Греческий военно-морской флот во Второй мировой войне

Греческий военно-морской флот (греч. Ελληνικό Πολεμικό Ναυτικό) вступил во Вторую мировую войну 28 октября 1940 года, с началом вторжения в Грецию итальянской армии. После того как греческая армия отразила вторжение и перенесла военные действия на территорию Албании, 6 апреля 1941 года, на помощь итальянцам, пришли немецкие войска, вторгшиеся в Грецию из союзной им Болгарии. Понеся большие потери от самолётов Люфтваффе и при приближении германской армии к Афинам, корабли ВМФ Греции оставили свою базу на острове Саламин, а затем, после падения Крита 31 мая, перебазировались в Египет и Палестину. Базируясь в основном в Александрии, ВМФ Греции продолжил войну, действуя как в Средиземном море, так и в Атлантике и Индийском океане. Обновлённый и расширенный за годы войны, ВМФ Греции вернулся на свою базу 17 октября 1944 года, после того как греческая столица была освобождена Народно-освободительной армией Греции.

Подготовка Греции к войне в период 1936—1940

В докладе Верховного военного совета, под номером 122 от 14 декабря 1932 года, отмечалось:

«Состояние обороноспособности страны — трагическое»

,

«требуется методическое восполнение недостатков, чтобы обеспечить элементарный уровень обороны, без которого существование государства находится под вопросом.»

В «Истории греческой нации» отмечается: «В сухопутной армии, к концу войны в Абиссинии (1935—1936), наблюдалась серьёзнейшая нехватка военного снабжения, что делало проблематичной мобилизацию в случае войны. Флот располагал немногими боеспособными и современными единицами, в то время как полностью отсутствовали береговые фортификации. Авиация не являлась силой, которую можно было бы брать в учёт, как по по числу самолётов, так и по числу персонала.».

Подгοтовка страны к войне была произведена в период 1936—1940 годов, без иностранной военной помощи, собственными средствами. Если расходы на оборону в период 1923—1936 годов достигали 3 млрд драхм, то в период 1936—1940 годов они увеличились почти в 5 раз, достигнув 15,7 млрд драхм. Германия, пытаясь обеспечить хотя бы нейтралитет Греции в грядущей войне, оказывала содействие экономике Греции, закупила весь экспортный греческий табак на 6 лет вперёд и предоставляла займы на покупку военного снабжения, соглашаясь на их погашение клирингом. В то же время США, Великобритания и Франция соглашались поставлять оружие и военное снабжение только за иностранную валюту.

Подготовка флота к войне

Адмирал Димитриос Фокас, в своём докладе увидевшем свет в 1953 году, под заголовком «Доклад о деятельности Королевского флота в войну 1940—1944» пишет о подготовке флота к войне:

«Эта программа предусматривала подготовку Греции на море, в качестве союзницы Британии, с тем чтобы сделать её способной внести свой вклад в союз, основываясь в основном на полное использование своего географического положения.»

Скудные финансовые ресурсы государства не позволяли значительного увеличения морских сил. Исследователь Димитрис Галон считает что в значительной степени ограничение довоенных финансовых возможностей греческого государства было связано с тем, что после 1922 года Греция была вынуждена приютить 1,25 миллионов беженцев из Малой Азии и Восточной Фракии и что эта проблема оставалась острой до начала Второй мировой войны.

Усилия по увеличению морской мощи ограничились заказом в Англии двух эсминцев, «Василевс Георгиос (эсминец)» и «Василисса Ольга», делая упор на, по возможности, более совершенную подготовку персонала и организацию флота. Было принято решение построить ещё 2 однотипных эсминцев («Василевс Константинос» и «Василисса София»), на, строящейся в тот период, греческой верфи Скараманга. Планы о покупке других кораблей, включая 2 немецкие подлодки и несколько торпедных катеров, остались планами. Огромные нужды сухопутных сил ограничивали финансирование проектов ВМФ. Д. Галон считает, что кроме объективных финансовых проблем, ВМФ был отстранён на второй план финансирования и рассматривался «видом роскоши» «ограниченной пользы», также из-за участия флота в мятеже 1935 года, организованном сторонниками Элевтерия Венизелоса.

Страна была вынуждена ограничить покупку дорогостоящих новых кораблей и немногочисленные субсидии были направлены на программу фортфикаций и снабжение кораблей флота необходимыми боеприпасами, торпедами, минами, и создание государственной судостроительной верфи в Скараманга. Предполагалось, что эта верфь должна была взять на себя систематическое обновление боевых состава флота. Издание «JANE’s FIGHTING SHIPS» 1939 года отмечало, что Греция планировала построить в период 1937—1940 годов 12 эсминцев и 2 подводные лодки. Следует отметить, что недодостроенная верфь Скараманга, база греческого флота на острове Саламина и порт Пирей были разрушены англоамериканской авиацией в конце войны, когда в этом не было никакой необходимости. Адмирал Фокас отмечает, что следует учитывать также, что Греция в довоенные годы не располагала значительными запасами иностранной валюты, в то время как англичане и американцы требовали оплаты в фунтах и долларах. Лишь страны Оси соглашались на ведение торговли посредством клиринговой системы. Греция была вынуждена обратиться к ним, чтобы удовлетворить тот необходимый минимум для нужд армии и флота, погашая заказы экспортом табака, изюма, руд и «других продуктов скудной греческой земли». Особое внимание было уделено укреплению обороны побережья, созданию безопасных морских путей и баз, для обеспечения морских перевозок при мобилизации армии и снабжения страны. План предусматривал, что греческая армия будет отражать любое вторжение сама, считая что помощь извне маловероятна. Подгοтовка армии и строительство укреплений было нацелено на отражение вторжения из Болгарии. Для охраны греческого побережья от возможной высадки или с Додеканеса (находившегося под итальянским контролем), или из итальянских портов южной Адриатики, предполагалась создать несколько фортификаций.

Линия Метаксаса и морские форты

Если греко-сербские отношения были традиционно дружественными и греко-сербская граница оставалась неукреплённой, то греко-болгарские отношения были напряжёнными практически с момента создания болгарского государства в конце 19-го века. Тот факт, что Болгария не присоединилась в довоенный период к альянсу Сербия-Греция-Турция, усилил недоверие и подозрение в том, что Болгария может предпринять военные действия против Греции, с целью получения реванша за поражения во Второй Балканской и Первой мировой войнах и пересмотра их результатов. Было принято решение возвести укрепления на всём протяжении греко-болгарской границы. Эти укрепления получили имя «Линия Метаксаса». Кроме «линии Метаксаса» и её 21 фортов были построены 8 прибрежных морских форта:

• Северный форт острова Эгина
• Южный форт острова Эгина
• Форт Флевес, на подходе к Пирею
• Форт Араксос на Ионическом море
• Форт южного Эвбейского залива,
• Форт северного Эвбейского залива,
• Форты Карабурну и Тузла на подходе к Салоникам.

При этом адмирал Фокас отмечает, что перевозка двух сдвоенных артиллерийских башен калибра 12"/45 с линкора «Лемнос», каждая из которых весила 900 тонн, и установка их на вершине Эгины, была «техническим подвигом, совершённым службами флота и греческой промышленностью».

Накануне войны

Несмотря на то что торговый флот Греции был уже задействован в начавшейся войне, посредством подписанного в январе 1940 года англо-греческого Военного торгового соглашения (англ. War Trade Agreement), правительство генерала Метаксаса заявляло о своём нейтралитете и пыталось удержать Грецию вне войны. Многочисленные итальянские провокации накануне войны либо замалчивались, либо приписывались «неизвестным» самолётам и кораблям. 12 июля 1940 года 3 итальянских самолёта совершили бомбёжку и пулемётный обстрел греческого вспомогательного судна «Орион», когда оно обслуживало маяк на острове Грамвуса. Подоспевший на спасение «Ориона», эсминец «Идра» также подвергся бомбардировке в греческих территориальных водах.

«Орион», формы которого напоминали танкер, в течение последующих 2 месяцев подвергся нападению ещё 2 раза. 31 июля 1940 года итальянский самолёт сбросил 4 бомбы на 2 греческих эсминца стоявших в Навпакте, но не поразил свои цели. 2 августа итальянский самолёт сбросил 6 бомб на катер «А-6» греческой таможни в Коринфском заливе.

Кульминация итальянских провокаций и вызовов наступила 15 августа 1940 года. В этот день православная Греция празднует Успение Богородицы и главное празднование происходит на острове Тинос, в Церкви Благовещения. По традиции ВМФ присылал на остров корабль, экипаж которого являлся почётным караулом при выносе чудотворной иконы Богородицы. В 1940 году эта честь была предоставлена старому крейсеру «Элли». Торпедирование и потопление у причала, в мирное время, «неопознанной» подводной лодкой старого крейсера, было, по выражению итальянского посла в Афинах, Эмманнуэле Грацци, «гнусной акцией», против не имеющего военного значения корабля.

Грацци пишет, что «в душе греческого народа не было и малейшего сомнения» в том кто совершил этот акт и что результатом «преступления на Тиносе» было «почти чудотворное объединение греческого народа», до того разделённого политическими страстями.

Начало войны

Вечером 27 октября Граци получил текст ультиматума, который он должен был вручить 28 октября в 3 часа ночи, предоставив греческому правительству 3 часа на ответ. Не дожидаясь ответа, на многих участках границы итальянское наступление началось в 05:30. «Чувствуя отвращение к собственной профессии», за то что «долг сделал его соучастником подобного бесчестия», Граци предъявил ультиматум Метаксасу, в доме генерала. Генерал прочитал ультиматум и печальным, но твёрдым голосом ответил на французском «Ну что ж, это война!» (фр. Alors, c'est la guerre!.

Сегодня Греция отмечает ежегодно этот ответ и начало войны как День Охи (День «Нет»). Ни Муссолини, ни оккупированные страны Европы (кроме Британии), склонившие голову перед фашизмом, не ожидали этого ответа от маленькой страны. Андре Жид, обращаясь в тот же день к К. Димарасу, как представителю Греции, говорил: «Вы представляете для нас пример мужественной добродетели и реального достоинства. И какую благодарность и восхищение вы вызываете, поскольку вы, в очередной раз, дали всему человечеству веру, любовь и надежду».

Учитывая тот факт, что для покорения Франции «Оси» понадобилось 45 дней (несмотря на оказанную ей военную помощь и присутствие там больших британских сил), Польши 37 дней, Бельгии 18 дней, Голландии 5 дней, Дании всего 12 часов, в то время как Болгария, Венгрия, Румыния и Албания присоединились к Оси добровольно или под давлением, мир не ожидал чудес от Греции. Верховное греческое командование тоже не верило в чудеса и дало установку приграничным войскам на поэтапное отступление и на бои «в честь оружия». Современный греческий историк Т. Герозисис, в своём фундаментальном труде «Офицерский корпус и его роль в современном греческом обществе, 1821—1975», пишет:

«Командование армии и диктаторский режим не подозревали, что младшие офицерские чины ощущали твёрдое намерение народа оказать сопротивление любому чужеземному вторжению.»

Этим объясняется, что на поле боя в секторе Элеа-Каламас генерал-майор Кацимитрос, «сумасшедший» командир VIII дивизии, добился «неожиданного» успеха, что на поле боя полковник Давакис и майор Каравиас, возглавляя отряд в 2 тысячи солдат и защищая фронт протяжённостью в десятки км, блокировали продвижение мощнейшей итальянской дивизии Джулия". После побед в сражениях на Пинде и в секторе Элеа-Каламас, греческая армия перенесла военные действия на территорию Албании. Это была первая победа стран антифашистской коалиции против сил Оси.

Состав ВМФ Греции к началу греко-итальянской войны в 1940 году

Греческий военно-морской флот, противостоявший одному из лучших и самых современных европейских флотов, ВМФ Италии, включал в себя:

• 1 30-летний броненосный крейсер, с серьёзными техническими проблемами, в особенности с котлами («Георгиос Авероф»)
• 1 выведенный из строя броненосец («Килкис»)
• 2 новых эсминца английской постройки, возрастом 2 года («Василевс Георгиос» — «Василисса Ольга»)
• 4 эсминца итальянской постройки, возрастом примерно 7 лет, с проблемами с техническим состоянием и отсутствием запчастей («Псара» — «Спеце» — «Идра» — Кунтуриотис)
• 4 эсминца английской постройки, возрастом около 30 лет (Леон — «Аэтос», «Пантир» и «Иэракс»)
• 6 подводных лодок французской постройки, из которых 4 возрастом более 13 лет (Протей (Y-3) — Главкос (Y-6) — Тритон (Y-5) — Нерей (Y-4)) и 2 меньшего размера, возрастом 14 лет (Кацонис (Υ-1) — Папаниколис (Y-2))
• 4 эсминца водоизмещением 350 тонн (именовались также миноносцами), возрастом 35 лет («Тиэлла», «Сфендони», «Ники» и «Аспис»).
• 5 миноносцев, водоизмещением 240 тонн, возрастом в 26 лет («Пруса» — «Пергамос», «Киос», «Кидониэ», «Кизикос»)
• 4 миноносцев водоизмещением в 125 тонн, возрастом 26 лет (Эгли — Алкиони, Дорис, Аретуса)
• 4 тральщика («Алиакмон», «Аксиос», «Нестос», «Стримонас»)
• 1 плавмастерская возрастом в 20 лет («Гефест»)

Действия ВМФ в ходе греко-итальянской войны

Согласно итальянским источникам, которые приводит греческий адмирал Мезивирис, итальянский ВМФ не был информирован о готовящемся вторжении в Грецию и не был представлен на совещании 15 октября 1940 года, где было принято решение о занятии греческих островов и портов. Когда эти решения были до ведены до сведения итальянского флота, его командование выразило возражения, поскольку этот шаг осложнял для итальянцев стратегическую обстановку в Восточном Средиземноморье и Ионическом море. 22 октября итальянскому флоту был дан приказ, кроме перевозок в Албанию, подготовить высадку на греческий остров Керкира. После начала войны 28 октября, части предназначенные к высадке, были направлены ночью 31 октября к Керкире, но на следующий день получили приказ высадиться как можно быстрее в албанской Авлоне, в силу неблагоприятного развития операций на албанском фронте.

Что касается ВМФ Греции, учитывая тот факт, что Додеканес находился под итальянским контролем с 1911 года и на этих островах базировались как надводные корабли, так и подводные лодки, с первого дня войны греческий флот приступил к созданию дополнительных минных полей.

Уже на третий день после итальянского вторжения, 31 октября, 2 греческих эсминца («Псара» и («Спеце») — предприняли обстрел итальянских позиций на албанском побережье, напротив греческого острова Керкира. Адмирал Мезивирис отмечает, что операция носила более психологический характер, напоминая итальянцам о присутствии греческого флота. Позже, эскадра греческих эсминцев 3 раза предприняли рейды в Адриатику, несмотря на присутствие там мощных группировок итальянского флота.

Первый рейд состоялся 14 ноября и дойдя до осторова Сасон (Сазани) 5 греческих эсминцев, не повстречав ни одного итальянского судна, вернулись в Патры. Адмирал Мезевирис пишет, что хотя операция получила широкую огласку в Греции и за рубежом, она не преследовала какой либо объективной цели и была весьма рискованной.

Рейд был повторен 15 декабря эскадрой 3 греческих эсминцев, вернувшихся на базу без результата, в очередной раз не встретив итальянских судов.

Рейд был совершен в третий раз 5 января 1941 года, эскадрой из 5 греческих эсминцев. И на этот раз эскадра не встретила итальянские суда, завершив этот рейд обстрелом Авлоны (Влёра). Отмечая дерзкий и провокационный характер этих рейдов, адмирал Мезевирис объясняет бездействие итальянского флота опасением итальянцев, что их корабли могли оказаться в ловушке британского флота. Учитывая исход этих трёх рейдов и риски связанные с ними, греческое правительство приняло решение не повторять их.

С другой стороны, итальянский флот, невзирая на провокационные действия греческих эсминцев, ограничился незначительными обстрелами греческих позиций на побережье Эпира и обстрелом пустынного побережья острова Самос, произведенного эскадрой, базировавшейся в архипелаге Додеканес.

Греческие подводные лодки, несмотря на свой возраст, успешно осуществляли систематические атаки против итальянских конвоев, перевозивших войска и снабжение в Албанию. Имя подводной лодки «Папаниколис (Y-2)» и её командира Мильтиада Йатридиса получили широкую известность в греческом народе. Однако адмирал Мезевирис, не умаляя славу подводников, отмечает, что несмотря на огромный психологический фактор деятельности греческих подводников, эта деятельность имела незначительные последствия для морских перевозок между Италией и Албанией. Согласно итальянским источникам, которые приводит Мезевирис, потери при перевозке морем во время экспедиции против Греции были весьма малыми. До конца апреля 1941 года было перевезено 516 440 солдат (при потерях 0,18 %), 510 688 тонн грузов (потери составляли 0,2 %), 87 092 коней и мулов (0 % потерь) и 15 951 автомобилей и танков (0,55 % потерь). Как самая значительная потеря упоминается пароход «Sardegna», водоизмещением в 11 450 тонн, потопленный греческой подлодкой «Протей (Y-3)», которая в свою очередь была потоплена итальянским эсминцем «Antares». В ходе войны греческие подлодки потопили ещё 3 итальянских грузовых судна, доведя суммарное водоизмещение потопленных судов до 21 368 тонн.

C другой стороны деятельность итальянских подлодок не была отмечена ни единым успехом против греческих конвоев, что итальянская сторона объясняла отсутствием опыта их подводников.

Основной задачей ВМФ Греции, в ходе греко-итальянской войны, было сопровождение конвоев, перевозящих армию и снабжение к северным границам Греции. Эта задача была выполнена с абсолютным успехом и без потерь, исключая потери отмеченные с началом немецкого вторжения. Морские перевозки были особенно напряжёнными в первые недели войны. В силу полуостровной-островной географии Греции, основные силы ВМФ, 10 больших эсминцев, были вынуждены сопровождать конвои с торговыми судами, на которых перебрасывались на север дивизии из Афин, Крита и островов Архипелага. Одновременно, эсминцы обеспечивали продолжение экономической жизни островов в военное время. Эти же эсминцы обеспечивали безопасность морского пути от Дарданелл на Афины и Салоники и с января 1941 года стали сопровождать конвои из Египта. Навигацию в греческих заливах взяли под защиту малые эсминцы и миноносцы. При этом греческие эсминцы не располагая современными системами обнаружения подводных лодок и противоздушным оружием для борьбы с самолётами на больших высотах.

К концу ноября 1940 года морские перевозки, связанные с мобилизацией армии, были почти завершены. Было перевезено около 60 000 солдат, 25 000 коней мулов и других животных и тысячи тонн снабжения. Перевозки были продолжены и в декабре, но с меньшей интенсивностью. В декабре были перевезены 18 000 солдат и 3500 животных. После того как напряжение с армейскими перевозками уменьшилось, несколько эсминцев было задействовано для защиты пассажирских линий на острова Хиос, Лесбос и Крит.

В январе 1941 года, для сопровождения конвоев из Египта, были предоставлены 5 греческих эсминцев. Адмирал Мезевирис упоминает «специальное» задание полученное эсминцем «Василевс Георгиос» 28 января 1941 года. Премьер-министр Метаксас был при смерти, врачи подняли руки, заявив что его жизнь в руках Всевышнего. По просьбе семьи премьера, генштаб приказал эсминцу доставить с острова Тинос чудотворную икону Богородицы из Церкви Благовещения. Эсминец немедленно отправился к Тиносу, но вскоре был отозван — премьер Метаксас умер. В марте 1941 года, после ввода войск Гемании в союзную ей Болгарию, английское правительство приняло решение послать в Грецию немногочисленный британский корпус. Конвои из Египта стали более частыми и греческие эсминцы были в основном задействованы в их сопровождении.

Немецкое вторжение

Германский генштаб подготовил план операции «Марита» в декабре 1940 года, подписав также соглашение об участии болгарской армии в войне и предоставлении Болгарии греческих территорий в Македонии и Фракии.

Германия начала ввод своих частей в союзную ей Болгарию 6 февраля 1941 года и развёртывала их на греко-болгарской границе. Одновременно Болгария мобилизовала 14 своих дивизий.

Итальянское весеннее наступление 9 — 15 марта 1941 года в Албании показало, что итальянская армия не могла изменить ход событий, что делало вмешательство Германии для спасения своего союзника неизбежным. По просьбе греческого правительства, которое предвидело интервенцию Германии, до конца марта 1941 года Великобритания послала в Грецию 40 тысяч своих солдат. При этом англичане заняли вторую линию обороны по реке Алиакмон, вдали от линии фронта в Албании и потенциального театра военных действий на греко-болгарской границе.

Германская армия, вторгшаяся в Грецию из Болгарии 6 апреля 1941 года, не смогла с хода взять линию приступом. Германские 18-й и 30-й армейские корпуса атаковали «Линию» с 6 апреля и имели только ограниченный успех. В течение 4-х дней, несмотря на массированный артобстрел и использование штурмовой авиации и рукопашных боёв, немцы не могли занять господствующие позиции греческой линии обороны. 2-я танковая дивизия вермахта (18-й корпус), совершив обходной манёвр, пересекла болгаро-югославскую границу 8 апреля и, не встретив здесь значительного сопротивления, через практически не прикрытую греко-югославскую границу вышла к Фессалоники 9 апреля, отсекая таким образом группу дивизий Восточной Македонии (4 дивизии и 1 бригада) от греческой армии в Албании, продолжавшей сражаться против итальянцев. Путь на Афины был открыт.

В своей речи в Рейхстаге 4 мая 1941 года, Гитлер сделал следующее заявление:

Историческая справедливость обязывает меня заявить, что из всех противников, которые нам противостояли, греческий солдат сражался с наибольшим мужеством. Он сдался только тогда, когда дальнейшее сопротивление стало невозможным и бесполезным

К концу войны, Гитлер заявил 30 марта 1944 года Лени Рифеншталь, как следует из её мемуаров: «Вступление Италии в войну обернулось для нас катастрофой. Если бы итальянцы не напали на Грецию и им не понадобилась наша помощь, война приняла бы другой оборот, мы бы успели захватить Ленинград и Москву до наступления русских морозов».

Оставление базы флота и Крита

Дорога на Афины была открытой для германских дивизий. Греческих частей на их пути практически не было. В Афинах было объявлено Военное положение. В атмосфере пораженчества и проявления германофильства некоторых генералов, 18 апреля состоялось заседание министерского совета под председательством премьера Александроса Коризиса. Правительство и король Георг приняли решение оставить континентальную Грецию и перебраться на Крит. После совета состоялся разговор Коризиса с королём Георгом. Коризис ушёл с этой встречи опустошённым и направился домой, где покончил жизнь самоубийством.

21 апреля 1941 года правительство возглавил Эммануил Цудерос. 23 апреля правительство Цудероса, вместе с королевской семьёй отбыли на Крит, в то время как разрозненные части греческой армии, под командованием «сумасшедших» офицеров, отказывавшихся капитулировать, отступали с боями к морским портам, чтобы добраться до Крита или Египта.

При приближении немцев к Афинам корабли флота получили приказ оставить базу на Саламине и идти на юг. В эти недели ВМФ Греции потерял 25 кораблей, в то время как потери греческого торгового флота, в течение месяца, достигли 220 581 БРТ, что составляло 18 % его потенциала. Все потери, как ВМФ Греции, так и греческого торгового флота, были результатом деятельности Люфтваффе. Среди прочих судов, самолёты Люфтваффе потопили плавучие госпитали, невзирая на знаки Красного креста и их полное освещение ночью («Аттика» 11 апреля 1941 года, «Эсперос» 21 апреля, «Эллинис» 21 апреля, «Сократис» 21 апреля, «Поликос» 25 апреля и «Андрос» 25 апреля.

С началом боёв за Крит король и премьер 20 мая покинули Крит и морем прибыли в Александрию 22 мая. Крит пал 31 мая. Корабли ВМФ Греции, под командованием адмирала Александра Сакеллариу, перебазировались в Александрию, для продолжения войны.

Греция выстояла в войне против двух держав Оси 216 дней, что само по себе, по выражению контр-адмирала Сотириса Георгидиса, было «Греческим чудом» и выделяло её среди других европейских стран, за исключением непокорённой Осью, на тот момент только Великобритании, а затем Советского Союза.

Потери ВМФ Греции в период с 28 октября по 31 мая 1941 года

За исключением подводной лодки Протей (Y-3), все потери греческого флота являются результатом деятельности Люфтваффе:

• 1 линкор (броненосец) (Килкис (линкор) 24 апреля 1941 года)
• 5 эсминцев («Василевс Георгиос» 24 апреля 1941 года — «Псара» 20 апреля 1941 года — «Идра» 22 апреля 1941 года — «Тиэлла» 22 апреля 1941 года Леон (эсминец) 15 мая 1941 года)
• 1 подводная лодка (Протей (Y-3) 29 декабря 1940 года)
• 9 миноносцев (Киос 23 апреля 1941 года — Пруса 4 апреля 1941 года — Кизикос 25 апреля 1941 года — Пергамос 25 апреля 1941 года — Кидониэ 26 апреля 1941 года — Дорис 23 апреля 1941 года — Алкиони 23 апреля 1941 года — Эгли 24 апреля 1941 года — Аретуса 25 апреля 1941 года)
• 4 тральщика (Аксиос 26 апреля 1941 года — Альакмон 21 апреля 1941 года — Нестос 26 апреля 1941 года — Стримон 24 апреля 1941 года)

Состав ВМФ Греции, ушедшего после падения Крита 31 мая 1941 года на Ближний Восток

• 1 30-летний броненосный крейсер («Георгиос Авероф»)
• 9 эсминцев («Василисса Ольга», «Спеце», Кунтуриотис, «Аэтос», «Пантир», «Иэракс», «Сфендони», «Ники» и «Аспис»).
• 5 подводных лодок («Главкос», «Тритон», «Нерей», «Кацонис», «Папаниколис»)
• 2 Транспорта («Марит» и «Мерск»)
• 5 тральщиков («Севасти», «Христос», «Агиос Георгиос», «Талия», «Ливанос»)
• 1 Плавмастерская («Гефест»)
• 2 мобилизованных пассажирских суда («Коринтия» и «Иония»)

В оккупированной Греции

С началом тройной, германо-итало-болгарской, оккупации Греции и после того как король и правительство покинуло страну, Сопротивление в самой Греции возглавила Коммунистическая партия Греции, которая выступила с инициативой создания Освободительного фронта (ЭАМ) в сентябре 1941 года, и который организовал в декабре 1941 года свой центральный военный комитет, образовавший затем в феврале 1942 года Освободительную армию (ЭЛАС).

В рамках Освободительной армии и используя всевозможные малые суда, был создан Греческий народно-освободительный флот (ЭЛАН). Действия эмиграционного правительства и командования ВМФ, базировавшегося в Египте, в том что касалось оккупированной Греции, имели другую направленность. Деятельность эмиграционного правительства и командования ВМФ была сконцентрирована на:

• эвакуации персонала ВМФ на Ближний Восток
• сборе разведывательной информации для греческой и армии и флота на Ближнем Востоке и для союзников
• заботе о семьях моряков, служивших на Ближнем Востоке
• периодической отправки моряков ВМФ в оккупированную Грецию для сбора информации и для производства налётов.

Частичный исход офицеров и рядового состава из оккупированной Греции

В годы оккупации Греции эмиграционное правительство создало на Ближнем Востоке вооружённые силы, принявшие участие в боях в Северной Африке, а затем в Италии. Одновременно, эмиграционное правительство формировало эти силы для возвращения в страну. Число греческих военнослужащих на Ближнем Востоке достигло 20.000 человек. Кроме добровольцев из греческого населения Египта и Палестины, эти силы состояли из военнослужащих эвакуированных из Греции в 1941 году и из вновь прибывающих (бежавших) из оккупированной Греции. Из доклада Константина Доксиадиса, составленного в 1945 году, следует, что в период 1941—1944 годов, из оккупированной Греции, на Ближний Восток, бежали 45 000 человек, из них 15 000 военнослужащих. Бегство происходило морем через нейтральную Турцию, или сразу в Египет или Палестину. При этом тысячи погибли в море или были задержаны оккупационными властями и расстреляны.

Операции ВМФ Греции в период 1941—1944 с основной базой на Ближнем Востоке

Основной задачей греческого флота стало сопровождение конвоев союзных торговых кораблей в Средиземном море. Следует отметить, что в 1943 году, из 41 боевых кораблей сопровождавших конвои в Средиземном море, 27 принадлежали британскому флоту, 11 греческому и только 3 французскому. Греческие военные корабли действовали и в Атлантике от Англии и до Кейптауна.

Значительным было участие греческого флота в высадке союзников в Сицилии. В операции приняли участие греческие эсминцы «Вассилиса Ольга», «Адриас», «Миаулис», «Пинд», «Канарис», корвет «Сахтурис» и старые «Ники» и «Аспис».

При этом, «Канарис», под командованием коммандера Дамилатиса, бывший в «первой волне» высадки союзников, заслужил в историографии почётное место первого союзного боевого корабля, вошедшего под обстрелом береговых батарей в порт Аугуста 11 июля 1943 года. Кроме этого, в ходе операции, между 11 июля и 22 августа, союзные корабли потопили 9 итальянских и 4 немецких подводных лодки, одну из которых потопил греческий эсминец «Пинд». В ходе этой же операции, греческий эсминец «Вассилиса Ольга», вместе с британским HMS JERVIS, потопил итальянский эсминец RN CASTORE, 1 миноносец и 2 грузовых судна.

Как признание вклада ВМФ Греции в войну, 10 сентября 1943 года греческий эсминец «Вассилиса Ольга» возглавил союзную эскадру (HMS Warspite, HMS Valliant, HMS Faulknor, HMS Fury, HMS Echo, HMS Intrepid, HMS Raider, Le Terrible) принимавшую сдачу итальянского флота. Итальянский флот, бывший до того самым большим в Средиземном море, сдался союзникам на церемонии в Александрии 16 сентября 1943 года, в присутствии командующего ВМФ Греции, адмирала Александриса, находившегося на борту тральщика «Картериа».

Корабли ВМФ Греции приняли участие в союзной высадке десантов в Анцио в 1944 году (эминцы — «Крити» и «Фемистоклис» и десантные танковые суда «Самос», «Лимнос» и «Хиос»).

14 сентября в северной части Эгейского моря героически погибла подводная лодка -Кацонис (Υ-1). Таким образом, из 6 подводных лодок, которыми располагал ВМФ Греции в начале войны, 4 были пожертвованы на алтарь Победы (Главкос (Y-6) 12 мая 1942 года — Тритон (Y-5) 16 ноября 1942 года).

В Додеканесской операции (сентябрь — ноябрь 1943 года), кроме частей спецназа греческого «Священного отряда», действовавшего на островах как в роли морских пехотинцев, так и воздушных десантников, были задействованы корабли ВМФ Греции. В ходе операции, 26 сентября, эсминец «Вассилиса Ольга» был атакован 25 самолётами Junkers Ju 88 и потоплен в бухте Лакки, Лерос. Капитан корабля, Коммандер Георгиос Блессас, 6 офицеров и 65 других членов экипажа погибли вместе с кораблём.

22 октября 1943 года эсминец «Адриас» подорвался на мине в районе острова Калимнос, потерял свою носовую часть, но не затонул. После аварийного ремонта силами экипажа и без носовой части, эсминец дошёл до Александрии, встречаемый возгласами восхищения экипажей всех находившихся там союзных кораблей.

Восстание

В апреле 1944 года, греческий флот и армейские части на Ближнем Востоке восстали. Восставшие, пытались предотвратить послевоенное британское вмешательство в Грецию в поддержку греческой монархии, и требовали признания греческих частей и флота на Ближнем Востоке частями Народно-освободительной армии Греции. Эпицентром восстания флота в Александрии стали эсминец «Крити» и плавмастерская «Гефест». Экипаж эсминца «Пинд» выбросил перед отходом старших офицеров в море и совершил переход в Мальту, пытаясь привлечь к восстанию греческие корабли, находящиеся на этом острове, после чего перешёл в Италию и, войдя в контакт с компартией Италии, отказался продοлжать службу в королевском флоте. После подавления восстания, моряки восставших греческих кораблей, в числе заключённых в британские лагеря 10 тысяч греческих солдат и матросов, прошли фильтрацию, прежде чем вернуться на борт своих кораблей.

Нормандская операция

В союзной высадке в Нормандии (июнь — август) 1944 года, наряду с 4 торговыми греческими судами, приняли участие греческие корветы «Томбазис» и «Криезис».

Греческие торговые пароходы «Агиос Спиридон» (капитан Г. Самотракис) и «Георгиос П.» (капитан Д. Парисис), экипажи которых были укомплектованы добровольцами, были затоплены на мелководье, для создания волнолома.

Боевые корабли вошедшие в состав ВМФ Греции в период 1941—1944

Признавая вклад ВМФ Греции в общую борьбу и морские достоинства его экипажей, союзники передали греческому флоту ряд новых и подержанных кораблей, которые в любом случае были в лучшем состоянии, по сравнению с существующими до того кораблями в составе греческого флота. Просьба адмирала Мезевериса в 1943 году, на восполнение потерь греческих подводных лодок (4 погибшие подлодки из первоначальных 6) не была удовлетворена, поскольку строительство подлодок не удовлетворяло нуждам самого британского флота. Однако адмирал Мезевирис был запрошен Британским адмиралтейством, намерен ли ВМФ Греции, в случае предоставления подводных лодок, использовать их в на Дальнем Востоке, против флота Японии. Связавшись с морским министерством эмиграционного греческого правительства в Каире адмирал Мезевирис ответил положительно.

В 1942—1943 году греческий флот получил в Англии следующие новые корабли:

• 6 эсминцев («Адриас» «Миаулис», «Пинд», «Канарис», «Крити» и "Фемистоклис и
• 4 корвета («Томбазис» «Криезис», «Сахтурис» и «Апостолис».

В период 1942—1943 греческий флот получил от США и Британии следующие подержанные корабли:

• 1 охотник («Василевс Георгиос ΙΙ»),
• 4 десантных танковых корабля («Лесвос», «Самос», «Лимнос», «Хиос»)
• 13 тральщиков («Паралос», «Саламина», «Картериа», «Афроэсса», «Алфиос», Пиниос (тральщик), «Ахелоос», «Эвротас», Сперхиос, «Кассос», «Кос», «Лерос», «Патмос»)
• 4 маленьких плавредства

В период 1943—1944 годов из Англии были получены:

• 2 новых английских эсминца («Эгеон» и «Хэстингс»)
• 2 подержанных английских эсминца («Саламис» и «Наварино»)
• 1 новая британская подводная лодка («Пипинос»)
• 1 трофейная итальянская подводная лодка («Матрозос»)

Потери ВМФ Греции в период 1941—1944 годов

• 2 эсминца («Вассилиса Ольга» 26 сентября 1943 года и «Адриас» 22 октября 1943 года)
• 3 подводные лодки (Главкос (Y-6) 12 мая 1942 года, Тритон (Y-5) 16 ноября 1942 года, Кацонис (Υ-1) 14 сентября 1943 года)
• 2 тральщика («Кос» и «Кассос»)

Следует отметить, что эсминец «Адриас» подорвался 22 октября 1943 года на мине в районе острова Калимнос, потерял свою носовую часть, но не затонул. После аварийного ремонта силами экипажа и без носовой части, эсминец сумел дойти до Александрии в день покровителя греческих моряков, Святого Николая, 6 декабря 1943 года, встречаемый возгласами восхищения экипажей всех находившихся там союзных кораблей. После войны и как признание заслуг экипажа этого греческого корабля, Британский флот передал Греческому флоту ещё один эсминец этого типа, также получившего имя «Адриас».

Состав ВМФ Греции на момент возвращения в Грецию, после освобождения страны в октябре 1944 года

17 октября 1944 года эмиграционное правительство прибыло в освобождённый силами Народно-освободительной армии Греции.

Пирей, на борту ветерана Балканских войн, броненосца «Авероф».

Вернувшийся в страну флот был значительно более молодым и сильным, по сравнению с флотом оставившим страну в 1941 году, чтобы продолжить борьбу против сил Оси. В составе нового флота основными единицами были:

• 1 броненосный крейсер («Георгиос Авероф»)
• 15 эсминцев («Адриас», «Миаулис», «Пинд», «Канарис», «Крити», «Фемистоклис», «Спеце», Кунтуриотис (эсминец), «Саламис», «Наварино», «Эгеон», «Хэстингс», «Аэтос», «Пантир», «Иэракс»)
• 4 корвета («Томбазис», «Криезис», «Сахтурис» и «Апостолис».
• 5 подводных лодок («Пипинос», «Матрозос», «Нерей (Y-4)», «Папаниколис (Y-2)», «Делфин»)
• 1 охотник (Βасилевс Георгиос ΙΙ),
• 4 десантных танкодесантных корабля («Лесвос», «Самос», «Лимнос», «Хиос»)
• 13 тральщиков («Паралос», «Саламина», «Картериа», «Афроэсса», «Алфиос», «Тасос», «Таврос», «Ахелоос», «Эвротас», «Кассос», «Кос», «Лерос», «Патмос»)
• 1 плавмастерская («Гефест»)

Декабрьские события 1944 года

Опасения восставших в 1943 году не были беспочвенны. Почти сразу после своего возвращения в Грецию корабли ВМФ Греции были использованы, на стороне британских сил, в боях против отрядов Народно-освободительной армии Греции.

При этом, если эсминец «Крити», передвигаясь в акватории 10 миль², в течение 20 дней, обстреливал позиции городских отрядов Народно-освободительной армии, то экипаж эсминца «Канарис» отказался принять участие в обстреле и был послан к острову Лесбос, принять участие в относительно более мирной операции.

Отрывок, характеризующий Греческий военно-морской флот во Второй мировой войне

Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
– Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
– Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
– Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
– Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
– Дядя г'одной, ваша светлость.
– О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
– Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
– Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
– В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.


– Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
– И красавица какая! Спасибо, голубушка!
Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
– Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
– Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
– До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.