Грешем-колледж

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Гре́шем-ко́лледж (англ. Gresham College) — в Холборне в центральном Лондоне высшее учебное заведение, созданное в 1597 году и ставшее первым высшим учебным заведением Лондона.

Колледж не принимает студентов и не выдает дипломов. С самого начала, в соответствии с волей создателя сэра Томаса Грешема, предлагает вольным слушателям бесплатные публичные лекции.





История

Томас Грешем (1519—1579), английский купец и финансист, трудившийся на короля Эдуарда VI и его сводную сестру королеву Елизавету I, завещал большую часть своего имущества наследникам, а доходы от помещений биржи и его дома́ в Лондоне — городской корпорации и компании «Мерсерс» для создания колледжа, в котором семь профессоров должны были читать бесплатные лекции по[1]:

Колледж Грешема был создан в 1597 году и стал первым высшим учебным заведением в Лондоне.

Преподаватели Грешем-колледжа

Напишите отзыв о статье "Грешем-колледж"

Примечания

  1. Из статьи Грешем, Томас.

Литература

Ссылки

  • [www.gresham.ac.uk/ Официальный сайт Грешем-колледжа]
  • Лисович И. И. [around-shake.ru/personae/3666/article_3786.htm Грэшем-колледж]. Информационно-исследовательская база данных «Современники Шекспира» (2012). Проверено 2 марта 2013. [www.webcitation.org/6Ep4MEn4I Архивировано из первоисточника 2 марта 2013].

Отрывок, характеризующий Грешем-колледж

Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
– II est venu bien jeune se frotter a nous. [Молод же явился он состязаться с нами.]
– Молодость не мешает быть храбрым, – проговорил обрывающимся голосом Сухтелен.
– Прекрасный ответ, – сказал Наполеон. – Молодой человек, вы далеко пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед, на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо, вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое наименование молодого человека – jeune homme, под которым Болконский в первый раз отразился в его памяти.
– Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? – обратился он к нему, – как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои глаза на Наполеона, молчал… Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, – что он не мог отвечать ему.
Да и всё казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к одному из начальников:
– Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, – и он, тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
«Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы всё было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!… Но кому я скажу это! Или сила – неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, – великое всё или ничего, – говорил он сам себе, – или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего то непонятного, но важнейшего!»