Греческий военно-морской флот в Балканских войнах

Греческий военно-морской флот (греч. Ελληνικό Πολεμικό Ναυτικό), наряду с греческой армией и армиями союзных Греции православных балканских государств, принял участие в Балканских войнах 1912—1913 годов. Для историков греческого флота его роль в Первой Балканской войне была не вспомогательной, а главной, без которой победа союзников в войне против Османской империи была сомнительной.

Предыстория

Вопрос об усилении ВМФ Греции встал во время Критского восстания 1866 года. Для отправки на остров боеприпасов для восставших, были использованы торговые вооружённые пароходы. Один из них, пароход «Энозис», преследуемый османским флотом, нашёл убежище в порту острова Сирос. Командующий турецкой эскадры, английский контр-адмирал Хобарт, предъявил номарху Киклад ультиматум, согласно которому номарх должен был сдать «Энозис» Хобарту, иначе адмирал грозился взять его силой. В этот момент, Греческое королевство «обнаружило», что оно могло противопоставить османскому флоту только один боеспособный корабль, паровой фрегат «Эллас». Кризис был разряжён вмешательством правительства Франции и других «Великих держав».

До того, в Греческом королевстве флоту отводилась лишь роль в преследовании пиратства. Было принято решение срочно изменить положение. Первые покупки и строительства кораблей были произведены при премьер-министре Александре Кумундуросе. Предпринятые шаги были поспешными и неудачными. В Англии срочно были куплены 2 корабля («Амфитрити» и «Бубулина»), которые в действительности были торговыми почтовыми судами. Причём «Бубулина» не дошла до Греции. В Ливерпуле произошёл взрыв котла, судно разломилось и утонуло. При этом погибло 21 человек.

Правление Трикуписа

Действительный период реорганизации и расширения ВМФ начался при премьер-министре Харилаосе Трикуписе. Модернизация флота происходила параллельно с модернизацией страны, в которой для Трикуписа одной из основных задач стала реорганизация вооружённых сил.

Эта попытка Трикуписа приняла 2 формы:

• приобретение новых боевых единиц флота и оборудования
• приглашение иностранных военных миссий, для передачи опыта армий и флотов Великих держав.

В 1879 году была создана Школа морских кадетов, в 1884 году Военно-морское училище, в 1887 году Центральная подготовительная школа на острове Порос. В 1881 году база флота была переведена на остров Саламин, где она находится по сегодняшний день.

Одновременно, в 1880 году, начала функционировать специальная школа подводных лодок, в 1884 году была образована торпедная школа на базе ВМФ в Саламине, в 1887 было произведено первое испытанане мины, и, наконец, в 1888 году, была образована Школа противолодочной обороны.

Большую роль в реорганизации греческого флота сыграла французская миссия, под руководством контр-адмирала Laurent Joseph Lejeune, прибывшая в Грецию в декабре 1884 года.

Что касается боевых единиц флота, первым шагом стал строительство во Франции в 1878 году крейсера «Миаулис». Деньги на строительство крейсера (2,3 миллиона золотых фунтов стерлингов) были предоставлены «Обществом создания национального флота» (греч. ΕΤΑΙΡΕΙΑ ΠΡΟΣ ΣΧΗΜΑΤΙΣΜΟ ΕΘΝΙΚΟΥ ΣΤΟΛΟΥ), которое организовал в 1886 году ветеран и герой Греческой революции, адмирал Константис Никодимос. Это был первый вклад «Общества» в строительство флота. Крейсер был построен на верфи Forges & Chantiers de La Med La Seyne, по проекту известного тогда судостроителя Logan.

Это был один из красивейших кораблей своей эпохи, с парусами площадью в 1720 кв. метров. Корпус был стальным, с деревянной отделкой. Опережая свою эпоху, корабль именовался на греческом флоте Лёгкий крейсер 2-го класса. Крейсер часто использовался для «демонстрации флага», в особенности в регионах где проживала греческая диаспора или коренное греческое население ещё неосвобождённых регионов. Впоследствии крейсер был использован как учебный корабль Военно-морского училища.

В 1880 году, во Франции, были построены 4 канонерские лодки («Микали», «Сфактирия», «Навпактия» и «Амвракия»), которые впоследствии получили названия канонерки Альфа, Бета, Гамма и Дельта. У этих маленьких канонерок, с осадкой в 1,5 м, было одно единственное предназначение: операции в мелководном и пограничном тогда Амбракийском заливе, в вынашивающихся Греческим королевством планов по освобождению Эпира от турок. Канонерки дождались своего часа только в 1912 году, с началом Балканских войн, что удивляет греческих историков, привыкших к отсутствию у руководителей греческого государства долгосрочного планирования.

В 1880 году было куплено парусно-паровое Судно обеспечения. Судно было построено в Глазго в 1877 году, под именем «GETTYSBURG», первоначально получило имя «Псара», в 1890 году было переименовано в «Канарис». Судно было переоборудовано, вооружено и вошло в состав греческого флота в качестве штаба и судна обеспечения флотилии греческих миноносцев.

В 1881 году в Англии были построены паровые канонерские лодки «Актион» и «Амвракиа» Канонерки принадлежали к классу малых плоскодонных канонерок (англ. Flat-iron gunboats, более известных как «канонерки Рэндела») У этих канонерок также было одно единственное предназначение: военные действия в, пограничном тогда с Османской империей, мелководном Амбракийском заливе, в случае войны за освобождение Эпира, что входило в планы Греческого королевства с момента его образования.

В том же, 1881 году, в Англии были куплены Минные заградители «Эгиалиа», «Монемвасиа» и «Навплиа».

В 1881 году, в Англии, был куплен миноносец «Иония», ставший первым миноносцем располагавшим боковыми торпедными трубами.

В период 1881—1883, на верфи Yarrow в Англии, были построены миноносцы «Кипрос», «Кос», «Митилини», «Родос», «Кос» и «Хиос». Первоначально эти миноносцы не располагали торпедными трубами, которые были установлены позже в Греции. Впоследствии были переименованы в миноносцы № 6, № 7, № 8, № 9, № 10 и № 17.

В 1885 году, на английской верфи Blackwall, были построены 4 канонерские лодки, именуемые в греческой историографии паровыми барками (греч. Ατμομυοδρόμων), «Ахелоос», «Алфиос», «Эвротас» и «Пиниос». В силу того что все 4 канонерки типа носили имена рек, на греческом флоте за ними закрепилось имя «эскадра рек» (греч. Μοίρα ποταμών) или просто «Реки» (греч. Ποταμοί) и под этим именем они упоминаются в греческой историографии.

В 1889 году, во французском Гавре, по проекту судостроителя Dupont, были построены броненосцы «Идра», «Спеце», «Псара».

Посредством этих шагов ВМФ Греции стал самым мощным флотом в Восточном Средиземноморье.

Странная война 1897 года

Возрождённое греческое государство обросло долгами с самого начала Освободительной войны и продолжало быть должником иностранного капитала на протяжении целого века. Премьер министр Трикупис, Харилаос был великим реформатором, много сделавшим для развития инфраструктуры страны и флота. Но в народе более всего известен своей исторической фразой «к сожалению мы обанкротились» (1893 год).

Одной из причин этого банкротства были расходы на строительство флота превышающие финансовые возможности королевства. Кроме «личной ненависти» германского кайзера к греческому монарху, более существенной была позиция германских капиталистов, держателей греческих облигаций, потерявших при этом банкротстве значительные суммы. Самым влиятельным из них был личный банкир Вильгельма, еврей Блейхрёдер. Г. Руссос пишет, что те кто приобрели греческие облигации до 1897 года и продали их после Критского восстания 1897 года, последовавшей войны и установления международного контроля над Грецией, сколотили огромные состояния. Среди них были не только немецкие банкиры и кайзер, но и греческие банкиры и члены греческой королевской семьи. Участники войны, в особенности итальянские добровольцы, утверждали что отход греческой армии был запланирован до её начала. Чиприани, Амилкаре писал о «предрешённом, запрограммированном отходе». Примечательно что и турецкий генштаб в своём докладе «признаёт мужество греческих войск», но в заключении пишет что «греки не проявляли намерение воевать действительно» (de ne pas combattre serieusement) и именует эту войну «симуляцией войны» (simulacre de guerre). В последней строчке этого доклада: «Следуя из этого, мы считаем, что Высшее греческое военное командование имело приказ оставлять шаг за шагом территорию, не ставя под угрозу жизни своих солдат».

Эта странная война была остановлена после вмешательства российского императора Николая II 5 (17) мая 1897 года. Прекращение войны означало и прекращение Критского восстания.

Ещё более скандальным и странным было бездействие в этой войне ВМФ Греции, который от начала до конца «сохранял своё абсолютное превосходство». Турецкий флот запёрся в проливах и не смел выйти в Эгейское море. Более всего турки опасались флотилии 8 греческих миноносцев, которыми командовал «новый Канарис», принц Георг. Самое комедийное в этой ситуации, согласно греческим историкам, было то, что торпеды греческих миноносцев были абсолютно непригодными. В детонаторах торпед не было необходимой гремучей ртути.

Неисполнение флотом приказов морского министра Николаоса Левидиса о обстреле прибрежных турецких позиций, вызвали отставку министра и только подтвердили подозрения о разыгранной финансовыми кругами и королевским двором кровавой комедии.

Последующее десятилетие

Последующее десятилетие отмечено развитием османского флота. Напротив, в Греческом королевстве, после банкротства 1893 года и странной войны 1897 года, встал вопрос куда направить скудные финансы королевства, на армию или на флот. В свою очередь флот был перед дилеммой, на что делать упор, на броненосцы или более лёгкие корабли.

В 1900 году, при правлении премьер-министра Георгия Феотокиса. был создан Фонд Национального флота (греч. Ταμείο Εθνικού Στόλου — ΤΕΣ), который взял на себя централизованный сбор наследств и пожертвований в пользу ВМФ, с тем чтобы строить новые боевые единицы флота. Некоторое время в Греции доминировало неоправданное самоуспокоение и спад в политике вооружений.

Однако как только стало известно, что Османская империя модернизировала броненосец «Месудие», заказала 2 миноносца, приступила к ремонту находящихся в составе флота кораблей и заказала 3 лёгких крейсера («Хамидие», «Меджидие» и «Драма» — последний не был получен), в Афинах сыграли тревогу.

Во время последнего периода правления Феотокиса, в 1905—1907 годах, Греция построила 4 эсминца (типа Тиэлла) на верфи Yarrow в Англии (Эсминцы «Навкратуса», «Тиэлла», «Сфендони», «Логхи»). Деньги были предоставлены Фондом Национального флота.

Ещё 4 эсминца, близкого к типу «Тиэлла», (типа Ники) были построены на верфях Vulkan Щецина (эсминцы «Аспис», «Велос», «Ники», «Докса».

Тенденция модернизации и пионерства привела греческое правительство к покупке своей первой подлодки и одной из первых подлодок в мире, подводной лодки Nordenfelt I с паровым двигателем, созданной по чертежам британского изобретателя Джорджа Гарретта и шведа Торстена Норденфельта. Сделка состоялась при посредничестве, скандально известного, торговца оружием, грека Василия Захароффа. Подлодка было куплена в декабре 1885 года, доставлена разобранной в Пирей 13 января 1886 года, где была собрана греческим персоналом американской фирмы «McDowal and Barbour». Однако на испытаниях подлодка была признана непригодной к плаванию и осталась ржаветь до 1901 года, когда была продана на лом.

Несмотря на это, ВМФ Греции вернулся к теме подводные лодки и в 1910 году заказал 2 подлодки во Франции получившие имена «Дельфин» и «Ксифиас». «Дельфин I» прибыл на базу ВМФ Греции на Саламине 5 октября 1912 года, когда уже началась Первая Балканская война и был немедленно направлен в Мудрос, на только что освобождённом острове Лемнос, куда перебазировалась основная эскадра греческого флота. «Ксифиас» был получен в марте 1913 и не успел принять участие в Балканских войнах.

Венцом программы вооружения флота стал заказ броненосного «крейсера Авероф». Корабль был приобретён 30 ноября 1909 года. Это был третий корабль серии после «Pisa» и «Αmalfi», построенных верфью Orlando в Ливорно, для итальянского флота. «Авероф» был принят капитаном И. Дамианосом и сразу отправился в Портсмут, для участия в коронации короля Англии Георга V. В результате проблем с дисциплиной экипажа капитан Дамианос был отстранён от командования крейсером и командование принял капитан Павлос Кунтуриотис будущий адмирал и командующий греческим флотом в Балканские войны . «Авероф» прибыл в Фалер 1 сентября 1911 года. «Авероф», на тот момент, был технологически одним из самых современных кораблей в мире.

Накануне Балканских войн

В начале XX века православные королевства Балканского полуострова вынашивали свои ирредентисткие планы за счёт дряхлеющей Османской империи.

Негласная Борьба за Македонию, где сталкивались интересы балканских государств, была свёрнута до лучших времён, после младотурецкой революции. Движение греческих офицеров в 1909 году под руководством полковника Николаоса Зорбаса выставило королевскому двору условия невмешательства в дела армии как это было в 1897 году и вызвало из полуавтномоного тогда от осман Крита видного революционера и политика Элефтериоса Венизелоса, который стал премьер-министром страны.

16 сентября 1911 года, Италия, в роли новой силы в Средиземноморье, объявила войну Οсманской империи и через год, 2 (18) октября 1912 года, вынудила осман подписать невыгодный для них мир. В ходе итало-турецкой войны, балканские государства убедились, что силы осман ослабли и уже 29 февраля 1912 года Болгария и Сербия подписали секретный союзный договор. 16 (29) мая 1912 года был подписан греко-болгарский договор. 22 сентября (5 октября) 1912 года было согласовано, что с началом войны Греция выставит 110 тысяч штыков, в то время как Болгария выставит 300 тысяч, Сербия 180 тысяч (в некоторых источниках 220 тысяч) и Черногория 35 тысяч. В общей сложности, около 650 тысяч человек, против 350 тысяч солдат, которыми располагала Османская империя в её европейских владениях. 100 тысяч греческих штыков не были лишними для союзников, но именно греческий флот был причиной привлечения Греции в «Союз».

Было очевидно, что в случае войны, Османская империя будет вынуждена перебрасывать на Балканский полуостров свои резервы из Малой Азии и Ближнего Востока.

Османская империя ещё располагала ресурсами для успешной войны против союзников, но первращение Эгейского моря греческим флотом в Mare clausum (закрытое море) вынуждало осман использовать свою устаревшую дорожную и железнодорожную сеть, в результате чего османские подкрепления не смогли бы своевременно дойти до фронтов. В военном соглашении 22 сентября (5 октября) 1912 года было чётко оговорено, что задачей греческого флота было «в любом случае обеспечить господство в Эгейском море и прервать коммуникации врага между Малой Азией и Европейской Турцией». А. Димитракопулос пишет, что несмотря на то что интересы Греции и Болгарии сталкивались, болгарское командование осознавало, что без участия в войне греческого флота, задачи стоявшие перед болгарской армией становились трудными, если не невыполнимыми.

Османы также осознавали значение участия греческого флота в войне, на стороне союзников, и предложили Греции сотрудничество, обещая «благоприятное разрешение вопроса Крита и всех разногласий двух стран», но предложение было отклонено".

Следует отметить, что не все в Греции были согласны с идеей Венизелоса выступить против Османской империи, вместе с Сербией, Черногорией и Болгарией. Так Ион Драгумис и Афанасий Сулиотис считали, что атакуя Османскую империю, чтобы разделить её с славянами, греки атакуют собственное наследство, чтобы получить только часть его.

Пополнения последнего момента

Перед самым началом Балканских войн, греческое правительство срочно выкупило 4 эсминца, строившихся в Англии для ВМФ Аргентины. Эсминцы получили в греческом флоте прозвище «Звери» (греч. Θηρία («Аэтос», «Пантир», «Иэракс», «Леон»). При приёме незнакомых для них кораблей, греческие экипажи столкнулись с огромными трудностями, которые усугублялись тем, что все инструкции, надписи и документы были на испанском языке. Несмотря на это, «Звери» прибыли в Грецию после начала войны и сразу вступили в бой".

Аналогичным образом были выкуплены самые новые греческие корабли, 2 немецких эсминца типа V («Неа Генеа», выкупленный на деньги, собранные греческим поэтом Спиросом Матсукасом среди греков Америки, и «Керавнос»), также пришедшие в Грецию после начала войны и принявшие участие в основных морских сражениях войны".

Состав греческого флота в Балканские войны

• 1 броненосный крейсер («Авероф».
• 3 броненосца типа «Идра» («Идра», «Спеце», «Псара»)
• 1 лёгкий крейсер 2-го класса (Миаулис"), остался в резерве Σόλων Ν. Γρηγοριάδης, Οι Βαλκανικοί Πόλεμοι 1912—1913, εκδ. Φυτράκη 1979, σελ 115
• 14 эсминцев (4 (типа Тиэлла), 4 (типа Ники, 4 «Зверя», 2 типа «V»). Последние 6 эсминцев (4 «Зверя», 2 типа «V») прибыли когда война уже началась.
• 2 паровые канонерки типа «Актион» (Актион и «Амвракиа»)
• 11 миноносцев (типа «Хиос» № 6-10, типа «V» № 11-16, типа «4» № 18 и трофейный типа «Акхисар», «Никополис»)
• 4 малые канонерки типа «Сфактирия» (α, β, γ и δ)
• 4 канонерки — паровых барка («Ахелоос», «Алфиос», «Эвротас» и «Пиниос»)
• 1 подводная лодка («Дельфин I»)
• 4 минных заградителя («Эгиалиа», «Монемвасиа», «Навплиа», «Арис»)
• 2 парохода ((«Панэллинион» и трофейный «Фуад»)
• 4 войсковых транспорта («Сфактириа», «Микали», «Иониа» и турецкий трофей 1897 года «Крити»)
• 4 вспомогательных крейсера («Аркадиа», «Афины», «Эспериа», «Македония»)
• 5 паровых шхун («Пликсавра», «Айдон», «Кисса», «Кихли», «Саламина»)
• 3 парусных голета (шхун) («Микали», «Матилди», «Аргос»)
• 2 буксира («Олимпос», «Вурла»)
• 1 танкер («Иоаннис Куцис»)
• 2 водолея («Сфингс», «Кархариас»)
• 1 судно обслуживания маяков («Тенедос»)

Противник

Слабость и бездействие османского флота в греко-турецкой войне 1897 года послужили причиной массовых закупок военных кораблей, в основном из Франции и Германии. В дополнение, в 1907 году, османы пригласили британскую военно-морскую миссию, с тем чтобы повысить уровень подготовки флота, которая однако встретила в своей работе непревзойдённые трудности.

В ответ на приобретение греческим флотом броненосного крейсера Авероф, турки попытались приобрести новые германские броненосные крейсера «Blücher» или «Moltke», но в силу их высоких цен приобрели старые броненосцы типа «Брандербург» «Barbaros Hayreddin» и «Turgut Reis». Эти корабли имели более мощную броню, по сравнению с греческим «Авероф» и более мощное вооружение, но были на 5 узлов более тихоходными. Вместе с крейсерами «Хамидие» (английской постройки, водоизмещением в 3800 тонн) и «Меджидие»(американской постройки, водоизмещением в 4000 тонн), эти корабли образовали относительно молодое ядро османского броненосного флота.

«Лёгкий» османский флот располагал также двумя разведывательными кораблями, «Пейк-и-Шефкет» и «Берк-и-Шатвет» (немецкой постройки 1906 года, водоизмещением в 775 узлов и скоростью на сдаточных испытаниях в 23 узла). Турецкий «лёгкий флот» располагал также 4 эсминцами типа «Шихау» (немецкой постройки 1909 года, водоизмещением в 620 тонн и скоростью в 32 узлов) 4 эсминцами типа «Крезо», (постройки 1906 года, водоизмещением 305 тонн и скоростью в 28 узлов), 6 маленькими эсминцами (миноносцами) типа «Ансальдо» (постройки 1901—1906 годов, со скоростью в 24 узла), 4 миноносцами типа «Крезо» (постройки 1906 года, водоизмещением 97 тонн, скоростью в 26 узлов).

К. Кокконас, исследователь истории греческого флота, считает, что в начале войны турки располагали более мощным флотом, как броненосцев, так и «лёгким флотом», включавшим в себя 22 единицы (2 крейсера, 2 разведчика, 8 эсминцев и 10 миноносцев). Разрыв в числах единиц «лёгкого флота» был уменьшен подходом, после начала войны, 6 наспех приобретённых греческих эсминцев но 4 «Зверя» прибыли без торпед. Кроме превосходства в огневой мощи, скорости, числах боевых единиц и водоизмещении, турки укрепили регион Дарданелл, свою базу в Нагара, а также Смирну. Более того, до Балканских войн под османским контролем находились все острова восточной части Эгейского моря. При любом неудачном развитии событий, османских флот мог укрыться в проливах. Кокконас считает, что турецкий флот располагал всеми преимуществами и превосходством, в то время как, для того чтобы выполнить ожидания союзников, превосходством должен был обладать греческий флот.

Павлос Кунтуриотис

Командование ВМФ Греции сомневалось в возможности достижения абсолютного господства в Эгейском море и полного блокирования османских мобилизаций пополнений, в силу численного перевеса османского флота. Ввод в состав флота броненосного крейсера «Афероф» не изменил общую картину в сравнениях сил, произведенных штабистами флота. Павлос Кунтуриотис, будучи ещё капитаном первого ранга, был одним из немногих офицеров флота, который верил, что греческий флот выйдет победителем из поединка с османским флотом.

На военном совете, созванном в сентябре 1912 года, под председательством премьер-министра Э. Венизелоса и на котором присутствовали все высшие офицеры флота и чины морского министерства, были рассмотрены все возможности боевых единиц флота и представлены данные для сравнения двух флотов: водоизмещение, скорости, число и калибр орудий, толщина брони, экипажи. Заключения были неутешительными и сводились к тому, что флот нуждался в дополнительном пополнении, чтобы выполнить свою трудную задачу. Венизелос был недоволен и нервничал. Когда дошла очередь до Кунтуриотиса высказать своё мнение, то капитан заявил о своей уверенности в победе, основываясь в основном на превосходящие морские качества греческого моряка над турецким. Венизелос с облегчением выслушал заявление Кунтуриотиса и через несколько дней позаботился о его повышении в звании и назначении на должность командующего флотом. Даже через 21 год, в годовщину Сражения у Элли, Венизелос всё ещё благодарил адмирала Кунтуриотиса не только за его победы над турками, но и за его выступление на том Военном совете.

Начало войны

Греческий флот выступил сразу после начала войны, 5 октября 1912 года. В день отхода флота, его командующий, капитан П. Кунтуриотис, королевским указом получил звание контр-адмирала.

Флот немедленно освободил остров Лемнос и организовал в бухте Мудрос свою базу, у самого входа в Дарданеллы. Эсминцы приняли патрулирование у входа в Дарданеллы, в то время как началась последовательное освобождение островов в северной части Эгейского моря — Айос-Эфстратиос, Тасос, Самофракия. Эти острова были освобождены без кровопролития, не в последнюю очередь в силу своего однородного, греческого, населения.

В тот же период лейтенант Николаос Воцис командуя миноносцем 11, торпедировал в порту македонской столицы, города Фессалоники, османский броненосец «Фетх-и-Булент». Подвиг Воциса не повлиял на ход войны, однако положительно повлиял на моральный дух экипажей греческого флота.

Последовало освобождение островов Псара, Икария и Тенедос. Из выше означенных островов только на островах Псара и Тенедос османские гарнизоны оказали какое-то сопротивление.

26 октября греческая армия, опередив болгар, освободила Салоники. Была получена информация, что болгары намерены занять Афон, но после того как десанты греческого флота заняли полуостров, болгары были вынуждены отменить свою операцию.

8 ноября флот произвёл высадку (1 пехотный батальон и 3 сводные роты из экипажей кораблей, под командованием капитана Иоанниса Деместихаса) на острове Лесбос и османские части отошли в горы острова.

12 ноября Миноносец – 14 под командованием лейтенанта Перикла Аргиропулоса повторил успех Воциса и потопил торпедой в заливе города Кидониес (Айвалык) турецкую канонерку «Трабзон».

В дальнейшем греческий флот эскортировал торговые суда перевозившие, ещё союзные, болгарские части, прибывшие в Салоники, после освобождения города, «на отдых», для продолжения войны в Дедеагач (Александруполис).

Самой трудной операцией по освобождению островов стало освобождение острова Хиос. Корабли так называемой «Эскадры крейсеров» которая в действительности состояла из мобилизованных коммерческих судов (вспомогательных крейсеров), под командованием капитана Иоанниса Дамианоса, и транспорты армии подошли к месту высадки в Контари. Османы оборонялись на укрепленных позициях и были более многочисленны по сравнению с атакующим греческим десантом. В одной из атак погибли флотские офицеры Рицос, Пастрикакис и 20 моряков. Однако только после того как были нейтрализованы укрывавшиеся в горах Лесбоса османские части, на Хиос были переброшены подкрепления. Турецкий гарнизон Хиоса сдался 20 декабря.

Весь этот период и из тактических соображений, османский флот предпочёл заняться более лёгким противником, болгарским «флотом в зародыше» на Чёрном море.

Только после того как между Союзниками и Османской империей было подписано перемирие (2 декабря), которое Греция не подписала заявив, что не может прекратить до заключения окончательного мира блокаду, османский флот решился выйти в Эгейское море и дать бой с греческим флотом. Одновременно османы сделали Греции заманчивое предложение о сепаратном мире, которое было отклонено.

Сражение у Элли

Греческое господство в Эгейском море было закреплено двумя победами над османским флотом в течение месяца.

Утром 1 декабря 1912 года произошло первое маленькое столкновение между греческим флотом и османским кораблём. Османский крейсер «Меджидие» обменялся огнём с греческими эсминцами. Командир флотилии эсминцев, капитан А. Врацанос, дал приказ подводной лодке «Дельфин» (командир коммандер С. Папарригопулос) погрузиться и приблизиться для атаки. Но было уже поздно, «Меджидие» успел удалиться и скрыться в проливах.

Эпизод был достаточно опасным для греческих эсминцев, которые подверглись обстрелу не только турецкого крейсера, но, в основном, прибрежных батарей. Стала вырисовываться тактика, которой был намерен следовать османский флот.

В 8.00 утра 3 декабря и соблюдая линию османский флот вышел из проливов. Первым вышел крейсер «Меджидие», после которого шли 8 эсминцев, а за ними 4 броненосца. На исход сражения у мыса Элли повлияли решительность адмирала П. Кунтуриотиса боевые качества греческих моряков и технологическое превосходство броненосца «Авероф».

Адмирал Кунтуриотис в 9:00 передал свой ставший историческим сигнал «С Божьей помощью и напутствиями короля» и «освободил» остальной флот, подняв на флагмане флажный сигнал «Ζ», что означало «действую независимо» и ринулся на османский флот со скоростью в 21 узел с целью обойти вражеские броненосцы и описать дугу перед ними. Поскольку другие греческие броненосцы обладали меньшей скоростью, по сравнению с флагманом, «Авероф» прошёл в одиночку средь густого огня вражеских кораблей и прибрежных батарей, что внесло панику в османский флот, который развернулся и в беспорядке скрылся в проливах.

Манёвр произведенный Кунтуриотисом именовался «кроссинг Т» и был использован японцами в Цусиме. Рискованная идея Кунтуриотиса заключалась в том, что проходя перед носом турецких броненосцев, которые могли обстреливать его только носовыми орудиями, греческий флагман имел возможность вести огонь практически всеми своими орудиями, от бака до юта.

Повреждения греческих кораблей в этом сражении были незначительными. Напротив, османские корабли получили значительные повреждения. Человеческие потери с греческой стороны были ограничены одним убитым и 7 раненными, один из которых впоследствии умер.

Бой был непродолжительным и продлился с 9.15 до 10.30. Победа по сути была результатом дерзкого, сколь и опасного манёвра «Авероф», выведшего его в радиус обстрела береговых батарей. Кунтуриотис был обвинён в «необдуманном героизме», но его действия были «оправданы» турецким адмиралом Рамизом, представшим перед османским трибуналом за бегство с поля боя. Господство греческого флота в Эгейском море было подтверждено, но враг не был разбит.

Сам Кунтуриотис не был удовлетворён результатом боя. По свидетельству капитана «Авероф», Софокла Дусманиса, адмирал, наблюдая за убегающими турецкими кораблями, горько отметил «ну и чего мы добились ?». Дусманис ответил что турки более не выйдут из проливов, Кунтуриотис был другого мнения.

Период от сражения у Элли до сражения при Лемносе

После поражения у Элли османский флот проявил активность в серии мелких военных эпизодов.

В ходе одной из них, 8 декабря, подводная лодка «Дельфин» погрузилась и пустила торпеду против «Меджидие», который вышел из проливов сопровождаемый 4 эсминцами. Однако торпеда не дойдя до цели затонула. Последующие заключения пришли к выводу что торпеда затонула потеряв плавучесть в силу дефекта её водонепроницаемости. Это была первая в мировой истории торпедная атака подводной лодки.

Второй выход османского флота состоялся 22 декабря. В нём приняли участие также османские броненосцы. Греческий флагман поднял флажный сигнал боя, но османский флот развернулся и скрылся в проливах.

Третий выход причём всего османского флота состоялся 29 декабря. Османский броненосец «Ассари Тефик» начал обстреливать патрулирующий эсминец «Леон». Греческий поспешил навстречу противнику, но османский флот в очередной раз развернулся и скрылся в проливах.

Впоследствии османский флот предпринял отвлекающий манёвр, чтобы удалить «Авероф» от Дарданелл. Крейсер «Хамидие» в ночь с 15 на 16 января 1913 года вышел из Дарданелл, сумел пройти незамеченным патрулирующими греческими кораблями и достиг острова Сирос, где стоял греческий вспомогательный крейсер «Македония». Чтобы не дать туркам повода к бомбардировке острова, командир «Македонии» приказал команде, открыв кингстоны, покинуть корабль. «Македония» сел на дно, но из-за мелководья остался большей частью над водой. «Хамидие» обстреливал «Македонию» в течение 10 минут. (Через 10 дней «Македония» был поднят силами экипажа, ушёл своим ходом на ремонт).

Эпизод и дальнейшие действия «Хамидие» вызвали беспокойство, если не панику, в Афинах и Кунтуриотис был запрошен выслать в погоню турецкого крейсера броненосец «Авероф», единственный корабль располагавший для этого достаточной скоростью и мощью. Кунтуриотис остался непреклонным продолжать основную задачу флота и «Авероф» остался с флотом у выхода из Дарданелл.

Сражение при Лемносе

Полагая, что манёвр с «Хамидие» удался и ожидая, что «Авероф» бросился в погоню за крейсером, οсманский флот вышел из проливов утром 5 (18) января 1913 год.

Бой длился с 10.50 до 14.42 и имел 2 фазы:

• 1-я с 11.35 до 12.04: бой в 2 параллельные линии, на скорости в 14 узлов и огонь с дистанции в 8.400 ярдов.
• 2-я фаза: 12.05 до 14.42. Кунтуриотис, под прикрытием огня всех кораблей флота, и развив свою наибольшую скорость в 24 узла, занял позицию, позволившую ему вести огонь двумя бортами и внёс панику в турецкую линию. Огонь был метким и османским кораблям были нанесены большие повреждения, но они не были потоплены, по причине того, что дистанция с которой «Авероф» вёл огонь, не позволяла снарядам пробить мощную броню османских кораблей. Турецкие корабли скрылись в проливах и более не пытались выйти из них.

После сражения при Лемносе, командующий вооружёнными силами Османской империи и военный министр, Назим Паша, был вынужден заявить в османском парламенте: «Флот сделал всё возможное. К сожалению мы не можем ничего ожидать от него более».

В греческих победах у Элли и при Лемносе не было потоплений, но свою задачу, установление полного греческого господства в Эгейском море флот выполнил. Патрулирование греческого флота у проливов продолжилось ещё 4 месяца, но морская война в Эгейском море по существу была закончена.

Рождение военно-морской авиации

24 января (5 февраля) 1913 года греческие пилоты Морайтинис, Аристидис и Мутусис, Михаил совершили разведывательный полёт над Дарданеллами на переделанном в гидроплан самолёте Maurice Farman MF.7, завершив полёт атакой на османские корабли (4 бомбы). Полёт положил начало начало истории мировой военно-морской авиации.

Гидроплан выполнил поставленное ему командованием флота задание и приводнился у ожидавшего его эсминца Велос.

Эскадра Ионического моря

Кроме господства в Эгейском море, особое значение имели защита морских коммуникаций в Ионическом море море и поддержка операций армий в Эпире. Эта задача была возложена на отдельную эскадру, под командованием капитана И. Дамианоса, получившую громкое имя «Эскадра Ионического моря».

С началом войны на Западном фронте Греция располагала Эпирской «армией», в действительности одной дивизией. В Ионическом море Греция располагала флотом аналогичного размера и качества. Это было сборище всевозможных парусно-паровых вооружённых плавсредств почтенного возраста. Среди них были 4 канонерки типа «α», старые, но построенные специально для операций в Амбракийском заливе, и дождавшиеся своего часа. Канонерки положили начало военным действиям в Эпире.

В ночь с 4 (17) октября на 5 (18) октября 1912 год канонерки «α» и «β», под командованием капитанов Н. Матикаса и К. Бубулиса, рискуя быть немедленно расстрелянными артиллерией крепости Превеза, прошли под носом у турок узким (всего лишь в 1/2 мили) и с отмелями проливом в Амбракийский залив. С этого момента залив оказался под греческим контролем, и канонерки начали оказывать существенную помощь армии.

5 (18) октября 1912 года греческая армия, имея численное превосходство против турецких сил (4:1), начала поход в Македонию. Всё внимание было приковано к македонскому фронту, когда из Эпира стали приходить странные новости: эпирская «армия» начала наступление против противника, имевшего здесь четырёхкратное превосходство. 12 (25) октября 1912 года была освобождена Филиппиада, 21 октября (3 ноября) 1912 год был освобождён город Превеза. При этом турецкий «миноносец Анталья», находившийся в заливе, но не принявший бой и укрывшийся от двух греческих канонерок под защиту береговых батарей в Никополь, в 6 км от Превезы, был потоплен экипажем, чтобы не попасть в греческие руки.

Миноносец был сразу поднят и вошёл в состав греческого флота под именем «Никополис». Эскадра взяла на себя также поддержку десантов армии и флота высаживавшихся на побережье Северного Эпира, вплоть до Авлоны. Эти операции остались в тени операций эскадры Эгейского моря, но достойны отдельного упоминания поскольку сыграли значительную роль в конечном исходе войны. Была установлена морская блокада Эпира и Северного Эпира, с тем чтобы препятствовать снабжению турецких и албанских частей в регионе, которое производилось в основном австрийскими и итальянскими коммерческими судами. Блокада продлилась до конца войны.

Одновременно, 5 ноября 1912 года, была освобождена Химара, высадившемся здесь отрядом 200 критских добровольцев, под командованием майора жандармерии С. Спиромилиоса, отрядом 17 моряков и местным греческого населением. Впоследствии десант был усилен ротой пехоты. Высадка была поддержана паровыми барками «Ахелоос», «Эвротас» и «Пиниос». Греческая армия удерживала город до конца войны.

Несколькими днями позже, 22 ноября, при поддержке трёх «рек», был освобождён прибрежный город Агии Саранда, после чего флот высадил символический десант, в 10 моряков, на острове Сасон, который оставался там до конца войны.

В феврале 1913 года несколько отрядов моряков эскадры Ионического моря приняли участие в освобождении Янин.

В марте в проливе Отранто 4 «Реки» попытались перехватить крейсер «Хамидие», однако лишь одной из них («Ахелоос») удалось сблизиться с турецким крейсером. Старый парусно-паровой корабль смело ввязался в бой с крейсером но «Хамидие» повредил ему рулевой привод и заставил отступить в Дуррес.

Вторая Балканская война

Неудовлетворённая результатами войны против осман и переоценив свои силы Болгария начала в июне 1913 года войну против своих бывших союзников Сербии и Греции.

Греческая армия нанесла поражение болгарам в Битве под Килкисом и продолжила наступление в направлении болгарской столицы и завершила войну последним сражением в Кресненском ущелье в 90 км от Софии.

ВМФ Греции подверг блокаде побережье Восточной Македонии и Фракии и не оставил болгарам и шанса закрепиться на побережье. Это было наглядно в операциях в Цагези и в Кавале. Броненосец «Авероф» результативно поддержал огнём армейские части, подвергавшиеся болгарской атаке в Цагези. Наконец «Авероф», вместе с эсминцами «Леон», «Лонгхи», «Аспис» и вооружённым торговым судном «Микали» произвели 26 июня (9 июля) 1913 года показательную десантную операцию в Кавале, которой было достаточно для того, чтобы болгарские части покинули город.

Наконец следует отметить, что Морской полк (29-й пехотный), сформированный из офицеров и матросов ВМФ, принял участие в сухопутных операциях против болгар во Фракии и закончил войну в Дедеагаче (Александруполис).

Эпилог

Историки флота считают, что ВМФ Греции стал решающим фактором в ходе Первой Балканской войны. Кокконас пишет, что освобождение островов Архипелага греческим флотом было национальной задачей и по сути не интересовало союзников. Но установление греческого контроля в Эгейском море носило стратегический характер, в значительной степени решившей исход войны. Адмирал Я. Палумбис пишет, что если бы 250 000 османских резервистов, застрявших в портах Малой Азии и Ближнего Востока, своевременно прибыли бы на поля боёв фронтов, вполне вероятно, что исход войны мог бы быть иным. Палумбис считает, что протагонистом этой войны был ВМФ Греции и что самая большая стратегическая победа была одержана на море

Отрывок, характеризующий Греческий военно-морской флот в Балканских войнах

– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
– Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.
– Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, – говорил датский charge d'affaires. [Вена находит основания предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, – сказал датский поверенный в делах.]
– C'est le doute qui est flatteur! – сказал l'homme a l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! – сказал глубокий ум,]
– Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, – сказал МorteMariet. – L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.]
– Eh, mon cher vicomte, – вмешалась Анна Павловна, – l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliee sincere. [Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:
– Il faut absolument que vous veniez me voir, [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] – сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо.
– Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете большое удовольствие.] – Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать.
– Вы ведь знаете ее мужа? – сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. – Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело!


Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
– C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами:
– Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему:
– Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
– Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись.
– Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем.
– Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды?
– Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.]
– Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.]
– C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой.
– Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
– Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой.


Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?…»
Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть времени.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.
26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4 й день. Кучера, возившие старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что князь пошел в детскую.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой.
– Что такое? – сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.
В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.
– Мой друг, – обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у которой она стояла, – лучше подождать… после…
– Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и так всё дожидалась – вот и дождалась, – сказал князь Андрей озлобленным шопотом, видимо желая уколоть сестру.
– Мой друг, право лучше не будить, он заснул, – умоляющим голосом сказала княжна.
Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке.
– Или точно не будить? – сказал он нерешительно.
– Как хочешь – право… я думаю… а как хочешь, – сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
– Петруша с бумагами от папеньки, – прошептала девушка. – Князь Андрей вышел.
– Ну что там! – проговорил он сердито, и выслушав словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую.
– Ну что? – спросил князь Андрей.
– Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон всего дороже, – прошептала со вздохом княжна Марья. – Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел.
– Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! – Он взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел.
– Andre, не надо! – сказала княжна Марья.
Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой нагнулся к ребенку. – Ну, я хочу этого, сказал он. – Ну я прошу тебя, дай ему.
Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на диване.
Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое где титлы, писал следующее:
«Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, – поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю всё было. О Прейсиш Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, – всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в Корчеву и исполни!»
Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: «скачи в Корчеву и исполни!» «Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится», подумал он и, подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кроватки и тихо качала ребенка.
«Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь Андрей содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно тогда, когда я не служу… Да, да, всё подшучивает надо мной… ну, да на здоровье…» и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не понимая половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать думать о том, о чем он слишком долго исключительно и мучительно думал.


Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его дипломатическая discretion [скромность] мучила его, и что он был счастлив, имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это было старое, еще до Прейсиш Эйлауского сражения.
«Depuis nos grands succes d'Austerlitz vous savez, mon cher Prince, писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers generaux. Decidement j'ai pris le gout de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois mois, est incroyable.
«Je commence ab ovo. L'ennemi du genre humain , comme vous savez, s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos fideles allies, qui ne nous ont trompes que trois fois depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour eux. Mais il se trouve que l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention a nos beaux discours, et avec sa maniere impolie et sauvage se jette sur les Prussiens sans leur donner le temps de finir la parade commencee, en deux tours de main les rosse a plate couture et va s'installer au palais de Potsdam.
«J'ai le plus vif desir, ecrit le Roi de Prusse a Bonaparte, que V. M. soit accueillie еt traitee dans mon palais d'une maniere, qui lui soit agreable et c'est avec еmpres sement, que j'ai pris a cet effet toutes les mesures que les circonstances me permettaient. Puisse je avoir reussi! Les generaux Prussiens se piquent de politesse envers les Francais et mettent bas les armes aux premieres sommations.
«Le chef de la garienison de Glogau avec dix mille hommes, demande au Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est somme de se rendre?… Tout cela est positif.
«Bref, esperant en imposer seulement par notre attitude militaire, il se trouve que nous voila en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en guerre sur nos frontieres avec et pour le Roi de Prusse . Tout est au grand complet, il ne nous manque qu'une petite chose, c'est le general en chef. Comme il s'est trouve que les succes d'Austerlitz aurant pu etre plus decisifs si le general en chef eut ete moins jeune, on fait la revue des octogenaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preference au derienier. Le general nous arrive en kibik a la maniere Souvoroff, et est accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe.
«Le 4 arrive le premier courrier de Petersbourg. On apporte les malles dans le cabinet du Marieechal, qui aime a faire tout par lui meme. On m'appelle pour aider a faire le triage des lettres et prendre celles qui nous sont destinees. Le Marieechal nous regarde faire et attend les paquets qui lui sont adresses. Nous cherchons – il n'y en a point. Le Marieechal devient impatient, se met lui meme a la besogne et trouve des lettres de l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et autres. Alors le voila qui se met dans une de ses coleres bleues. Il jette feu et flamme contre tout le monde, s'empare des lettres, les decachete et lit celles de l'Empereur adressees a d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной следить велено, хорошо же; подите вон! Et il ecrit le fameux ordre du jour au general Benigsen
«Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией. Вы кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без дров, и без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к графу Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить сегодня.
«От всех моих поездок, ecrit il a l'Empereur, получил ссадину от седла, которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армией, а потому я командованье оной сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено; я и сам, пока вылечусь, остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого ведомость всеподданнейше подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем биваке еще пятнадцать дней, то весной ни одного здорового не останется.
«Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при гошпитале, дабы не играть роль писарскую , а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведет, что ослепший отъехал от армии. Таковых, как я – в России тысячи».
«Le Marieechal se fache contre l'Empereur et nous punit tous; n'est ce pas que с'est logique!
«Voila le premier acte. Aux suivants l'interet et le ridicule montent comme de raison. Apres le depart du Marieechal il se trouve que nous sommes en vue de l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est general en chef par droit d'anciennete, mais le general Benigsen n'est pas de cet avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de l'ennemi, et qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille „aus eigener Hand“ comme disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk qui est sensee etre une grande victoire, mais qui a mon avis ne l'est pas du tout. Nous autres pekins avons, comme vous savez, une tres vilaine habitude de decider du gain ou de la perte d'une bataille. Celui qui s'est retire apres la bataille, l'a perdu, voila ce que nous disons, et a ce titre nous avons perdu la bataille de Poultousk. Bref, nous nous retirons apres la bataille, mais nous envoyons un courrier a Petersbourg, qui porte les nouvelles d'une victoire, et le general ne cede pas le commandement en chef a Boukshevden, esperant recevoir de Petersbourg en reconnaissance de sa victoire le titre de general en chef. Pendant cet interregne, nous commencons un plan de man?uvres excessivement interessant et original. Notre but ne consiste pas, comme il devrait l'etre, a eviter ou a attaquer l'ennemi; mais uniquement a eviter le general Boukshevden, qui par droit d'ancnnete serait notre chef. Nous poursuivons ce but avec tant d'energie, que meme en passant une riviere qui n'est рas gueable, nous brulons les ponts pour nous separer de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais Boukshevden. Le general Boukshevden a manque etre attaque et pris par des forces ennemies superieures a cause d'une de nos belles man?uvres qui nous sauvait de lui. Boukshevden nous poursuit – nous filons. A peine passe t il de notre cote de la riviere, que nous repassons de l'autre. A la fin notre ennemi Boukshevden nous attrappe et s'attaque a nous. Les deux generaux se fachent. Il y a meme une provocation en duel de la part de Boukshevden et une attaque d'epilepsie de la part de Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui porte la nouvelle de notre victoire de Poultousk, nous apporte de Petersbourg notre nomination de general en chef, et le premier ennemi Boukshevden est enfonce: nous pouvons penser au second, a Bonaparte. Mais ne voila t il pas qu'a ce moment se leve devant nous un troisieme ennemi, c'est le православное qui demande a grands cris du pain, de la viande, des souchary, du foin, – que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins impraticables. Le православное se met a la Marieaude, et d'une maniere dont la derieniere campagne ne peut vous donner la moindre idee. La moitie des regiments forme des troupes libres, qui parcourent la contree en mettant tout a feu et a sang. Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est partout. Deux fois le quartier general a ete attaque par des troupes de Marieaudeurs et le general en chef a ete oblige lui meme de demander un bataillon pour les chasser. Dans une de ces attaques on m'a еmporte ma malle vide et ma robe de chambre. L'Empereur veut donner le droit a tous les chefs de divisions de fusiller les Marieaudeurs, mais je crains fort que cela n'oblige une moitie de l'armee de fusiller l'autre.