Гренада (стихотворение)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

«Грена́да» — стихотворение Михаила Светлова, написанное в 1926 году.





История создания

Как рассказывал сам Михаил Светлов, стихотворение родилось в полемике с Леопольдом Авербахом, одним из идеологов РАППа, по поводу правомочности романтики в пролетарской поэзии: в посрамление РАППу, назло Авербаху он и решил написать нечто иностранно-романтическое; поначалу предполагалась даже «серенада из жизни испанских грандов»[1][2].

В своё время Василий Жуковский создал, специально для переводов немецкой романтической поэзии, стихотворный размер — четырёхстопный амфибрахий с мужской рифмой; этим размером, как считали многие литературоведы, написана и «Гренада»[1]. Хотя стихотворение Светлова на самом деле написано двухстопным амфибрахием и стихов в его строфе не четыре, а восемь (во всех авторских публикациях воспроизводится именно такая разбивка, известная в русской поэзии, например, по «Цыганским песням» А. К. Толстого), у современников размер «Гренады» вызывал ассоциации именно с немецкой романтической поэзией. И, поскольку в литературных кругах было хорошо известно увлечение Светлова поэзией Г. Гейне, его «Гренада» воспринималась как заявка на роль «красного Гейне»[1].

Между тем литературоведы отмечают в светловской «Гренаде» обращение с ритмом, характерное как для модернистской поэзии, так и для русского песенного фольклора. В годы Первой мировой войны была широко распространена солдатская песня с такими словами:

Прощайте, родные,
Прощайте, друзья,
Прощай, дорогая
Невеста моя

Песня эта могла быть известна и автору «Гренады», и почти дословное совпадение с первыми двумя строками светловского «Прощайте, родные / Прощайте семья» могло быть намеренным — попыткой создать новую солдатскую песню, герой которой не оторван от родного дома, от привычной жизни и возлюбленной силой обстоятельств, а уходит сам, чтобы осуществить свою заветную мечту[1].

Поскольку в стихотворении Светлова речь идёт о «Гренадской волости в Испании», имеется в виду провинция Granada на юге Испании (а не островное государство в Карибском бассейне Гренада), но в XIX веке нормативным названием и этой провинции, и города было именно «Гренада»[К 1]. С начала XX века эта транскрипция понемногу вытеснялась вариантом «Гранада»; в «Энциклопедическом словаре» Павленкова 1918 года основным вариантом названия указана «Гранада», допустимым — «Гренада».

Опубликованная в «Комсомольской правде» 29 августа 1926 года, «Гренада» Светлова сразу стала знаменитой; 31 декабря 1926 года Марина Цветаева писала Борису Пастернаку: «Передай Светлову (Молодая Гвардия), что его Гренада — мой любимый — чуть не сказала: мой лучший — стих за все эти годы. У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори, — пусть Есенину мирно спится»[3].

Текст

Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко» — песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»[К 2].

Отражение в культуре

В 1952 году Ольга Берггольц посвятила светловской «Гренаде» стихотворение «Побратимы», начинавшееся словами: «Мы шли Сталинградом…» Безымянного героя Светлова Берггольц отождествила с летчиком Виктором Хользуновым, — в 1918 году, 13-летним подростком, он ушёл вместе с отцом на фронт, но не погиб, стал кадровым военным и в 1936—1937 годах участвовал в гражданской войне в Испании:

Но только, наверно, ошибся поэт:
тот хлопец — он белыми не был убит.
Прошло девятнадцать немыслимых лет —
он все-таки дрался за город Мадрид.[1]

Несколько десятилетий спустя поэт Наум Олев написал стихотворение (положенное на музыку Борисом Савельевым) «Бессмертная Гренада», которое начиналось такими словами:

Зачитанный томик светловских стихов,
Бессмертные строки острее клинков[4].

И к самой «Гренаде» Светлова в разное время обращались многие композиторы, в том числе Юрий Чичков, Константин Листов, Микаэл Таривердиев, Виктор Берковский, Абрам Кабаков.

Популярность этого стихотворения в советскую эпоху и в дальнейшем порождала немало аллюзий и прямых цитирований. Так, первое четверостишье «Мы ехали шагом…» Олег Медведев использовал в качестве эпиграфа к своей песне «Алые крылья»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3040 дней]. В песне Бориса Гребенщикова «Туман над Янцзы» содержится аллюзия на четверостишие «Ответь, Александровск…»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3040 дней]. Строка «Отряд не заметил потери бойца» дала название песне Егора Летова (альбом «Прыг-скок»); каждый из трех куплетов песни завершается этой строкойК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3040 дней]. Эта же строка цитируется в песне Бориса Гребенщикова «Электрический пёс»К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3040 дней].

В октябре 2015 года в «Новой газете» было опубликовано стихотворение Дмитрия Быкова «Ненада» — пародия на «Гренаду», заканчивающаяся строчками:

Пространства рыдают, как сотня зануд.
Свои покидают, чужие клянут, —
под гнетом распада, под толщей вранья
Ненада, Ненада, Ненада моя[5].

Напишите отзыв о статье "Гренада (стихотворение)"

Комментарии

  1. Например, только так они именовались в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона 1890-х годов.
  2. Приводятся только первые две из 12-ти строф стихотворения, так как текст его охраняется авторскими правами.

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 Михайлик Е. [magazines.russ.ru/nlo/2005/75/mi22.html «Гренада» Михаила Светлова: откуда у хлопца испанская грусть?] // "НЛО". — 2005. — № 75.
  2. Светлов М. Беседует поэт. — М.: Советский писатель, 1968. — С. 31.
  3. Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года. — М.: Книга, 1990. — С. 202, 254. — 256 с.
  4. [www.sovmusic.ru/text.php?from_sam=1&fname=s13082 Бессмертная Гренада]. Советская музыка. Проверено 3 июля 2015.
  5. Дмитрий Быков. [www.novayagazeta.ru/columns/70197.html Ненада]. Новая газета. Проверено 4 октября 2015.

Ссылки

  • [www.sovmusic.ru/result.php?type=simple&searchterm=%C3%F0%E5%ED%E0%E4%E0&searchtype=name&submit.x=17&submit.y=7 Некоторые песенные версии «Гренады»]

Отрывок, характеризующий Гренада (стихотворение)

Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.