Греч, Алексей Николаевич

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Алексей Николаевич Греч
Дата рождения:

1899(1899)

Дата смерти:

1938(1938)

Страна:

Российская империя, СССР

Научная сфера:

история
археология

Альма-матер:

Императорский Московский университет

Алексей Николаевич Залеман, псевдоним Греч (1899—1938) — москвовед, который посвятил себя изучению подмосковных усадеб. Автор ностальгически-описательной книги «Венок усадьбам» (1932), написанной по памяти на Соловках и до 1994 года остававшейся в рукописи.

Из остзейского дворянства. По окончании Московского университета страстно пропагандировал усадебную культуру. Привлекал внимание к значению русской усадьбы в национальной культуре. Впервые описал ряд малоизвестных памятников усадебного классицизма. Проводил экскурсии по усадьбам Подмосковья. Вместе с В. В. Згура стоял у истоков Общества изучения русской усадьбы (председатель правления с 1928). В 1926 защитил диссертацию, посвящённую творчеству А. П. Антропова. Преподавал в МГУ.

В 1930 арестован из-за симпатий к «старому режиму» (якобы при попытке пересечь советско-латвийскую границу) и заключён в Соловецкий лагерь. В заточении написал рукописную книгу «Венок усадьбам» (1932). В 1934 г. жил в Воронеже как ссыльный, затем перебрался в Тулу. Во время гонений на этнических немцев арестован по обвинению в шпионаже в пользу Германии, через год расстрелян. Реабилитирован в 1993 г.



Источники

  • Греч А. Н. // Москва. Энциклопедический справочник. — М.: Большая Российская Энциклопедия. 1992.
  • Греч А. Н. // Люди и судьбы. Биобиблиографический словарь востоковедов — жертв политического террора в советский период (1917—1991). — С.-Пб.: Петербургское Востоковедение. Я. В. Васильков, М. Ю. Сорокина. 2003.

Напишите отзыв о статье "Греч, Алексей Николаевич"

Ссылки

  • [memory.pvost.org/pages/grech.html Статья] в биобиблиографическом словаре «Люди и судьбы»


Отрывок, характеризующий Греч, Алексей Николаевич

Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.