Греческий народно-освободительный флот

Греческий Народный Освободительный Флот, акроним ЭЛАН (греч. Ελληνικό Λαϊκό Απελευθερωτικό Ναυτικό — ΕΛΑΝ) — греческий партизанский флот, действовавший в годы Второй мировой войны в водах оккупированной Греции.

История создания

ЭЛАН возник в рамках партизанской армии ЭЛАС в прибрежных районах перешедших под контроль греческих партизан.

Предпосылками создания партизанского флота в годы оккупации были как география страны, так и боевые морские традиции греческого народа.

Греческий партизанский флот не имел аналогов в оккупированной Европе, за исключением флота югославских партизан в Далмации (см. Народно-освободительная армия Югославии — Военно-морской флот партизан).

В греческих водах действовали также корабли других организаций, находившихся в контакте с эмиграционным правительством. Но эти организации были заняты в основном отправкой офицеров и других добровольцев в греческие воинские части на Ближнем Востоке и, как следствие, их корабли именовались «кораблями бегства».

В отличие от них корабли ЭЛАН вели морскую партизанскую войну.

Первоначально военные действия греческих партизан на море были ограничены и были направлены в основном на снабжение с моря партизанских отрядов продовольствием, снабжением и боеприпасами, а также переброской партизанских групп через Коринфский залив. Самой значительной акцией ЭЛАН на первом этапе его действий было освобождение 18 июля 1943 года 60 коммунистов, сосланных ещё диктатурой генерала Метаксаса с острова Агиос Эвстратиос. После освобождения, эта группа была переброшена на побережье Эгейской Македонии.

Таким же образом были освобождены и вывезены греческие коммунистки с острова Кимолос.

Действия партизанского флота ЭЛАН стали более активными после выхода из войны Италии. Корабли и плавсредства греческого партизанского флота, во избежание пленения итальянцев немцами, взяли на себя переброску итальянских гарнизонов с острова Эвбея в материковый регион Локрида, с острова Скиатос на гору Пелион (см. Разоружение дивизии Пинероло), с острова Китира на побережье Элиа, Лакония и др. Одной из основных целей этих операций была передача итальянского оружия в руки греческих партизан.

Этот период стал периодом официального становления ЭЛАН в роли военного флота партизанской армии ЭЛАС.

Партизанский флот

В марте 1944 года партизанский флот был приказом генштаба ЭЛАС организован в 4 «эскадры» и 1 отдельную флотилию:

1-я эскадра Пелопоннеса-Закинфа,

2-я эскадра Западной Средней Греции и Ионических островов,

3-я эскадра Эвбейского — Саронического — Коринфского заливов,

4-я эскадра Пелиона и Пагаситического залива и

отдельная флотилия залива Малиакос.

Позже, в апреле 1944 года, приказом Генерального штаба ЭЛАС, который подписал Велухиотис, Арис, при Группе дивизий Македонии были организованы ещё 2 эскадры

5-я эскадра с зоной ответственности побережье от устья реки Стримонас — до города Александруполис, оккупированного болгарами региона Восточная Македония и Фракия, под командованием капитана С. Спиндзоса (псевдоним капитан Фуртунас) и в тактическом подчинении 6-й дивизии ЭЛАС.

6-я эскадра Термаикос (залив)- полуостров Халкидики, Центральная Македония, в тактическом подчинении 11-й дивизии ЭЛАС

а также отдельные флотилии

• Арголического залива
• острова Хиос
• острова Лесбос

С весны 1944 года и до освобождения страны, эскадры ЭЛАН произвели ряд успешных операций против оккупационных сил, результатом которых, кроме прочего, стало обеспечение партизанских соединений оружием боеприпасами и топливом. Одной из самых успешных операций этого рода стала операция получившая в истории греческого Сопротивления имя «абордаж в Лесини».

Абордаж в Лесини

Операция была произведена экипажем шхуны «Агиос Димитриос» («Святой Дмитрий») из 2-й эскадры ЭЛАН Ионического моря.

7 июля 1944 года моторная шхуна «Святой Дмитрий», с экипажем в 14 моряков, вооружённых лёгким оружием и 1 тяжёлым пулемётом, патрулировала в лабиринте заливов региона Этолия и Акарнания.

«Святой Дмитрий» попытался атаковать немецкую шхуну, шедшую на остров Лефкас, но немцы отстреливались зенитным орудием. Появление 3-х скоростных немецких катеров вынудило «Святого Дмитрия» спрятаться в устье реки Ахелоос.

С этой позиции «Святой Дмитрий» обнаружил гружённую немецкую шхуну, шедшую на остров Лефкас. Опередив немцев и высадив пулемётный расчёт на островке Макропула, партизаны открыли пулемётный огонь по проходившей немецкой шхуне с дистанции 150 метров.

Остановившаяся немецкая шхуна была взята на абордаж моряками «Святого Дмитрия». Никто из немецких моряков не выжил. Немецкая шхуна была отбуксирована в Родиа. Мачты были спилены, шхуна была замаскирована кустарниками, во избежание авиационной атаки. С помощью населения, 80 тонн груза взрывчатки были немедленно выгружены и отправлены на мулах в горы.

Трофеи были более чем значительные:

• 5000 противотанковых мин
• 10000 мин против персонала
• другие взрывные материалы

В результате этой операции ЭЛАС перестал зависеть от воли англичан в снабжении минами и взрывчаткой, накануне военного столкновения с английской армией.

Через несколько дней после операции англичане попытались выкупить груз, предложив 1 золотой Фунт стерлингов за мину. Предложение было отклонено.

Гибель «Святого Дмитрия»

С начала июля 1944 года немцы проводили зачистку острова Кефалиния от партизан ЭЛАС. После боёв с превосходящими силами и в силу малого размера острова, штаб ЭЛАС Кефалинии решил для спасения своих окружённых отрядов спрятать тяжёлое оружие и дал команду партизанам рассеяться и прятаться вокруг своих деревень. Сам штаб и те из партизан чьё пребывание на острове было невозможным ожидали переброску на материк (Этолия и Акарнания) плавсредствами ЭЛАН.

Немцы установили кордон как на побережье острова, так и на побережье Этолии-Акарнании. 19 июля «Святой Дмитрий» принявший на борт кефалонийских партизан и их штаб попал в засаду на побережье материка и был потоплен. По разным источникам погибло от 21 до 26 партизан ЭЛАС и моряков ЭЛАН, включая расстрелянных раненных, выбравшихся на берег и попавших в плен.

На полуострове Халкидики

Деятельность ЭЛАН в регионах Центральная Македония и Восточная Македония и Фракия началась в апреле 1943 года. Организованная впоследствии 6-я эскадра базировалась первоначально в Иериссос, полуостров Халкидики, но позже база была переведена для безопасности на островок Аммулиани, Афон.

Флотилия, ядром которой были корабли «Халкидики», «Тасос» и «Аммулиани», контролировала побережье полуострова Халкидики и постепенно расширила свой контроль на северную часть Эгейского моря.

ЭЛАН полуострова Халкидики вынудил немецкий гарнизон в Акратоне оставить свою позицию, где моряки ЭЛАН водрузили греческий флаг. 12 мая моряки эскадры взяли на абордаж мобилизованный теплоход «Святой Николай», где кроме оружия была захвачена 1 тонна динамита. Динамит был перевезен в Стратони, Халкидики, где 2 бывших советских военнопленных, бежавших к греческим партизанам, наладили производство гранат.

В конце мая 1944 года моряки эскадры захватили буксир «Зефир», который и вооружили. Была создана вторая флотилия в составе 5 кораблей. Был взят на абордаж немецкий корабль «Адольф», который был переименован в «Холомонтас». Эскадра почти сразу после этого захватила ещё 4 судна.

В результате, в июле 1944 года, эскадра создала свою 3-ю флотилию. Был также организован плавучий лазарет на корабле «Агиос Димитриос». До конца августа 1944 года моряками эскадры были захвачены ещё 15 судов, мобилизованных немцами, с оружием и припасами на борту.

29 августа, корабли эскадры перехватили в 15 милях от монастыря Великая Лавра танкер с 150 тонн бензина, а также значительного груза мазута и масел на борту. Благодаря этому успеху моряков ЭЛАН, 11-я дивизия ЭЛАС на полуострове Халкидики разрешила свои проблемы с топливом и передала часть топлива соседним дивизиям. Генерал Бакирдзис, Эврипидис заявил по этому поводу: благодаря ЭЛАН мы смогли привести в действие свою автомобильную технику, направляясь к столице Македонии, городу Фессалоники, где и приняли участие в параде победы, после освобождения города силами ЭЛАС.

25 сентября 1944 года состоялся морской бой между кораблями эскадры и немецкой флотилией у островков Элефтеридес, северо-восточнее Стратони.

Немецкая флотилия в составе 2-х мобилизованных судов и 1-го охотника (Охотник за подводными лодками) шла с острова Лемнос, имея на борту 500 солдат вермахта.

Со стороны ЭЛАН в бою приняли участие, уступавшие немецким в вооружении, корабли «Тасос», «Ν.5», «Халкидики», «Лаократиа» и «Холомонтас». Буксир «Зефирос» оставался в резерве, за островками.

Бой длился около 3-х часов. В начале боя победа вырисовывалась за немцами, благодаря тяжёлому вооружению немецкого охотника. Только после того как «Халкидики» и «Лаократиа», на полной располагаемой скорости, пошли под огнём на таран и абордаж, немецкий охотник отступил. При преследовании выстрел зенитного орудия охотника нанёс повреждение двигателю «Холомонтаса», что дало возможность немецким кораблям укрыться в гавани Ставрос, на македонском побережье.

Согласно рапорта ЭЛАН, немцы потеряли в этом бою 25 человек убитыми и 60 раненными, в то время как потери ЭЛАН ограничились 1 убитым и 3 раненными.

Флотилия Арголического залива

Флотилия начала свою деятельность 21 октября 1943 года захватом возле острова Идра немецких судов с продовольствием и боеприпасами для гарнизонов на острове Крит. В течение 8 месяцев флотилия захватила 72 мобилизованных немцами судов и плавсредств. 4 июня 1944 года морские пехотинцы флотилии, под командованием капитана Г.Корилиса, убили в Тризинии 40 из 60 немецких солдат принявших участие в бою. После всех этих событий оккупационные власти предприняли масштабные карательные операции в июне 1944 года, высадившись на островах Порос, Идра, Спеце и блокировав побережье Пелопоннеса напротив островов. Сотни жителей были отправлены в концлагеря в Коринфе и в Концентрационный лагерь Хайдари.

Капитан Корилис был опознан и был в числе повешенных на острове Спеце.

Декабрь 1944 года

Во время декабрьского военного столкновения ЭЛАС с британскими войсками, ЭЛАН принял участие в переброске морем партизанских сил, боеприпасов и продовольствия. На декабрь 1944 года ЭЛАН насчитывал 1200 моряков.

После Варкизского соглашения, отдельным протоколом этого соглашения, все корабли, плавсредства и оружие ЭЛАН были переданы греческому правительству, в рамках разоружения ЭЛАС 28 февраля 1945 года.

Память

• Памятник морякам ЭЛАН воздвигнут в городке Антикира, Коринфский залив.
• Песня, которая исполняется в наши дни и известна под именем «Гимн ЭЛАН» относиться к 3-ей эскадре. Стихи были написаны Ф. Лампсидисом в мае 1944 года. Многими годами позже греческий композитор и участник Сопротивления Теодоракис, Микис написал к ней музыку. Песню впервые исполнил в 1976 году Папаконстантину, Василис.

Отрывок, характеризующий Греческий народно-освободительный флот

Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.