Данилевский, Григорий Петрович

Григорий Петрович Данилевский
Псевдонимы:	А. Скавронский
Дата рождения:	26 апреля 1829(1829-04-26)
Место рождения:	село Даниловка, Изюмский уезд Слободско-Украинская губерния, Российская империя ныне Барвенковский район, Харьковская область
Дата смерти:	18 декабря 1890(1890-12-18) (61 год)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	поэт, прозаик, переводчик
Жанр:	поэма, очерк, повесть, роман
Язык произведений:	русский
Премии:	Уваровская премия
[az.lib.ru/d/danilewskij_g_p/ Произведения на сайте Lib.ru]

Григо́рий Петро́вич Даниле́вский (14 (26) апреля 1829, село Даниловка, Изюмский уезд, Слободско-Украинская губерния, Российская империя — 6 (18) декабря 1890, Санкт-Петербург, Российская империя) — русский писатель, публицист, переводчик, автор художественных произведений, в том числе романов из истории России XVIII—XIX веков, при жизни писателя снискавших признание в России и за рубежом.

Слава одарённого бытописателя пришла к Данилевскому в 1862 году с выходом в свет новеллы «Беглые в Новороссии», опубликованной под псевдонимом А. Скавронский.

Биография

Родился в богатой дворянской семье харьковского помещика, отставного поручика Петра Ивановича Данилевского (1802—1839). По семейным преданиям, подтверждённым, впрочем, и серьёзными документами, основателю этого дворянского рода, Даниле Данилову сыну в 1709 году выпала честь принимать в своём доме Петра I, возвращавшегося из Азова в Полтаву. Двоюродная сестра писателя, Ефросинья Осиповна Данилевская, приходилась бабушкой поэту Маяковскому.

Учился в Московском дворянском институте (1841—1846), затем на юридическом отделении Санкт-Петербургского университета. По ошибке (вместо однофамильца Н. Я. Данилевского) был привлечён к делу Петрашевского и несколько месяцев просидел в Петропавловской крепости в одиночном заключении. В 1850 окончил университетский курс со степенью кандидата прав и с серебряною медалью за конкурсное сочинение на тему: «О Пушкине и Крылове».

В 1850—1857 служил в Министерстве народного просвещения чиновником особых поручений и неоднократно получал командировки в архивы южных монастырей. В 1856 году был одним из писателей, посланных великим князем Константином Николаевичем для изучения различных окраин России.

Ему было поручено описание прибрежьев Азовского моря и устьев Дона. Выйдя в 1857 г. в отставку, надолго поселился в своих имениях, был депутатом харьковского комитета по улучшению быта помещичьих крестьян, позднее членом училищного совета, губернским гласным и членом Харьковской губернской земской управы, почётным мировым судьей, ездил с земскими депутациями в Петербург и т. д. В 1868 г. поступил было в присяжные поверенные Харьковского округа, но вскоре получил место помощника главного редактора «Правительственного вестника», а в 1881 г. был назначен главным редактором газеты; состоял также членом совета главного управления по делам печати. Тайный советник.

Умер 6 (18) декабря 1890 г. в Петербурге. Похоронен в селе Пришиб, ныне Балаклеевского района Харьковской области.

Адреса в Санкт-Петербурге

• 1849 год — дом И. И. Загемеля и А. А. Берга — Загибенин переулок, 4;
• 1864 — 06.12.1890 года — доходный дом — Невский проспект, 71.

Творческая деятельность

Литературную деятельность начал стихами, дебютировав в печати стихотворением в 1846. В «Библиотеке для чтения» опубликовал поэму из мексиканской жизни «Гвая-Ллир» (1849), после чего стал постоянным сотрудником журнала Сенковского. К тому же ряду относят его «Украинские сказки» (имели, впрочем, 8 изд.), цикл «Крымские стихотворения» (1851), переводы из Шекспира («Ричард III», «Цимбелин»), Байрона, Мицкевича и другие. Печатал также путевые очерки .

Удачнее были повести из малороссийского быта и старины, собранные в 1854 г. в книжку «Слобожане». Первый роман, обративший на Данилевского внимание публики, — «Беглые в Новороссии» (1862), подписанный псевдонимом «А. Скавронский». За ним последовали «Беглые воротились» (1863) и «Новые места» (1867).

Довольно высокое официальное положение нимало не ослабило в нём ни страстного стремления к литературной деятельности, ни в общем «либеральной» её окраски. Печатал он свои большие произведения 1870-х и 1880-х гг. исключительно в «Вестнике Европы» и «Русской мысли», а в библиографическом отделе официального «Правительственного вестника» весьма часто давались благоприятные отзывы о литературных явлениях, которые в изданиях консервативного лагеря встречали самую резкую оценку.

В 1874 г. появился «Девятый вал». Повестью «Потёмкин на Дунае» (1878) начинается вторая половина литературной деятельности Данилевского, почти исключительно посвященная исторической беллетристике. Одно за одним появляются «Мирович» (1879); «На Индию при Петре» (1880); «Княжна Тараканова» (1883); «Сожженная Москва» (1886); «Чёрный год» (1888) и ряд рассказов из семейной старины. Полное собрание сочинений Данилевского (сначала в 4, позднее в 9 т.) выдержало с 1876 г. 7 изданий (печатавшихся, впрочем, в небольшом количестве экземпляров). В 1866 году Данилевский издал книгу «Украинская старина» (исторические и биографические очерки), удостоенную малой Уваровской премии.

В фантастическом рассказе «Жизнь через сто лет» описывает мир 1968 года: централизованное снабжение городов водой, электричеством и теплом; трансляция спектаклей по телефону; подземная железная дорога между Англией и Францией; искусственное море на месте Сахары и т. д.

Значение творчества

Художественное дарование Данилевского критиками XIX века оценивалось невысоко. Ему не удавались характеристика и отделка отдельных лиц. У него не хватало терпения стройно и последовательно довести интригу до конца, он всегда торопливо распутывал её кое-как, благодаря чему ни один роман его не обходится без того, чтобы на сцену не появился какой-нибудь deus ex machina. Это сообщает произведениям его характер анекдотичности, а подчас и мелодраматичности.

Но Данилевский бесспорно занимательный рассказчик, и, за исключением «Девятого вала», все вышедшее из под его пера читается с большим интересом. Тайна этого интереса лежит в самом выборе сюжетов. «Девятый вал» потому и скучен, что взята в общем обыденная тема, в которую только изредка вкраплены излюбленные Данилевским уголовные мотивы. Во всех же остальных его произведениях сюжеты самые экстраординарные. Три «бытовых», по намерению автора, романа, образующие известную трилогию, посвящённую изображению оригинальной жизни Приазовского края («Беглые в Новороссии», «Беглые воротились» и «Новые места»), не составляют исключения. Критика Западной Европы, где Данилевский пользовался большой популярностью (существует около 100 переводов разных его сочинений), справедливо дала ему за эту трилогию эпитет «русского Купера».

Жизнь поэтичных в своем приволье, но по общему представлению столь мирных новороссийских степей под кистью Данилевского получает необыкновенно романтическую окраску. Похищение женщин, лихие подвиги разбойников, величавые беглые, фальшивомонетчики, бешеные погони, убийства, подкопы, вооружённое сопротивление властям и даже смертная казнь — вот на каком непривычном для русского реализма фоне разыгрываются чрезвычайные события трилогии. Один из немногих в русской критике апологетов Данилевского, П. Сокальский, основываясь на второстепенных, в сущности, подробностях и эпизодах трилогии, усматривает в ней «поэзию борьбы и труда». Сам автор в лирических отступлениях и постоянном приравнивании Новороссии к «штатам по Миссисипи», тоже весьма ясно обнаруживает своё стремление придать приобретательским подвигам своих героев характер протеста против крепостной апатии, одним мертвым кольцом охватившей и барина, и мужика. Не следует забывать, что трилогия Данилевского была задумана и частью даже написана в ту эпоху, когда деловитость как противоядие косности соблазняла самых крупных писателей наших. Известно, однако же, что попытки идеализирования Штольцев ни к чему не привели. Нечего, следовательно, удивляться, что и второстепенному таланту Данилевского не удалось выделить в погоне за наживой элементы душевного порыва к сильному и яркому. Спекуляторы его только спекуляторами и остались. Вот почему вместо «поэзии борьбы и труда» гораздо вернее будет усматривать вместе с критикой 60-х гг. в трилогии одну только «художественную этнографию». В 1870 годах Данилевский в «Девятом вале» в лице Ветлугина сделал попытку прямого апофеозирования «делового» человека; но на этот раз получилось нечто до такой степени безжизненное, что самые горячие защитники Д. признали попытку безусловно неудачной.

Исторические романы Данилевского уступают художественно-этнографическим произведениям его в свежести и воодушевлении, но они гораздо зрелее по исполнению. В них меньше характерной для Данилевского торопливости, и стремление к эффектности не идет дальше желания схватывать яркие черты эпохи. Писал Данилевский свои исторические романы, почти исключительно посвященные второй половине XVIII века, с большой тщательностью и с прекрасной подготовкой. Он был большой знаток XVIII века не только по книгам, но и по живым семейным преданиям, сообщённым ему умной и талантливой матерью. Отдельные личности, как и в бытовых романах, мало ему удаются, но общий колорит он схватывает очень удачно. Лучший из исторических романов Данилевского — «Чёрный год». Правда, личность Пугачёва вышла недостаточно яркой, но понимание психологии масс местами доходит до истинной глубины.

К числу наименее удачных романов Данилевского критика причисляла «Сожжённую Москву», где соперничество с Л. Н. Толстым оказалось слишком опасным.

Из биографических данных о Данилевском можно отметить предисловие С. Трубачева к 6 изд., также к 8 изд. (посмертному) - изд. А.Ф. Маркса (С.-Петербург, 1901 г.) и переписку Данилевского (Харьков, 1893), из критических — Ник. Соловьёва в его книге «Искусство и жизнь» и П. Сокальского в «Русской мысли», 1886 г., № 11 и 12.

Семья

• Жена — Юлия Егоровна Замятина, дочь помещика - соседа Змиевского уезда, штабс-капитана Замятина. Свадьба была 7 июня 1857 года (ст. ст.). Венчание происходило в Покровской церкви села Дмитриевки, Изюмского уезда.
• Дочь — Александра Григорьевна Данилевская, в замужестве Родригес. Вышла замуж за испанского офицера Родригеса, ставшего в 1920-х годах генералом. Была близко знакома с Михаилом Кольцовым в 1936—1938.
  • Внучки — Юлия и Елена Родригес. Во время Гражданской войны в Испании работали в советском торгпредстве.

Основные произведения

• «Слобожане» (сборник рассказов и очерков), 1853;
• «Полтавская старина», Санкт Петербург, 1856;
• «Жизнь через сто лет», 1868;
• «Беглые в Новороссии» и «Воля» («Беглые воротились»), опубликован в журнале «Время» (1862, № 1—2, и 1863, № 1—3);
• «Но­вые места», 1867;
• «Девятый вал», 1874;
• «Мирович», 1879;
• «Княжна Тараканова», 1882;
• «Сожженная Москва», 1886;
• «Черный год» («Пугачев­щина»), 1888—1889;
• «Царевич Алексей» (незакончен), вышел в 1892 посмертно.

Литература

• [memoirs.ru/rarhtml/GrigPDan_IV91_1.htm Григорий Петрович Данилевский. (Некролог)] // Исторический вестник, 1891. – Т. 43. - № 1. – С. 299-304.
• Русские писатели. 1800—1917. Биографический словарь. Т. 2: Г — К. Москва: Большая российская энциклопедия, 1992. С. 80—82.
• С. Венгеров. Данилевский, Григорий Петрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1893. — Т. X. — С. 75—77.

Ссылки

• [www.danilevskiy.org.ru/ Григорий Петрович Данилевский, русский писатель-романист и публицист]
• [public-library.ru/Danilevskiy-Grigoriy/slobozhane.html Г. П. Данилевский. Слобожане. Малороссийские рассказы], издание 1854 г. в новой орфографии в [public-library.ru public-library.ru]
• [slovnik.rusgor.ru/old/danilevsky/index.html Г. П. Данилевский. Слобожане. Малороссийские рассказы]
• [az.lib.ru/d/danilewskij_g_p/ Данилевский, Григорий Петрович] в библиотеке Максима Мошкова
• [memoirs.ru/rarhtml/1105Danilevski.htm Данилевский Г. П. Поездка в Ясную Поляну (Поместье графа Л. Н. Толстого) // Исторический вестник, 1886. — Т. 23. — № 3. — С. 529—544.]
• [memoirs.ru/rarhtml/Danilevsk_IV91_1.htm Данилевский Г. П. Из литературных воспоминаний // Исторический вестник, 1891. — Т. 43. — № 1. — С. 32-69.]
• [memoirs.ru/rarhtml/1479Danilevsk.htm Данилевский Г. П. Семейная старина. — Кн. 1. — СПб: А. С. Суворин, 1887. — 71 с.; Кн. 2. — СПб, А. С. Суворин, 1887. — 96 с.]
• [memoirs.ru/rarhtml/Dani_IV88_34_12.htm Данилевский Г. П. Стория о Господе и о земле. (К воспоминаниям о Гоголе) // Исторический вестник, 1888. — Т. 34. — № 12. — С. 730—736.]

Отрывок, характеризующий Данилевский, Григорий Петрович

– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.