность калины Viburnum lantanoides, однако полностью отсутствуют или встречаются очень редко вид рябины Sorbus americana и липа американская. Подлесок представлен клёном американским, магнолией длиннозаострённой, хмелеграбом обыкновенным, клёном колосистым, рябиной Pyrus americana и иргой гладкой (Amelanchier laevis). Травяной покров, как правило, густой и разнообразный.

Елово-пихтовый лес

Этот тип хвойного леса (англ. spruce-fir forest) встречается лишь в верхней части гор на высоте 1520—1830 м (5000—6000 футов) над уровнем моря. Местный относительно прохладный климат сравним с таковым в американском штате Мэн и канадской провинции Квебек — по этой причине растительность отражает более северный, бореальный характер. Другие особенности этого леса — часто тонкий, но богатый гумусом слой почвы и ещё большее, в сравнении с другими экосистемами, количество осадков. Ключевые древесные породы — ель красная и пихта Фразера (Abies fraseri), однако соотношение между ними неоднородно: если на нижней границе леса пихта Фразера встречается лишь эпизодически, то на верхней занимает около 75 % всего верхнего яруса. По этой причине ряд авторов выделяют особый подтип леса, растущий на самых высоких вершинах свыше 1800 м, — пихтовый лес (англ. fraser fir forest). В верхнем ярусе леса можно встретить также берёзы бумажную и аллеганскую, клён колосистый, черёмуху пенсильванскую (Prunus pensylvanica) и рябину Sorbus americana.

Кустарниковая растительность редкая, но местами образует густые заросли. Наиболее типичные представители этого яруса: калина Viburnum lantanoides, кустарниковая разновидность клюквы вакциниум красноплодный, бузина красная, падуб Ilex montana, рододендрон кэтевбинский (Rhododendron catawbiense). Травяной слой, как правило, пышный; среди множества видов преобладают Oxalis montana, кочедыжник женский, Dryopteris campyloptera, Cacalia (Senecio) rugelia. Специалисты отмечают, что елово-пихтовый лес не всегда восстанавливается после вырубки: на обращённых к югу склонах заготовка древесины привела в значительному вымыванию почвы, необходимой для его воспроизводства.

Тсуговый лес

Тсуговый лес (англ. hemlock forest) произрастает на кислых почвах по берегам ручьёв на влажных, тенистых и зачастую крутых склонах в нижнем и среднем поясе гор на высоте до 460—1370 м (1500—4500 футов) над уровнем моря. По оценкам специалистов, на территории парка до настоящего времени сохранилось около 3000 акров (~1200 гектаров) реликтового тсугового леса. Его основная образующая порода — тсуга канадская с гигантскими, до 45 м высотой, стволами. В нижней части парка древесная флора леса более разнообразна, наряду с тсугой здесь можно встретить платан западный и некоторые другие виды. В лесу среднего возраста в его кроне могут доминировать также тюльпанное дерево, клён красный и берёза вишнёвая, однако с возрастом тсуга в связи с более высокой теневыносливостью и долговечностью постепенно вытесняет другие виды верхнего яруса. Отдельные деревья тсуги канадской могут присутствовать также в более разнообразном аппалачском лесу.

Подлесок представлен густыми зарослями рододендрона крупнейшего (Rhododendron maximum), иногда в сочетании с кальмией широколистной (Kalmia latifolia) или леукотоэ Дефонтена (Leucothoë fontanesiana). Флора нижнего яруса небогата; в местах, где вышеупомянутые растения отступают, почву покрывают кустарнички: гамамелис вирджинский, Euonymus americana, черника тычиночная (Vaccinium stamineum), Viburnum lantanoides, Stewartia ovata. Типичные для леса травы включают в себя виды Mitchella repens, Viola rotundifolia, Tiarella cordifolia, Aster cordifolius, Medeola virginica и другие.

Дубово-сосновый лес

Дубово-сосновый лес (англ. oak-pine forest) преобладает на относительно сухих открытых склонах и хребтах, чаще всего в западной части парка. Несмотря на обилие осадков, вследствие небольшой глубины почв влага быстро уходит, что приводит к периодическим пожарам, необходимым для воспроизводства этого леса. Растительность ксерическая (засухоустойчивая); типичные лесообразующие породы — дубы красный, шарлаховый (Quercus coccinea), бархатистый (Quercus velutina) и горный (Quercus montana), а также сосны — колючая (Pinus pungens), жёсткая (Pinus rigida) и веймутова. Местами к перечисленным породам добавляются гикори: горький (Carya cordiformis), войлочный (Carya tomentosa) и голый (Carya glabra). Другие сопутствующие виды древесной растительности верхнего и второго ярусов — каштан низкорослый, каштан американский, сассафрас беловатый (Sassafras albidum), нисса лесная (Nyssa sylvatica), клён красный, тсуга каролинская (Tsuga caroliniana) и оксидендрум древовидный (Oxydendrum arboreum).

Кустарниковый ярус, как правило, хорошо развит; в нём преобладает вересковая флора: кальмия широколистная, гейлюссакии ягодная (Gaylussacia baccata) и медвежья (Gaylussacia ursina), черника бледная (Vaccinium pallidum). Другие часто встречающиеся кустарники: черника тычиночная (Vaccinium stamineum), рододендроны катэвбинский и крупнейший, симплокос красильный (Symplocos tinctoria), комптония иноземная (Comptonia peregrina) и вид Leucothoë recurva. Местами обильны сассапариль сизая (Smilax glauca) и сассапариль круглолистная (Smilax rotundifolia). Травянистые растения включают в себя Epigaea repens, зимолюбку метельчатую (Chimaphila maculata), Galax urceolata, схизахириум метельчатый (Schizachyrium scoparium), Melampyrum lineare, Coreopsis major, орляк обыкновенный, Tephrosia virginiana и некоторые другие виды.

Помимо собственно дубово-соснового леса, ряд авторов описывает ещё несколько категорий смешанных лесов с участием различных видов дуба. Так, американский лесовод и преподаватель Дэн Уилльямс выделяет смешанный дубово-гикорево-красно-кленовый (англ. mixed oak-hickory-red marple forest), горно-дубовый-гикорево-красно-кленовый (mixed англ. chestnut oak-hickory-red marple forest), красно-дубовый-гикорево-красно-кленовый (mixed англ. northern red oak-hickory-red marple forest), высотный красно-дубовый (англ. high elevation northern red oak) и высотный бело-дубовый (англ. high elevation white oak) леса.

Царство весенних цветов — Penstemon canescens, Cypripedium pubescens, Lilium superbum, Eupatorium fistulosum, Dicentra eximia

Фауна

Млекопитающие

См. также: Список млекопитающих, отмеченных в национальном парке Грейт-Смоки-Маунтинс

В настоящее время в национальном парке Грейт-Смоки-Маунтинс встречаются 66 видов млекопитающих, наиболее крупным из которых считается олень вапити (в зависимости от классификации, самостоятельный вид либо подвид благородного оленя) с массой самцов до 315 кг. Это животное было полностью истреблено в восточной части США ещё в XIX веке (последнее сообщение об убитом в Южных Аппалачах олене датируется 1865 годом), однако в 2000—2008 годах в качестве эксперимента около 200 особей были завезены и выпущены на волю в различных частях штата Теннесси, в том числе более 50 — на территории собственно национального парка. Самым маленьким млекопитающим является редкий вид бурозубок — бурозубка-крошка (Sorex hoyi) — вес этого крохотного создания сравним с весом американской десятицентовой монеты.

Наиболее крупный и заметный хищник — чёрный медведь, встречающийся во всех высотных поясах и в любом уголке парка, включая населённые людьми кемпинги. Общая численность этих зверей в пределах парка оценивается в 1500 особей, то есть приблизительно одна пара на квадратную милю. Животные не впадают в типичную зимнюю спячку (процесс, известный под названием гибернация), однако в холодное время года малоподвижны и подолгу спят. Нередко в качестве «берлоги» выбирается место высоко над землёй, например, дупла в стволах деревьев. Другие обычные и многочисленные представители млекопитающих — белохвостый олень, обыкновенная и серая лисицы, енот-полоскун, виргинский опоссум, полосатый скунс, восточный бурундук, каролинская и красная белки. Скрытный образ жизни ведут койот и рыжая рысь. Некогда в окрестных лесах обитала пума, однако начиная с середины 1970-х годов следы этого хищника обнаружить не удаётся, несмотря на периодически появляющиеся сообщения от посетителей.

Фауна парка представлена 11 видами летучих мышей, четыре из которых являются перелётными, а оставшиеся впадают в зимнюю спячку. Наиболее многочисленны из них большой бурый кожан (Eptesicus fuscus), красный волосатохвост (Lasiurus borealis) и восточноамериканский нетопырь (Pipistrellus subflavus). В парке отмечена крупнейшая колония индианской ночницы (Myotis sodalis) — вида, в Международной Красной книге получившего статус таксона, находящегося под угрозой исчезновения (категория EN). Многие пещеры парка — основные места обитания некоторых видов летучих мышей — закрыты для посещения. Самый многочисленный отряд млекопитающих, представленный 27 видами, — грызуны. Из них чаще других встречаются олений (Peromyscus maniculatus) и белоногий (Peromyscus leucopus) хомячки, однако обычно их встретить можно лишь ночью, когда они наиболее активны. В лесах обычны белки и бурундуки, на лугах и вдоль дорог нередко можно встретить лесного сурка. В хвойных лесах в верхней части гор обитает относительно редкая «крылатая» белка — северная летяга (Glaucomys sabrinus), на реках строят запруды канадские бобры.

Птицы

См. также: Список птиц, отмеченных в национальном парке Грейт-Смоки-Маунтинс

Значительный перепад высот, разнообразие ландшафтов и биотопов в Грейт-Смоки-Маунтинс (как и регионе Южных Аппалачей в целом) способствуют богатому орнитологическому разнообразию в этом регионе. В общей сложности в различные периоды года на территории парка отмечено свыше 240 видов птиц, из которых почти 120 (в том числе 52 главным образом неотропических) гнездится. Шестьдесят видов встречаются в парке круглогодично. Парк также является важнейшим «перевалочным пунктом» для многих перелётных видов, которые выбирают его для отдыха и подкормки во время сезонной миграции из более северных широт в южные и обратно.

Часть видов весьма пластична в выборе мест обитания и приспосабливается к различным типам ландшафтов, другая встречается лишь в определённом горном поясе и в соответствии с необходимыми им микроклиматом и типом растительности. Хвойные елово-пихтовые леса, произрастающие на высоте свыше 1200 м над уровнем моря, населяют птицы, основные участки ареала которых характерны для северных широт: черношапочная гаичка, золотоголовый королёк, канадский поползень, североамериканский мохноногий сыч, еловый лесной певун, канадская вильсония, бурый короткоклювый дрозд и крапивник. В зарослях ежевики, которые можно встретить в нижней части парка, обычен желтошапочный лесной певун; в хвойных и смешанных лесах среднего и верхнего пояса широко распространён серый юнко.

Аппалачский и северный твердолиственный леса — экосистемы, в которых произошло смешение преимущественно северных и тропических видов птиц, при этом и те, и другие гнездятся здесь на периферии (южной и северной соответственно) своего гнездового ареала. К первой категории из этой группы относятся сероголовый виреон, красногрудый кардинал, синеспинный лесной певун, ко второй — красноглазый виреон (Vireo olivaceus), красный кардинал, капюшонная вильсония (Wilsonia citrina) и некоторые другие виды. Наибольшее разнообразие видов отмечено в широколиственных лесах среднего и нижнего пояса гор с более жарким и влажным климатом. Среди наиболее часто встречающихся здесь видов — пушистый дятел (Picoides pubescens), североамериканская совка, опоясанный пегий зимородок, каролинская гаичка, каролинский кустарниковый крапивник (Thryothorus ludovicianus), певчая зонотрихия, американский чиж. Летом здесь гнездятся также желтоклювая кукушка (Coccyzus americanus), восточный эмпидонакс (Empidonax virescens), лесной дрозд (Hylocichla mustelina), желтогорлый виреон (Vireo flavifrons), пегий певун (Mniotilta varia), золотоголовый дроздовый певун, Parkesia motacilla, красно-чёрная пиранга, индиговый овсянковый кардинал, струйчатая овсянка. Среди обычных зимних обитателей парка — миртовый лесной певун и белошейная зонотрихия (Zonotrichia albicollis).

Безлесые травянистые участки парка занимают менее одного процента всей территории парка, однако некоторых птиц можно встретить лишь здесь. Среди типичных представителей открытых ландшафтов краснохвостый сарыч, воробьиная пустельга, виргинская американская куропатка, дикая индейка, крикливый зуёк (Charadrius vociferus), восточная сиалия, полевая овсянка (Spizella pusilla), восточный луговой трупиал (Sturnella magna). Летом здесь гнездятся королевский тиранн (Tyrannus tyrannus), деревенская ласточка, жёлтая древесница и садовый цветной трупиал (Icterus spurius).

Рыбы

См. также: Список рыб, отмеченных в национальном парке Грейт-Смоки-Маунтинс

Совокупная протяжённость различной величины водотоков в национальном парке превышает 3400 км, из которых около 1300 км (800 миль) населяют более 60 видов рыб двенадцати семейств, включая миног, окуневых, центрарховых, карповых, чукучановых и лососёвых. Последние представлены тремя рыболовными видами, однако только один из них — американская палия (Salvelinus fontinalis) — является коренным жителем этих мест, а два других (кумжа и радужная форель) интродуцированы из Евразии и рек, впадающих в Тихий океан. Вследствие конкуренции с более продуктивной радужной форелью район распространения палии в парке сократился почти вчетверо, начиная с первой половины XX века.

Четыре вида, обитающих либо ранее обитавших в нижнем течении ручья Абрамс-Крик, находятся под охраной федеральных властей США и Международной Красной книги. Виды Erimonax monacha и Noturus flavipinnis имеют статус уязвимого вида (категория VU), Noturus baileyi и Etheostoma percnurum — находящегося под угрозой исчезновения (категория EN). В планах администрации парка реинтродуцировать эти виды в коренные места их обитания.

Пресмыкающиеся и земноводные

См. также: Список пресмыкающихся, отмеченных в национальном парке Грейт-Смоки-Маунтинс

См. также: Список земноводных, отмеченных в национальном парке Грейт-Смоки-Маунтинс

В описаниях герпетофауны парка в первую очередь делают акцент на необычайно большом биоразнообразии саламандр, нередко называя парк «столицей мира» этой группы земноводных. При этом в любое время года количество этих животных в Грейт-Смоки превышает суммарное количество всех остальных позвоночных, включая людей — работников и посетителей парка. Известно, что Южные Аппалачи являются мировым центром эволюционной диверсификации безлёгочных саламандр; благодаря этому на территории парка встречается 24 вида земноводных только из этого семейства. Помимо безлёгочных, в парке можно встретить саламандр из четырёх других семейств: амбистомовых, скрытожаберников, протей и настоящих саламандр. В парке обитает 13 видов бесхвостых земноводных — лягушек и жаб.

Рептилии представлены восемью видами черепах, девятью видами ящериц и 21 видом змей. Подавляющее большинство змей не представляет опасности для человека, ядовитыми считаются только медноголовый щитомордник и полосатый гремучник (Crotalus horridus). Вероятность нападения чрезвычайно мала; за всю историю парка не зарегистрировано ни одного смертельного случая, связанного с укусом змеи.

Безлёгочные саламандры — подстилочная, имитатор, тюленья, пунктирная и долгохвостая

Исторические районы и поселения

В XIX — первой половине XX веков на территории будущего парка существовало несколько поселений белых людей, в дальнейшем получивших официальный статус исторических районов (англ. historical district). Многие жилые дома, сельскохозяйственные постройки, церкви и кладбища сохранились до нашего времени и открыты для посещения.

Исторический район Кейдс-Коув

Кейдс-Коув (англ. Cades Cove) — закрытая долина, полностью расположенная внутри национального парка. С геологической точки зрения она представляет собой известняковое тектоническое окно — изолированный участок горных пород, образованный в результате эрозии докембрийского песчаника и обнаживший более ранний палеозойский известняк. Плодородные почвы долины привлекали к себе древних земледельцев. Лежащие на поверхности отложения относятся к ордовикскому периоду, их возраст оценивается в 340—570 млн лет. Как исторический район (Cades Cove Historic District) Кейдс-Коув был включён в национальный реестр исторических мест США в 1977 году.

Несмотря на плодородие почв, археологам пока не удалось обнаружить здесь крупных индейских поселений доколумбова периода. Известно, что в XVIII веке через долину проходила одна из двух троп, которой пользовались индейцы для пересечения гор с юга на север (в современном понимании, из Теннесси в Северную Каролину), этим же путём воспользовались европейские торговцы в начале 1740-х годов. В 1797 году здесь было обнаружено индейское поселение Цийяхи (Tsiyahi), что в переводе означало «место, где водятся выдры». В честь вождя чероки Кэйда (Kade) долина получила своё название, хотя о самом вожде практически не осталось воспоминаний, за исключением упоминания его имени в записях торговца по имени Питер Снайдер (Peter Snider), жившего неподалёку. После подписания так называемого «Соглашения Колхона» (Treaty of Calhoun) в 1819 году, по которому произошло разделение зон ответственности, поселение опустело, однако вплоть до выселения индейцев вглубь Америки между ними и пришлым населением периодически возникали междоусобные стычки.

Первые белые переселенцы появились в долине между 1818 и 1821 годами, ими стали ветеран англо-американской войны 1812 года Джон Оливер (John Oliver) со своей супругой. Хижина Джона Оливера, построенная им около 1822 года и сохранившаяся до наших дней, считается наиболее старым построенным европейцами сооружением в парке. Строительство посёлка началось после 1821 года, когда ветеран войны за независимость Уильям Типтон (William Tipton) приобрёл здесь обширные участки земли. К 1850 году население Кейдс-Коув составляло уже 685 человек, а размер фермерских хозяйств — от 0,6 до 1,2 км² (150—300 акров). В годы гражданской войны (1861—1865) большая часть населения поддерживала войска Севера, сам посёлок сильно пострадал от многочисленных нападений партизан конфедератов, угонявших скот и убивавших своих противников. Заметно поредевшее за время войны население смогло восстановить свою численность лишь к началу XX века.

Из всех окрестных селений Кейдс-Коув дольше других сопротивлялся возникновению национального парка. На первом этапе жители согласились было на это при условии, что их собственность не будет включена в реестр. Однако в 1927 году власти Теннесси подписали билль о выделении средств и дали права специальной комиссии на экспроприацию земель. Прошло несколько судебных тяжб, прежде чем в 1937 году последние собственники освободили долину. Тем не менее, расположенная здесь баптистская церковь продолжала собирать прихожан вплоть до 1960-х годов вопреки воле властей. Администрация снесла большинство построек, оставив только те из них, которые представляли собой историческую ценность. В настоящее время в районе Кейдс-Коув расположены информационный центр, кемпинг и зона отдыха (англ. picnic area).

Исторический район Элкмонт

Элкмонт (англ. Elkmont) — территория в долине верхнего течения реки Литтл-Ривер (Little River), на которой в разное время находились община первых переселенцев, промышленный городок, занимавшийся заготовкой древесины, и курортный посёлок. Статус исторического района в национальном реестре исторических мест был присвоен Элкмонту в 1994 году. Собственно территория представляет собой узкую и плоскую долину в месте впадения ручья Джейкс-Крик (Jakes Creek) в реку Литтл-Ривер, с трёх сторон окружённую крутыми склонами горных вершин — Мейгс на западе (Meigs Mountain), Шугарленд (Sugarland Mountain) на востоке и Коув (Cove Mountain) на севере.

Предположительно, первым жителем Элкмонта стал некто Джекоб Хаузер (Jacob Hauser), занимавшийся поисками золота и в 1840-е годы основавший здесь колонию, впоследствии названную Литтл-Ривер (в буквальном переводе с английского «маленькая река»). Как и другие жители окрестных поселений, колонисты вели натуральное хозяйство — выращивали кукурузу, яблоки, разводили пчёл. С того периода сохранилось только два строения — студия Авента (Mayna Treanor Avent Studio, около 1845) и хижина Леви Тренхема (Levi Trentham cabin, 1830), первое из которых в качестве памятника истории включено в национальный реестр исторических мест.

Первым предпринимателем, приступившим к вырубке леса на продажу, стал некто Джон Инглиш (John L. English): в 1880-е он заготавливал древесину в районе ручья Джейкс-Крик и сплавлял её по реке в город Ноксвилл с помощью нескольких сооружённых им запруд. Значительно дальше пошёл пенсильванский бизнесмен полковник Уилсон Таундсенд (Colonel Wilson B. Townsend), в 1901 году выкупивший участок 86 тыс. акров (34 800 гектар) и основавший фирму Little River Lumber Company. Вместо сплава он построил железную дорогу к подножию гор и поставил в конечной точке лесопилку. Вокруг лесопилки возник небольшой город, после смерти полковника названный в его честь.

Впоследствии дорога была протянута ещё дальше до города Уолланд (Walland), где она соединилась с другой дорогой, ведущей из Мэривилла (Maryville) в Ноксвилл. Элкмонт в это время представлял собой временный рабочий посёлок, где из постоянных строений были лишь почта, продовольственный магазин, гостиница и ангар, а всё остальное состояло из времянок, перемещаемых с места на место. Собственность, которой владела компания, была продана в 1926 году только что созданной федеральной комиссии по национальным паркам, однако по соглашению вырубка леса продолжалась вплоть до 1939 года. За время существования компании было заготовлено 1,8 млн кубометров древесины. В настоящее время на месте рабочего посёлка находится кемпинг.

Ещё со времени основания компании Little River Lumber Company Уилсон Таундсенд разрешил посетителям охотиться и рыбачить на своей территории, а начиная с 1909 года стал рекламировать воскресные поездки на поезде из Ноксвилла в Элкмонт. Спустя год после этого предприниматели из окрестных городов основали элитный «Аппалачский клуб» (Appalachian Club) и выкупили у предпринимателя земельный участок к югу от рабочего посёлка, в настоящее время известный как Дейзи-Таун (Daisy Town). Они построили на нём дом под офис, отель на 50 номеров и с десяток коттеджей для отдыхающих из Ноксвилла. В 1919 году по соседству возник ещё один клуб — «Wonderland Club». Проблема доступа к клубам возникла тогда, когда в связи с прекращением лесозаготовительной деятельности железная дорога была разобрана и перенесена в другое место. К счастью любителей природы, по указу губернатора Теннесси Остина Пия (Austin Peay) в 1926 году на месте железнодорожной была проложена автомобильная дорога.

Археологический район Оконалуфти

Оконалуфти (англ. Oconaluftee) — название реки и в более широком смысле её долины в юго-восточной части парка, на въезде со стороны Северной Каролины. Река протекает на юг меж двух горных массивов — Ричард-Маунтин (Richland Mountain) на востоке и Томас-Ридж (Thomas Ridge) на западе, в районе слияния с рукавом Bradley Fork образуя широкую и сравнительно пологую долину. Геологическая формация, лежащая на дне долины, — одна из наиболее древних в восточной части США: она была сформирована в раннем докембрии и включает в себя гранитные гнейсы, сформированные более миллиарда лет назад в результате аккумуляции морских отложений и магматических пород.

В долине за пределами парка находится индейская резервация Квалла-Боундари (Qualla Boundary) с городом Чероки (Cherokee), центром восточной ветви одноимённого индейского народа. В самом парке для посетителей работает информационный центр, имеется водяная мельница Мингуса и Музей горной фермы (Mountain Farm Museum), показывающий быт сельских жителей XIX века. Большая часть территории долины имеет статус археологического района, включённого в национальный реестр исторических мест США.

Название Оконалуфти впервые появилось в 1775 году в дневниках американского натуралиста Джона Бартрама. По мнению специалистов, оно происходит от названия находившегося в долине индейского поселения Эгуанулти (Egwanulti), которое с языка чероки можно перевести как «возле реки». Точное местонахождение вышеупомянутого поселения неизвестно, однако археологи нашли вдоль реки следы только одной деревни, которая к тому же находилась в границах парка. По всей видимости, эта деревня была уничтожена во время войны за независимость в 1776 году войсками генерала Гриффина Рутерфорда (Griffith Rutherford). Индейцы считали воды реки священными; в частности, до наших дней сохранилось следующее описание легенды, составленной местной жительницей Дорой Вудруфф Коуп (Dora Woodruff Cope):

…часть реки называлась Я’ну-у’ната уасти’йи, «Где купаются медведи». Это была более глубокая часть реки, на которую приходили все животные купаться и зализывать свои раны в случае, если их ранили охотники. Ни один белый человек никогда не видел это место, поскольку дьявол ослепил нас, чтобы скрыть его существование. Животные знали, как его найти, и ныряли с целью мгновенного исцеления. Оригинальный текст (англ.)   …part of the river was called Ya'nu-u'nata wasti'yi, «Where the bears wash». It was a deeper part of the river, where all the animals came to wash and heal their wounds when they had been hurt by hunters. No white person had ever seen this place because evil had blinded us to its existence. The animals knew how to find it, and diving into it meant instant healing.

Первым белым жителем долины и всей территории будущего парка считается некто Джон Мингус (John Jacob Mingus), купивший здесь участок земли у спекулянта и будущего конгрессмена Феликса Уолкера (Felix Walker). В 1831 году другой переселенец Абрахам Инло (Abraham Enloe) основал компанию Oconaluftee Turnpike Company, которая расширила индейскую тропу Indian Gap Trail, ведущую к залежам селитры у подножия горы ЛеКонт, и стала взимать плату за проезд. Первый привратник дороги Роберт Коллинз (Robert Collins) был сопровождающим известного швейцарско-американского геолога Арнольда Гюйо в экспедиции по исследованию местных гор (в честь обоих названы вершины национального парка). Земли, на которых в настоящее время расположена резервация, были выкуплены в интересах их жителей в 1830-х годах приёмным сыном индейского вождя Йонагушки (Yonaguska) Томасом, белым по рождению. Это сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе чероки: во время массового исхода коренного населения Томас добился для своего племени исключения из закона на основании того, что те являются гражданами Северной Каролины. В 1868 году оставшаяся на родине восточная ветвь чероки была признана самостоятельным племенем.

В конце XIX века с усовершенствованием ленточной пилы в Южных Аппалачах начал бурно развиваться лесозаготовительный бизнес. В долине обосновались две компании — Three M Lumber Company и Champion Fibre Company, продолжавшие свою работу вплоть до 1930-х годов, когда их деятельность была прекращена комиссией национального парка. К оголению обширных пространств на южных склонах гор, ставшему результатом массовой вырубки, добавились последствия крупного лесного пожара 1925 года. В 1930-х годах Гражданский корпус охраны окружающей среды занялся строительством дорог и троп, а также восстановил мукомольную мельницу, построенную потомком первого поселенца Мингуса. В 1950-х годах был образован Музей горной фермы, для чего сюда перенесли сельскохозяйственные постройки из других частей парка.

Местечко Ноя Огла

Местечко Ноя Огла (англ. Noah Ogle Place), известное также как исторический район Джанглбрук (Junglebrook Historic District), представляет собой несколько сохранившихся построек, возведённых в своём имении потомком одних из первых жителей Гетлинбурга Ноем Оглом в конце 1880-х — начале 1900-х годов. Имение находится в северной части парка в окрестностях Гетлинбурга в районе ручья ЛеКонт-Крик (LeConte Creek), одного из истоков реки Литтл-Пиджн (Little Pigeon River). На автомобиле к имению, как и к району Роуринг-Форк, можно добраться по единственной кольцевой дороге Cherokee Orchard Road, ведущей из города, минуя основные транспортные артерии парка. Как образцу типичной горной фермы Южных Аппалачей XIX века, в 1977 году местечку был присвоен статус исторического района в национальном реестре исторических мест. До нашего времени от имения сохранились три постройки: спаренный дом (два изолированных дома с общей стеной и дымоходом), амбар и мельница. В отличие от других, Ной Огл не имел фруктового сада из-за неплодородной почвы, а занимался выращиванием кукурузы.

Исторический район Роуринг-Форк

Роуринг-Форк (англ. Roaring Fork) — ручей, один из рукавов реки Литтл-Пиджн-Ривер. Как и местечко Ноя Огла, он находится недалеко от Гетлинбурга, где на равнине в начале XIX века начали селиться первые белые иммигранты. Потомки этих иммигрантов стали занимать участки в пологих межгорных долинах и вдоль водотоков. В частности, возле ручья образовалось несколько горных ферм, некоторые постройки которых сохранились до нашего времени. Наиболее раннее строение, возведённое в середине XIX века и известное как хижина Алекса Коула (Alex Cole Cabin), изначально находилось в долине Шугарлендс (Sugarlands) недалеко от Роуринг-Форк, но было перенесено сюда администрацией парка после того, как в 1976 году местечку был присвоен официальный статус исторического района. Три постройки фермера Джима Бейлса (Jim Bales) — хижина, амбар и хранилище для кукурузных початков — были возведены в конце XIX века. К тому же времени относятся остатки фермы его брата, Эфраима Бейлса (Ephraim Bales), — хижина, амбар, свинарник и хранилище кукурузы. Наконец, ещё два охраняемых сооружения — более современный дом и мельница конца XIX — начала XX века — принадлежали Альфреду Рейгану (Alfred Reagan).

Другие памятники истории

Помимо перечисленных исторических районов, в национальный реестр исторических мест также включены несколько построек и имений:

• Школа Little Greenbrier School функционировала в ныне несуществующем селении Литтл-Гринбриер к юго-западу от Гетлинбурга. Она была построена в 1882 году на средства Джилберта Эббота (Gilbert Abbott) и при материальной поддержке местного жителя Эфраима Огла (Ephraim Ogle). Обучение продолжалось с 1882 по 1936 годы. Помимо собственно обучения, школа использовалась местной баптистской общиной в качестве церкви. Эта община также устроила кладбище через дорогу от школы.
• Местечко сестёр Уолкер (Walker Sisters Place) — бывшее имение в селении Литтл-Гринбриер. Включает в себя несколько хозяйственных построек 1859—1880-х годов: жилой дом, сарай для хранения кукурузы и будку-кладовку над родником, использовавшуюся в качестве холодильника.
• Местечко Тайсона МакКартера (Tyson McCarter Place) — бывшее имение, расположенное в границах парка к востоку от Гетлинбурга и некогда принадлежавшее фермеру Джекобу Тайсону МакКартеру. Жилой дом фермера не сохранился, но осталось несколько хозяйственных построек, в том числе амбар, будка-кладовка над родником, сарай для хранения кукурузы и коптильня. Предположительный год строительства — 1876.
• Амбар Джона Мессера (John Messer Barn) был построен в 1875 году фермером Пинки Уэйли (Pinkney Whaley), который затем продал его Джону Мессеру. В 1976 году включён в национальный список исторических мест как последнее строение, оставшееся от некогда существовавшей общины Гринбриер-Коув (Greenbrier Cove).

Туризм

Пешие маршруты

Национальный парк насчитывает более 150 пеших туристических троп различной степени сложности, общая протяжённость которых превышает 1300 км (800 миль), а также около 885 км (550 миль) маршрутов для верховой езды. Большая их часть была проложена рабочими из Гражданского корпуса охраны окружающей среды во времена Великой депрессии.

Один из наиболее известных и популярных в США маршрутов, проходящий по территории 14 штатов, в том числе и через Грейт-Смоки-Маунтинс, — Аппалачская тропа (англ. Appalachian Trail). Протяжённость тропы в пределах парка составляет около 114 км (71 миля); она начинается в районе плотины ГЭС Фонтана (англ. Fontana Dam) в юго-восточной части парка и заканчивается в ущелье Дэвенпорт (англ. Davenport Gap) на северо-западе. Ещё одна протяжённая туристическая тропа, далеко выходящая за пределы парка, — Маунтинс-Ту-Си (англ. Mountains-to-Sea Trail, в дословном переводе «с гор к морю») — начинается в наивысшей точке парка горе Клингменс-Дом и заканчивается на атлантическом побережье Северной Каролины в районе мыса Хаттерас.

Наиболее популярные маршруты связаны с восхождением на вершины (Clingmans Dome, Mount LeConte, Andrews Bald, Chimney Tops, Alum Cave) либо ведут к водопадам (Abrams Falls, Rainbow Falls, Laurel Falls, Ramsay Cascades). С весенним цветением разнообразных цветов больше всего связаны тропы Albright Grove, Boogerman Loop, Brushy Mountain, Chestnut Top, Cucumber Gap Loop, Deep Creek Loop, Fork Ridge Trail, Gregory Bald, Huskey Gap, Kanati Fork Trail, Little River Trail, Porters Creek Trail, Rich Mountain Loop, Schoolhouse Gap, Shuckstack Fire Tower и Smokemont Loop. Большое количество троп предлагают панорамные виды гор и близлежащих долин, среди них можно выделить Alum Cave, Andrews Bald, Bullhead Trail, Chestnut Top, Chimney Tops, Gregory Bald, Mount Cammerer, Mount Sterling, Rich Mountain Loop и Rocky Top. Часть маршрутов проходит вдоль водотоков, наиболее известны из них Cucumber Gap Loop, Huskey Gap, Kephart Prong Trail, Little River Trail, Oconaluftee River Trail и Smokemont Loop.

С классическим аппалачским лесом можно познакомиться на тропах Cucumber Gap Loop и Porters Creek Trail, а также в окрестностях хижины Кука (Cook cabin) на берегу ручья Литл-Каталучи-Крик (Little Cataloochee Creeck). Более прохладная его разновидность, в которой также встречаются растения, характерные для северного смешанного леса, представлена в долине реки Околануфти и на берегах ручья Дип-Крик (Deep Creeck).

Разнообразие пеших маршрутов

Кемпинги

Непосредственно на территории парка нет гостиничного либо коттеджного сервиса, за исключением небольшого коттеджного посёлка Le Conte Lodge, расположенного на вершине горы ЛеКонт. Тем не менее, для посетителей открыты 10 стационарных кемпингов. В них находятся более 940 индивидуальных участков, каждый из которых оборудован местом для установки палатки, камином, столиком для пикника и асфальтированным подъездом. Часть площадок позволяет поставить на них домик на колёсах, однако электрическая и водопроводная подводка, как правило, отсутствует. Стоимость аренды индивидуального (на одну палатку) участка — от 14 до 23, группового — от 26 до 65 долларов в сутки. В наиболее крупных кемпингах работают магазины, в которых можно приобрести некоторые продукты питания, походный инвентарь и сувениры. Душевых кабин и прачечных в парке нет, эти услуги можно получить в близлежащих городах. Помимо стационарных кемпингов, установка палаток разрешена также на специально предназначенных для этого площадках в различных частях парка при наличии соответствующего разрешения. Для посетителей с лошадьми открыты 5 специализированных лагерей, через которые проходят верховые маршруты. Наконец, в светлое время суток отдыхающие могут посетить 11 зон для пикника, оборудованных бесплатными туалетами, грилями и столами.

• Abrams Creek — небольшой, на 16 участков, кемпинг в западной части парка возле одноимённого ручья. Открыт со второй декады марта по конец октября. Расположен на высоте 343 м (1125 футов).
• Balsam Mountain — также небольшой, на 46 участков, кемпинг. Находится на высоте 1618 м (5310 футов) в юго-восточной части парка возле индейской резервации. Работает с середины мая до конца октября.
• Big Creek — кемпинг на 12 мест в восточной части парка возле Аппалачской тропы. Высота 518 м (1700 футов) над уровнем моря. Открыт со второй декады марта по конец октября.
• Cades Cove — третий по величине кемпинг на территории парка расположен в одноимённой долине. Количество участков — 159, есть магазин. Открыт круглогодично.
• Cataloochee — кемпинг на 27 мест на юго-востоке парка. Высота 795 м (2610 футов) над уровнем моря. Обязательна предварительная регистрация.
• Cosby — второй по величине, на 165 мест, кемпинг на северо-востоке Грейт-Смоки-Маунтинс. Высота 750 м (2459 футов) над уровнем моря. Открыт со второй декады марта по конец октября.
• Deep Creek — кемпинг на 92 участка на юге парка. Открыт с апреля по октября. Высота 549 м (1800 футов) над уровнем моря.
• Elkmont — самый крупный кемпинг на территории парка, предлагает 220 участков. Находится на севере недалеко от центрального офиса, открыт со второй декады марта по конец ноября. Высота 655 м (2150 футов) над уровнем моря.
• Look Rock — кемпинг на 68 мест на западе парка. Высота 792 м (2600 футов) над уровнем моря, открыт с середины мая до конца октября.
• Smokemont — кемпинг в юго-восточной части парка, возле индейской резервации. Количество участков — 142, открыт круглогодично. Высота 670 м (2198 футов) над уровнем моря.

Информационные центры

К услугам посетителей на территории парка открыты 4 информационных центра: Шугарлендс (Sugarlands, здесь же работает центральный офис), Кейдс-Коув (Cades Cove), Оконалуфти (Oconaluftee) и Клингменс-Дом (Clingmans Dome). В этих центрах можно найти карты, справочную литературу, узнать о проводимых в парке мероприятиях, получить помощь сотрудников. В Шугарлендс можно посетить выставку экспонатов местной флоры и фауны, а также кинозал с 20-минутным фильмом. В Околануфти работают краеведческий музей и горная ферма, показывающая быт сельских жителей XIX — начала XX веков.

Угрозы и охрана природы

Загрязнение воздуха

Одна из наиболее серьёзных проблем Грейт-Смоки-Маунтинс и всего региона в целом — загрязнение воздуха вследствие выбросов остаточных продуктов переработки угля, нефти и природного газа с окрестных тепловых электростанций, промышленных предприятий, а также выхлопов газов автомобильного транспорта. По словам Харварда Айерса (Harvard Ayers), главы природоохранной организации Appalachian Voices, «озонное загрязнение Грейт-Смоки-Маунтинс, наиболее грязного в этом отношении национального парка в США, превышает таковое в Атланте и даже в соперничающем Лос-Анджелесе».

Оседающие с осадками пыль и сажа повреждают растительность и негативно влияют на качество воды и почвы в парке, особенно в верхней его части. Повышенное содержание азота и серы приводит к окислению грунта, что, в свою очередь, отражается на уменьшении количества питательных веществ, необходимых растениям и животным, концентрации в них токсичного алюминия и в конечном счёте приводит к деградации реликтовых хвойных лесов и обеднению фауны водоёмов.

Желтоватая неподвижная дымка, образованная взаимодействием окислов азота и углеводородов и известная как озоновое загрязнение или смог, привела к тому, что в настоящее время средняя годовая видимость в парке составляет около 40 км, тогда как в природных условиях она должна быть до 150 км. В отдельные дни смог бывает настолько сильным, что видимость снижается до 1,5 км и меньше. Это загрязнение разрушает листья некоторых растений, покрывая их чёрными, бурыми и фиолетовыми пятнами. Так, около 90 % популяций черёмухи поздней и ваточника в различных частях парка имеют признаки разрушения вследствие воздействия озонового загрязнения. Среди других растений, наиболее остро страдающих от озонового загрязнения, — тюльпанное дерево и сассафрас беловатый. Помимо дикой природы, смог негативно влияет на здоровье человека, вызывая кашель, насморк, боли в горле и груди и даже снижение иммунитета.

Инвазивные виды

Массовое переселение, глобализация и развитие технологий привели к сознательному или случайному перемещению животных, растений и других организмов из одних регионов мира в другие, при этом многие из них сумели адаптироваться в дикой природе в новых для них условиях. Некоторые из этих организмов, на родине привыкшие к более агрессивным условиям обитания, стали вытеснять местные виды либо способствовали их заболеванию вследствие отсутствия иммунитета.

• Ботаники насчитывают до 380 видов чужеродных растений, поселившихся в парке, из которых 35 представляют серьёзную опасность для местной флоры. Среди наиболее агрессивных растений называют пуэрарию дольчатую, альбицию ленкоранскую, чесночник лекарственный, азиатскую траву Microstegium vimineum, шиповник многоцветковый, жимолость Маака, жимолость японскую (Lonicera japonica), спирею японскую, древогубец круглолистный и чертополох поникающий (Carduus nutans).
• В начале XX века на территорию Северной Америки вместе с древесиной случайно завезли азиатский грибок эндотию паразитическую (Endothia parasitica), вызывающий так называемый «рак коры» у каштанов. К 1920-м годам он добрался до Грейт-Смоки-Маунтинс, где на тот момент около трети всей древесной растительности составлял каштан американский, дававший пищу самым разнообразным животным от крохотных хомяков до чёрного медведя. Болезнь быстро распространилась, заражённые каштаны погибали через 2—10 лет, и к 1950 году на территории парка почти не осталось живых деревьев. В настоящее время даже одинокий побег каштана американского считается большой редкостью, однако и он погибает через несколько лет от грибка. Сотрудники парка занимаются поиском штамма вируса, который помог бы бороться с паразитом в будущем.
• В 1912 году американский бизнесмен Джордж Мур (George Moore) в 20 км к югу от парка устроил для себя и своих клиентов охотничий заповедник, куда запустил разнообразных животных. Экзотические для этих мест кабаны хорошо адаптировались к местным условиям и к середине XX века оказались на территории парка. Повадка кабанов рыть землю в поисках корма, а также их всеядность негативно сказались на экологии парка, в частности, на воспроизводстве диких цветов. Начиная с 1977 года власти США запустили программу по отстрелу этих животных. Тем не менее их численность долгое время оставалась неизменной, несмотря на всё большее количество отстрелянных животных. Ситуацию удалось стабилизировать лишь к концу 1980-х годов.

• В 1963 году в парке обнаружили европейское насекомое Adelges piceae, паразитирующее на некоторых видах пихты. Результатом нашествия стала гибель 95—99 % посадок пихты Фразера, растущих на вершинах и вдоль основного хребта. Работники парка одно время распыляли инсектицидный раствор, позволивший замедлить процесс заражения и гибели деревьев, однако в 1992 году были вынуждены остановить программу в связи с недостатком финансирования.
• Вид диатомовых водорослей Didymosphenia geminata, типичный для тёплых и мелководных водоёмов Северного полушария, в последние годы имеет тенденцию к расширению своего ареала, попадая в новую для себя среду через рыболовные снасти и другое водное оборудование. Этот организм оседает на находящихся в воде валунах, создавая плотную хлопкообразную массу толщиной до 20 см. Загрязнённая водорослями поверхность блокирует водные потоки, вытесняет местные водные растения, уничтожает необходимые условия обитания ручейников, подёнок, личинок веснянок и других насекомых. Водоросль пока не попала на территорию самого парка, но уже отмечена во многих близлежащих водоёмах Теннесси.
• Новозеландская пресноводная улитка Potamopyrgus antipodarum впервые была зарегистрирована в Северной Америке в середине 1980-х годов — сначала в западных, а затем и в восточных штатах США. Хотя длина одной улитки составляет в среднем около 5 мм, её исключительная плодовитость приводит к концентрации до полумиллиона особей на один квадратный метр, что в результате становится причиной быстрого вымирания местных насекомых и моллюсков, а вместе с ними и находящихся в единой пищевой цепочке рыб.
• Миксозомоз, или вертёж лососёвых, — болезнь, поражающая хрящевые ткани и органы равновесия форели и других лососёвых видов рыб. Возбудителем болезни считается слизистый споровый паразит Myxobolus cerebralis, попавший на территорию США в 1956 году вместе с заражённой рыбой. Болезнь приводит к массовой, до 90 %, гибели рыбы и в ряде случаев является одной из причин вымирания отдельных видов. Администрация парка проводит профилактические работы по предотвращению попадания споровика в водоёмы парка.

Пожары

До колонизации Америки лесные пожары, вызванные ударом молнии, играли существенную роль в поддержании местной экосистемы: сгорание старой древесины проветривало лесной полог и снабжало его питательными веществами, необходимыми для появления молодой поросли. В национальном парке специалисты насчитывают как минимум 12 видов растений и животных, для воспроизводства которых пожары играют ключевую роль. Одним из таких видов считается сосна колючая, шишки которой раскрываются лишь под воздействием сильного огня. Без пожаров сосновые леса постепенно приходят в упадок. Ещё один вид, зависимый от пожаров, — кокардовый дятел (Picoides borealis), который устраивает дупла лишь в старых соснах, вокруг которых нет другой растительности. Отмечено, что в западной части Грейт-Смоки-Маунтинс дятел перестал гнездиться, когда лес стал более густым вследствие противопожарных профилактических мер.

От результатов воздействия огня зависят также вид любки Platanthera peramoena, вид смолёвки Silene ovata, вид подсолнечника Helianthus glaucophyllus, вид живокости Delphinium tricorne, вид желтокорня Hydrastis canadensis и другие растения. Администрация периодически проводит контролируемое сжигание лесной подстилки в местах, где эти виды распространены.

Охраняемые виды

Ещё до первых поселений белого человека в Грейт-Смоки-Маунтинс в нём исчезли такие животные, как бизон и канадская выдра. К концу XIX века истребление и утрата естественных условий обитания привели к исчезновению серого и рыжего волков, а также благородного оленя. Если серый волк ещё довольно многочислен в Канаде, на Аляске и в Сибири, то рыжий оказался на грани полного вымирания: по оценкам специалистов, в мире насчитывается лишь около 350 животных. В 1991 году служба национальных парков начала эксперимент по интродукции рыжего волка в Грейт-Смоки-Маунтинс. В настоящее время численность этих животных в парке оценивается в 25 особей. Другой эксперимент — по интродукции благородного оленя — стартовал в 2000 году. Среди исчезнувших хищников — пума, достоверные сведения о которой датируются 1970-ми годами.

В федеральном списке видов, уязвимых либо находящихся под угрозой исчезновения, числятся 2 вида млекопитающих (летучая мышь индианская ночница и северная летяга, первая из них в Красной книге МСОП имеют категорию EN), 1 вид птиц (кокардовый дятел), 4 вида рыб (Erimonax monacha, Etheostoma percnurum, Noturus baileyi, Noturus flavipinnis), один вид паукообразных (Microhexura montivaga) и 3 вида растений (Geum radiatum, Spiraea virginiana и Gymnoderma lineare). Кроме того, несколько видов организмов находятся под наблюдением на федеральном уровне.

Отражение в культуре

• Значительная часть приключенческого фильма «Дэви Крокетт, король диких земель» («Davy Crockett, King of the Wild Frontier», 1955), рассказывающего об американском путешественнике, политике и местном уроженце Дэви Крокетте, снято на территории национального парка Грейт-Смоки-Маунтинс.
• История создания парка легла в основу одной из сюжетных линий в книге «Серена» Рона Рэша. Гораций Кефарт — один из персонажей.

Литература

• Adams, Kevin. Hiking Great Smoky Mountains National Park. — Falcon, 1998. — 304 p. — ISBN 0762711108.
• Brewer, Carson; Jenkins, Ken. Great Smoky Mountains National Park. — Pathways to Nature, 1998. — 143 p. — ISBN 1580270182.
• Dunn, Durwood. Cades Cove: The Life and Death of a Southern Appalachian Community 1818-1937. — University of Tennessee Press, 1988. — 288 p. — ISBN 0870495593.
• Fodor's, Mark Sullivan. Fodor's the Carolinas & Georgia. — Fodor's, 2007. — 544 p. — ISBN 1400017416.
• Fodor's, Mark Sullivan. Fodor's In Focus Great Smoky Mountains National Park. — Fodor's, 2009. — 224 p. — ISBN 1400008921.
• Koontz, Katy. Insiders' Guide to the Great Smoky Mountains. — Insiders' Guide, 2009. — С. 186. — 264 p. — ISBN 0762750383.
• Moore, Harry L. A Roadside Guide to the Geology of the Great Smoky Mountains National Park. — Knoxville: University of Tennessee Press, 1988. — 192 p. — ISBN 0870495577.
• Ogle, Lucinda Oakley; Wear, Jerry. Sugarlands: A Lost Community of Sevier County, Tennessee. — Sevierville, Tennessie: Sevierville Heritage Committee, 1986. — 94 p.
• Rozema, Vicki. Footsteps of the Cherokees: A Guide to the Eastern Homelands of the Cherokee Nation. — John F. Blair Publisher, 2007. — 394 p. — ISBN 089587346X.
• Schafale, Michael P.; Weakley, Alan S. [www.ncnhp.org/Images/Other%20Publications/class.pdf Classification of the natural communities of North Carolina: Third approximation]. — North Carolina Natural Heritage Program. Division of Parks and Recreation. Department of Environment and Natural Resources. — Raleigh, NC, 1990. — 325 p.
• Strutin, Michal. History Hikes of the Smokies. — Great Smoky Mountains Association, 2003. — 352 p. — ISBN 0937207403.
• Trout, Ed. Historic Buildings of the Smokies. — Great Smoky Mountains. — 1995. — 80 p. — ISBN 0937207160.
• Williams, Dan D. The Forests of Great Smoky Mountains National Park: A Naturalist's Guide to Understanding and Identifying Southern Appalachian Forest Types. — CreateSpace, 2010. — 254 p. — ISBN 1451564988.
• Woodward, Grace Steele. The Cherokees (Civilization of the American Indian Series). — University of Oklahoma Press. — 1982. — 396 p. — ISBN 0806118156.

Ссылки

Всемирное наследие ЮНЕСКО, объект № 259 [whc.unesco.org/ru/list/259 рус.] • [whc.unesco.org/en/list/259 англ.] • [whc.unesco.org/fr/list/259 фр.]

• [www.nps.gov/grsm/ Great Smoky Mountains National Park - Официальный сайт] (англ.). Служба национальных парков США. Проверено 26 июля 2011. [www.webcitation.org/672FNStga Архивировано из первоисточника 19 апреля 2012].

Отрывок, характеризующий Грейт-Смоки-Маунтинс (национальный парк)

И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.