Гривз, Джон
| Джон Гривз | |
| John Greaves | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: | |
| Научная сфера: | |
| Известен как: | |
Джон Гривз (англ. John Greaves 1602—1652) — английский математик, астроном и антиквар.
Содержание
Биография
Джон Гривз родился в Коулморе, близ Олресфорда, графство Хэмпшир. Он был старшим сыном Джона Гривза, пастора (ректора) местного прихода, и Сары Гривз[1]. Младшие братья Джона также стали известными людьми: Николас[en] стал настоятелем собора в Дроморе, Томас[en] — учёным-ориенталистом, а Эдвард[en] — личным врачом короля Карла II и удостоился рыцарского звания.
Джон окончил начальную школу в соседней деревне[2], а в 1617 году поступил в Баллиол-колледж Оксфордского университета, где в 1621 году получил степень b.a., а в 1628 году — степень Master of Arts в Мертон-колледже[en][3]. В Оксфорде Джон изучал астрономию и восточные языки, в том числе труды древних восточных астрономов. В 1630 году он был избран на должность профессора геометрии в Грешем-колледже (Лондон). Профессор Питер Тернер[en], предшественник Гривза на этом посту, познакомил Джона с архиепископом Уильямом Лодом, канцлером Оксфордского университета и куратором Мертон-колледжа. Лод был заинтересован в переводе на английский трудов греческих и арабских учёных, и направил Гривза за границу для сбора рукописей и книг этих авторов.
В 1633 году Гривз некоторое время работал в Лейденском университете (Голландия), где сблизился с известным профессором-арабистом, впоследствии ректором университета Якобусом Голиусом. В 1635 году Гривз работал в Падуанском университете вместе с британским учёным-анатомом Джорджем Интом, там же он познакомился с датчанином Йоханом Родиусом, специалистом по древним мерам и весам и автором комментариев к трудам римского философа-платоника Цельса. После возвращения в Англию последовала вторая командировка Гривза в Европу. В 1636 году через Ливорно Гривз направился в Рим, где в октябре того же года в английском колледже[en] принимал многих известных учёных — Джорджа Инта, Уильяма Гарвея, Гаспаро Берти[en], Лукаса Хольсте[en] и Афанасия Кирхера. Вероятно, в том же октябре Гривз встречался с Уильямом Петти, агентом графа Арундела[en] в связи с попыткой графа приобрести обелиск Домициана, который лежал разбитым в цирке Максенция[en]. Хотя Арундел заплатил 60 крон за обелиск, папа Урбан VIII запретил вывозить артефакт из страны, а его преемник, папа Иннокентий X распорядился установить обелиск на площади Навона у фонтана четырёх рек работы Бернини[4].
В Риме Гривз посетил катакомбы, сделал рисунки Пантеона и пирамиды Цестия, а также исследовал древние единицы мер и весов, опубликовав одни из первых работ по метрологии.
В 1637 году Гривз совершил поездку в Левант с намерением определить широту Александрии, где Птолемей вёл астрономические наблюдения, но это намерение осталось неосуществлённым. Гривз отплыл из Англии в Ливорно вместе с известным востоковедом Эдвардом Пококом, и после краткого визита в Рим в апреле 1638 года прибыл в Константинополь, где познакомился с английским послом в Оттоманской империи Питером Уишем. В Константинополе Гривз приобрёл ряд античных рукописей, в том числе две копии «Альмагеста» Птолемея (по оценке Гривза — «прекраснейшая работа, которую я когда-либо видел»)[5]. В планы учёного входило посещение ряда монастырских библиотек на Афоне для подготовки каталога хранящихся там манускриптов и рукописных книг. В монастыри Афона доступ был обычно открыт только для православных, и Гривз получил согласие на доступ в Афон от константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, но в июне 1638 года патриарх был обвинён турками в связях с русскими и убит, в силу чего Гривз не смог попасть в Афон[3].
Из Константинополя Гривз выехал в Александрию, где приобрёл ряд арабских, персидских и греческих рукописей, а также дважды посетил Каир, где провёл исследование египетских пирамид, отличавшееся большей точностью, чем все предыдущие исследования. В отличие от общепринятого тогда мнения, Гривз утверждал, что пирамиды построили не евреи, а египтяне, также, опираясь на арабские источники, верно указал на их предназначение. В 1640 году Гривз вернулся в Англию. Изданная им в 1646 году работа о пирамидах стала первым научным трудом в этой области.
После смерти Джона Бейнбриджа в 1643 году, Гривз стал его преемником в должности савильского профессора астрономии и старшим лектором в колледже Линакра в Оксфорде, но был лишен должности профессора Грешем-колледжа за пренебрежение своими обязанностями. В 1645 году Гривз предпринял попытку реформы календаря; но, несмотря на то, что его план упразднить вискосныые годы (то есть убрать из календаря 29 февраля) на ближайшие 40 лет был утвержден королём, начавшаяся реформа календаря была свёрнута из-за начавшейся гражданской войны.
В ходе начавшейся гражданской войны Мертон-колледж стал единственным колледжем Оксфордского университета, вставшим на сторону парламента. Начало этому было положено ещё в 1638 году, когда разразился конфликт между уорденом (ректором) Мертон-колледжа Натаниэлем Брентом[en] и покровителем Гривза архиепископом Уильямом Лодом, ярым сторонником короля Карла I. В 1640 году Долгий парламент обвинил Уильяма Лода в измене, после чего он был заключён в Тауэр. После длительных проволочек, весной 1644 года состоялся процесс над Лодом, где Брент выступил свидетелем со стороны обвинения. Несмотря на то, что доказательств государственной измены выявлено не было, в соответствии с биллем об опале парламент приговорил Лода к смертной казни, и 10 января 1645 года он был обезглавлен на Тауэр-Хилл. После этого Гривз, с 1642 года занимавший должность субуордена (вице-ректора) Мертон-колледжа, подал королю петицию с требованием снятия Брента с должности уордена, и Карл I 27 января это требование удовлетворил.
Но в 1647 году Натаниэль Брент был назначен главой парламентской комиссии, созданной «для исправления правонарушений, злоупотреблений и нарушений» в Оксфордском университете[6]. После того, как Т.Ферфакс захватил Оксфорд и Брент вернулся из Лондона, Гривз был обвинен в использовании средств Мертон-колледжа в интересах короля[7]. Многие из книг и рукописей, собранных Гривзом, были разграблены солдатами после захвата Оксфорда, хотя другу Гривза, антиквару Джону Селдену удалось восстановить некоторые из них. Несмотря на протекцию своего брата Томаса, Джон Гривз 9 ноября 1648 года был формально лишён должностей субуордена и савильского профессора астрономии, но фактически оставался савильским профессором до августа 1649 года[8]. Преемником Гривза в должности савильского профессор астрономии стал Сет Уорд, который стал добиваться, чтобы Гривзу была выплачена причитавшаяся ему заработная плата (около 500 фунтов стерлингов). По-видимому, эти средства Гривзу так и не были выплачены, поскольку они выплачивались из доходов от земельных участков в графствах Кент и Эссекс, которые были под контролем парламента, а не короля. Уорд также выплатил Гривзу определённую сумму из собственной зарплаты[9].
Полученных средств Гривзу хватило до конца жизни. Он переехал в Лондон, женился и на досуге занимался редактированием книг и рукописей. Джон Гривз умер в Лондоне в возрасте 50 лет, и был похоронен в церкви St Benet Sherehog, сгоревшей во время великого пожара 1655 года[7].
Душеприказчиком Джона был его брат Николас[10], который передал коллекцию монет и астрономические инструменты брата в Оксфордский университет, для использования савильскими профессорами астрономии[11]. Две астролябии Гривза находятся в музее истории науки[en].
Издания
- «Пирамидография, или рассуждение о пирамидах в Египте», Лондон, 1646.
Напишите отзыв о статье "Гривз, Джон"
Примечания
- ↑ Shalev, Zur (2005). [research.haifa.ac.il/~zshalev/Articles/Shalev-GreavesNotebooks.pdf The travel notebooks of John Greaves] in Intersections: Yearbook for early modern studies Vol. 5, 2005. Leiden: Koninklijke Brill NV.
- ↑ Macquorn Rankine, W. J. in [www.archive.org/stream/imperialdictiona02eadi#page/712/mode/2up Imperial Dictionary of Universal Biography] Vol II, p.713 London: William Mackenzie
- ↑ 1 2 Birch Thomas. [www.archive.org/details/miscellaneouswo13unkngoog Miscellaneous works of Mr. John Greaves]. — London: J. Brindley and C. Corbett, 1737. — P. i–lxxii.
- ↑ Edward Chaney, «Roma Britannica and the Cultural Memory of Egypt: Lord Arundel and the Obelisk of Domitian», in Roma Britannica: Art Patronage and Cultural Exchange in Eighteenth-Century Rome, eds. D. Marshall, K. Wolfe and S. Russell, British School at Rome, 2011, pp. 147-70, fig. 11.11.
- ↑ Greaves, John (1647); A Discourse on the Roman Foot and Denarius London: Wm Lee. p.47
- ↑ Dictionary of National Biography, article on Brent, Sir Nathaniel, pp. 262-4
- ↑ 1 2 Ward, John (1740). [books.google.co.uk/books?id=jp5bAAAAQAAJ The Lives of the Professors of Gresham College, to which is prefixed the Life of the Founder, Sir Thomas Gresham], pp. 144—146 London: John Moore. Google Books full view, retrieved 10 May 2011
- ↑ Twells Leonard. [books.google.co.uk/books?id=FvI7AAAAYAAJ The Lives of Dr. Edward Pocock: the celebrated orientalist, Volume 1]. — London: Printed for F.C. and J. Rivington, by R. and R. Gilbert, 1816. — P. 123.
- ↑ Pope Walter. [books.google.co.uk/books?id=aU46AAAAcAAJ&PA=18 The Life of Seth Ward, Lord Bishop of Salisbury]. — London: Wm. Keeblewhite, 1697. — P. 18–21.
- ↑ [www.ebooksread.com/authors-eng/church-of-england-province-of-canterbury-preroga/abstracts-of-probate-acts-in-the-prerogative-court-of-canterbury-volume-6-ruh/page-9-abstracts-of-probate-acts-in-the-prerogative-court-of-canterbury-volume-6-ruh.shtml Abstracts of probate acts in the Prerogative court of Canterbury (Volume 6)]. Will proved 19th? October 1652.
- ↑ Smith, Thomas (1707) (in Latin). [books.google.co.uk/books?id=PwIVAAAAQAAJ Vita quorundam eruditissimorum virorum]. London: David Mortier, at the sign of Erasmus, p.34.
Ссылки
- [muse.jhu.edu/login?uri=/journals/journal_of_the_history_of_ideas/v063/63.4shalev.pdf Measurer of all things: John Greaves — The great Pyramid and early Modern Metrology by Zur Shalev]
- [www.mhs.ox.ac.uk/epact/catalogue.php?ENumber=94032 Astrolabe belonging to John Greaves], inscribed by Nicholas Greaves.
- [www.mhs.ox.ac.uk/epact/catalogue.php?ENumber=66960 Large astrolabe originally made for Queen Elizabeth I], Museum of the History of Science, Oxford
Отрывок, характеризующий Гривз, Джон
– Сказывали, – отвечал Герасим.– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.
1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.
Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
