Григорий VII (папа римский)

Святой Григорий VII лат. Gregorius PP. VII<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
157-й папа римский
22 апреля 1073 — 25 мая 1085
Церковь:	Римско-католическая церковь
Предшественник:	Александр II
Преемник:	Виктор III
Имя при рождении:	Гильдебранд
Оригинал имени при рождении:	итал. Ildebrando (или Aldobrandeschi, или Dhiltprandus)
Рождение:	ок. 1020 Савона, Италия
Смерть:	25 мая 1085(1085-05-25) Салерно, Италия
Святой Григорий VII на Викискладе

Святой Григорий VII (лат. Gregorius PP. VII; в миру Гильдебранд итал. Ildebrando (или Aldobrandeschi, или Dhiltprandus); 1020/1025 — 25 мая 1085) — папа римский с 22 апреля 1073 года. Святой Католической Церкви, день празднования 25 мая.

Окончательно утвердил в католической церкви целибат — безбрачие духовенства. Боролся за политическое преобладание в Западной Европе с германскими императорами. Одного из них — Генриха IV, принудил явиться к себе с покаянием в тосканскую крепость Каносса. Но в конце жизни был изгнан из Рима и умер в изгнании, впоследствии канонизирован как Святой.

Ранняя карьера

Григорий (при рождении получивший имя Хильдебранд) родился в небогатой семье тосканских землевладельцев в Соване. По мнению Иоганна Георга Эстора, от рождения его звали Хильдебранд Бонизи, и он был сыном кузнеца. В молодости он был направлен на учебу в Рим, где, по некоторым неподтвержденным данным, его дядя был настоятелем монастыря на холме Авентин. Среди его наставников были Лаврентий, архиепископ Амальфи и будущий папа Григорий VI. Когда последний был свергнут императором Священной Римской империи Генрихом III и сослан в Германию, Хильдебранд последовал за ним в Кёльн.

По мнению некоторых летописцев, Хильдебранд переехал в Клюни после смерти Григория. Однако его заявление, что он стал монахом в Клюни, не следует понимать буквально. Затем он в сопровождении игумена Бруно из Туля отправился в Рим. Там Бруно был избран папой под именем Льва IX и посвятил Хильдебранда в диаконы и сделал папским администратором. В 1054 году Лев послал Хильдебранда как своего легата в Тур во Францию, чтобы разобраться в полемике вокруг Беренгара Турского. После смерти Льва новый папа, Виктор II, подтвердил его легатские полномочия, в то время как преемник Виктора Стефан IX послал его и епископа Лукки Ансельма (будущего папу Александра II) в Германию для переговоров с императрицей Агнесой де Пуатье. Стефан умер прежде, чем Хильдебранд вернулся в Рим, но его миссия оказалась успешной. Он сыграл важную роль в преодолении кризиса, вызванного выбором римской аристократией антипапы Бенедикта X, который благодаря поддержке Агнесы был заменен на епископа Флоренции, будущего папу Николая II. С помощью 300 нормандских воинов, посланных Ричардом из Аверсы, Хильдебранд лично возглавил штурм замка Галерия, где укрылся Бенедикт. В 1059 году получил сан архидьякона и начал фактически управлять делами Ватикана.

Новый папа Александр II выдвинул программу реформ, разработанную Хильдебрандом и его последователями. Отныне право избрания пап закреплялось за коллегией кардиналов. Собрание кардиналов, на котором производились такие выборы, стало называться конклавом (лат con clave — с ключом). В статусе папского советника Хильдебранд сыграл важную роль в примирении папства с норманнами, закрепившимися на юге Италии, и в укреплении независимости папства от германских императоров.

Избрание

После смерти Александра II 21 апреля 1073 года состоялись его похороны в Латеранской базилике, где из толпы духовенства и народа прозвучали призывы: «Пусть Хильдебранд будет папой», «Блаженный Пётр избрал Хильдебранда архидиаконом!» В тот же день Хильдебранд был избран Папой в церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи собравшимися кардиналами с согласия римского духовенства и под приветствия народа.

И в то время, и позднее обсуждалось, был ли спонтанным этот необыкновенный всплеск восторгов в адрес Хильдебранда со стороны духовенства и народа или, возможно, он был результатом некоторых заранее согласованных договоренностей. Порядок его избрания подвергся резкой критике его оппонентами. Многие из обвинений, возможно, были выражением личной неприязни, поскольку не высказывались вслух до изгнания Григория. При этом можно говорить, что избрание папы действительно было проведено с некоторыми нарушениями. Прежде всего, требование папы Николая II о том, что император Священной Римской империи должен был изложить своё мнение о кандидате, было проигнорировано. Однако в конечном итоге эти нарушения не повлияли на результат выборов, более того, в процедуре выборов было учтено мнение народа Рима — эта традиция не применялась к тому времени в течение нескольких веков. Первые архиерейские письма Григория VII демонстрируют, что духовенство сразу признало его главой церкви, что развеивает сомнения в его нелегитимности. 22 мая 1073 года он получил рукоположение священника и стал папой 30 июня, когда был рукоположен в сан епископа. [12]

В акте о результатах выборов те, кто выбрал его в качестве епископа Рима, охарактеризовали Григория VII так: «набожный человек, человек, сильный в человеческом и божественном знании, выдающийся приверженец равенства и справедливости, человек мудрый в несчастии и умеренный в благости, человек хорошего поведения, безупречный, скромный, целомудренный, гостеприимный; человек, с детства воспитанный в лоне Матери-Церкви, за заслуги свои возвышенный до архидиаконского достоинства». «Мы выбираем, — сказали кардиналы народу, — нашего архидиакона Хильдебранда папой и преемником апостола, и нести ему в дальнейшем и навсегда имя Григория» (22 апреля 1073).

Первые инициативы Григория VII во внешней политике были направлены на примирение с норманнами Роберта Гвискара, однако в этот период эти инициативы провалились. После неудачного призыва к крестовому походу к правителям Северной Европы и получения поддержки со стороны других норманнских князей, таких как Ландульф VI из Беневенто и Ричард I Капуанский, Григорий VII отлучил Роберта в 1074 году.

В том же году Григорий VII созвал собор в Латеранском дворце, который осудил симонию и подтвердил целибат для священнослужителей. Эти указы были подтверждены под угрозой отлучения от церкви в следующем году (24-28 февраля). В частности, Григорий решил на этом втором совете, что только папа может назначать или смещать епископов — позже эти идеи папы вылились в борьбу за инвеституру.

Облачение

В своей статье в «L’Osservatore Romano» Агостино Паравичини Бальяни говорит, что распространенное мнение, будто Святой Пий V (1566—1572) был первым папой, носившим белый подрясник, является неточным. На самом деле, пишет Бальяни, первым папой, облачившимся в ставшие после этого традиционными бело-красные одежды — белые ряса и носки и красные колпак, моццетта и обувь — был именно Григорий VII (1076).

Начало конфликта с императором

Идеалом Григория VII была независимая от светской власти церковь. Главным врагом для него был император Генрих IV. После смерти императора Священной Римской империи Генриха III мощь немецкой монархии оказалась серьезно ослаблена, его сын Генрих IV был вынужден бороться с внутренними проблемами. К 1073 году Генриху IV было только двадцать три года.

В течение двух лет после избрания Григория VII Генрих был занят подавлением саксонского восстания и был готов на компромиссы с папой. В мае 1074 года он сделал покаяние в Нюрнберге в присутствии папских легатов, чтобы искупить свою дружбу с членами его совета, которые были отлучены Григорием, он также принял присягу послушания и обещал поддержку в реформирования церкви. Это покаяние на первых порах принесло ему доверие папы, Генрих собрался с силами и разбил саксонцев в первой битве при Лагензальце 9 июня 1075 года. После этого Генрих попытался восстановить свои права как суверена на севере Италии. Он послал графа Эберхарда в Ломбардию, чтобы бороться с патариями, назначил клирика Тедальдо архиепископства Милана и, наконец, попытался наладить отношения с норманнским герцогом Робертом Гвискаром.

Григорий VII ответил в грубой форме в письме от 8 декабря 1075 года, в котором, среди прочих обвинений, содержались обвинения в адрес немецкого короля в нарушении его слова и поддержке отлученных советников. В то же время, он послал словесное предупреждение о том, что его действия могут привести не только к отлучению от церкви, но и лишению короны. Григорий сделал это в то время, когда он сам столкнулся с противником в лице Сенсио I Франджипане, который похитил папу церкви в ночь на Рождество, однако на следующий день Григорий был выпущен на свободу.

Взаимные низложения папы и императора

Если Григорий присвоил папе право низводить императоров с трона, то Генрих использовал право императора низлагать пап. Письмо папы привело императора и его окружение в ярость, и Генрих созвал Вормсский сейм 1076 года, на котором присутствовали высшие чины немецкого духовенства, многие из которых были врагами Григория. В частности, по этому случаю в Вормс прибыл кардинал Гуго Простодушный, отлученный папой от церкви. Гуго сформулировал основные обвинения против папы, в результате епископы отказались от своей верности Григорию и заявили, что римляне обязаны выбрать нового папу. Император якобы лично написал папе послание, заканчивающееся словами: «Ступай вон!».

Совет послал двух епископов в Италию, чтобы они зачитали указ о низложении Григория на совете ломбардских епископов в Пьяченце. Роланд Пармский сообщил папе об этом указе, прибыв аккурат к началу Латеранского собора 1076 года. Сначала епископы были напуганы, но вскоре вспыхнула такая буря негодования, что посланник чуть не был убит.

На следующий день папа Григорий VII вынес решение об отлучении от Генриха IV с должной торжественностью, лишив его королевского достоинства и освободив его подданных от клятвы верности. Акт отлучения короля был невероятно смелым и не имел прецедентов. Это отлучение оказалось не пустой угрозой: и без того шаткий контроль Генриха над князьями рухнул. Император не смог заручиться поддержкой населения, и общественное мнение в Германии приняло сторону папы, а князья воспользовались возможностью осуществлять свою анти-императорскую политику под прикрытием уважения к папскому решению. Когда на Троицу Генрих предложил обсудить меры, которые будут приняты в отношении Григория VII на совете вельмож, лишь немногие из князей явились. Наконец, саксы вновь начали восстание. Папа победил, и эта победа ещё больше разрушила и без того плохо управляемую Священную Римскую империю. Авторитет папы достиг большой высоты.

Хождение в Каноссу

Ситуация стала крайне тяжелом для Генриха. В результате агитации, проводимой папским легатом епископом Альтманом из Пассау, немецкие князья встретились в октябре в Требуре, чтобы избрать нового правителя. Генриха, который в это время находился в Оппенгейме на левом берегу Рейна, от потери трона спасла только неспособность собравшихся князей договориться по вопросу о его преемнике.

Их разногласия привели к отсрочке решения. Генрих, заявили князья, должен возместить ущерб Григорию VII и примириться с ним в течение года, иначе трон объявлялся вакантным. В то же время они решили пригласить Григория VII в Аугсбург, чтобы разрешить конфликт.

Генрих осознал, что примирение с папой ему жизненно необходимо, чтобы сохранить власть. Сначала он попытался достичь своих целей с помощью посольства, но когда Григорий отклонил его послов, он принял решение лично отправиться в Италию.

Григорий VII уже покинул Рим и намекнул немецким князьям, что будет ожидать их сопровождения в путешествии 8 января в Мантуе. Но эскорт не появился, и в это время он получил известие о прибытии Генриха. Генрих, путешествовавший по Бургундии, был встречен с энтузиазмом лангобардами, но не поддался искушению применить силу против Григория. Он принял неожиданное решение просить у Григория отпущения грехов и отправился в Каноссу, где он находился. Хождение в Каноссу вскоре стало легендарным.

Примирение было осуществлено после длительных переговоров и определенных обязательств со стороны Генриха. Папа отпустил грехи Генриху, и это устроило немецких князей. Однако снятие отлучения не означало подлинного примирения, поскольку истинная причина конфликта Генриха и Григория — спор об инвеституре — не была устранена. Новый конфликт был неизбежен еще и из самого факта, что Генрих посчитал своё низложение отмененным вместе отлучением. Григорий же сохранил себе пространство для маневра и не дал и намека на отмену низложения в Каноссе [12]

Повторное отлучение Генриха

Генрих IV постепенно собрался с силами. Однако оппозиция не отступала. На совете в Форхайме в марте 1077 года князья в присутствии папских легатов вновь объявили Генриха низложенным и избрали правителем Рудольфа Швабского. Папа некоторое время колебался, выбирая, кого из противников поддержать, и в итоге решил поддержать Рудольфа после его победы в битве при Флархгайме 27 января 1080 года. Под давлением саксов Григорий отказался от своей политики ожидания и снова произнес отлучение и низложение короля Генриха 7 марта 1080 года.

Но папское порицание в этот раз даже помогло Генриху. По мнению многих, оно было несправедливым, и люди стали сомневаться в обоснованности действий Григория. Кроме того, Рудольф Швабский умер от ран 16 октября того же года. Новый антикороль, Герман Зальмский, был выдвинут в августе 1081 года, но его личность не годилась для роли лидера григорианского партии в Германии, и Генрих IV перехватил инициативу. Он отказался признать отлучение. На совете в Бриксене 16 июня 1080 году Генрих при поддержке недовольных папой германских епископов снова низложил папу и назначил антипапу Климента III (Гвиберта Равеннского). В 1081 Генрих начал открытые боевые действия против Григория в Италии. Папа стал терять позиции, и тринадцать кардиналов покинули его.

Главный военный сторонник папы, Матильда Тосканская, была вытеснена армией Генриха через Апеннины, так что Григорию пришлось отправиться из Равенны в Рим. Рим сдался немецкому королю в 1084 году, Григорий удалился в замок Святого Ангела и отказался принять послов Генриха, который обещал ему сохранение престола в обмен на коронацию императорской короной в Риме. Григорий, однако, настаивал, что предварительно Генрих должен предстать перед советом и покаяться. Император, делая вид, что согласен, разрешил епископам собраться, но в соответствии с их пожеланиями Григорий снова отлучил Генриха.

Генрих после получения этой новости, снова вошел в Рим 21 марта, чтобы увидеть, что Гвиберт Равеннский был возведен на престол как папа Климент III. Вскоре он короновался, но Роберт Гвискар, с которым Григорий сформировал альянс, уже маршировал к городу, и Генрих бежал в Руан.

Изгнание из Рима

Папа был освобожден, но Роберт Гвискар во главе объединенного войска норманнов и арабов подверг город страшному разгрому. Римское население поднялось против папы, и он был вынужден бежать в аббатство Монте-Кассино, а позднее к норманнам в Салерно, где в 1085 году умер. За три дня до его смерти он снял все отлучения, что произнес, за исключением двух — в отношении Генриха и Гвиберта.

Политика папства по отношению к странам Европы

Норманны

Отношения Григория VII с другими европейскими государствами находились под сильным влиянием его немецкой политики. Отношения с норманнами принесли папе горькое разочарование. Большие уступки, сделанные им папой Николаем II, были не только бессильны остановить их продвижение в центральной Италии, но и не смогли обеспечить даже ожидаемой защиты папства. Когда Григорий VII был в затруднении, Роберт Гвискар оставил его на произвол судьбы и вмешался, когда сам был встревожен угрозой немецкого вторжения. Захватив Рим, он покинул город, и народное возмущение привело к изгнанию Григория.

Претензии на установление папского суверенитета

В отношении некоторых стран Григорий VII пытался установить суверенитет со стороны папства и обеспечить признание его прав владения. Он объявил, что Корсика и Сардиния «с незапамятных времен» принадлежат к Римско-католической церкви. Венгерскому королю Гезе I папа объяснил, что его королевство принадлежит святому престолу. Вотчиной святого Петра представлялась ему и Испания, где папа, едва вступив на престол, благословил рыцарей на отобрание земель у мавров, — но только при условии, что будет признана его верховная власть над отвоеванными территориями.

Франция

Филипп I Французский из-за его практики симонии и насилия в отношении Церкви представлялся потенциальной мишенью для критики со стороны папы. Отлучение от церкви казалось, неминуемым, однако Григорий воздержался от приведения своих угроз в действия, хотя поведение короля не показало изменений к лучшему.

Папа Григорий попытался организовать крестовый поход в Испанию во главе с графом Эблем де Руси.

Англия

Григорий VII требовал изъявления покорности от короля Англии. Однако Вильгельм I Завоеватель чувствовал себя в безопасности. Он активно вмешивался в руководство церковью, запретил епископам посещать Рим, делал назначения в епархии и монастыри и не беспокоился по поводу отповедей папы. Григорий не имел возможности заставить английского короля изменить его церковную политику, поэтому он предпочитал игнорировать то, что он не мог одобрить, и даже считал целесообразным заверить его в своей особой любви.

Дальние христианские страны

Григорий, по сути, наладил контакты со всеми странами христианского мира. Однако эти отношения не всегда имели политическую окраску, часто это была просто переписка. Так, его письма доходили до Польши, Киевской Руси и Чехии. Он безуспешно пытался привести Армению в более тесный контакт с Римом. Киевский князь Изяслав Ярославич, сын Ярослава Мудрого, изгнанный из Киева, послал своего сына Ярополка в Рим с просьбой о помощи для своего восстановления на киевском престоле.

Византийская империя

Григорий VII стремился улучить момент, чтобы подчинить власти Рима и империю византийских василевсов, только что потерпевшую тяжкое поражение от сельджуков при Манцикерте (1071). Григорий VII стремится навязать Византии унизительную церковную унию. Дипломатические переговоры с византийским императором Михаилом VII в 1073 году провалились; тогда Григорий VII решает прибегнуть к силе оружия: в 1074 году он замышляет направить в Византию рыцарскую армию с Запада, лицемерно поставив ей задачу «выручить» из беды греческую церковь, которой угрожают неверные. То есть он первым начал призывать к крестовому походу против сельджуков, впрочем, безрезультатно, а название «крестовые походы» появилось через сотни лет. Тратил огромные деньги на содержание наёмного войска.

Внутренние реформы

Григорий искренне верил, что церковь была основана Богом, и на папу возложена задача сплотить человечество в единое общество, в котором божественная воля является единственным законом, и, соответственно, божественное учреждение является высшим над всеми человеческими структурами, особенно, светским государством. По его мнению, папа как глава Церкви является посланником Бога на земле, и непослушание ему означает непослушание Богу.

Он распорядился, чтобы все важные церковные вопросы решались в Риме. Централизация церковной власти в Риме, естественно, означала свертывание полномочий епископов. Так как они отказались подчиниться добровольно и пытались отстаивать свою традиционную независимость, понтификат Григория оказался полон борьбы против высших чинов духовенства. Это противостояние выразилось в борьбе папы за целибат духовенства и против симонии. Григорий VII не сумел ввести целибат, но вел борьбу за него с большей энергией, чем его предшественники. В 1074 году он опубликовал энциклику, освобождавшую население от послушания епископам, которые не наказывали женатых священников. В следующем году папа повелел им принять меры против женатых священников и лишить этих священнослужителей доходов.

Литература

• Григорий, римские папы // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Григорий (римские папы) // Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 4 т. — СПб., 1907—1909.
• Вязигин А. С. Темная пора в жизни Гильдебранда // Журнал Министерства народного просвещения, 1898, февраль)
• Вязигин А. С. Григорий VII. Его жизнь и общественная деятельность. Биографический очерк. (1891)
• Cowdrey, H.E.J. (1998). Pope Gregory VII: 1073—1085. Oxford and New York: Clarendon Press.
• Emerton, Ephraim (1932). The correspondence of Pope Gregory VII: Selected letters from the Registrum. New York: Columbia University Press. OCLC 1471578.
• Robinson, Ian Stuart. (1978). Authority and Resistance in the Investiture Contest: the Polemical Literature of the Late Eleventh Century. Manchester University Press.

Ссылки

• [www.pravenc.ru/text/166757.html Григорий VII] (рус.). Православная энциклопедия. Проверено 23 февраля 2012. [www.webcitation.org/67vI8DEJP Архивировано из первоисточника 25 мая 2012].
• [www.britannica.com/EBchecked/topic/245604/Saint-Gregory-VII Григорий VII] (англ.). Encyclopædia Britannica. Проверено 23 февраля 2012. [www.webcitation.org/67vI9MKP9 Архивировано из первоисточника 25 мая 2012].
• [www.newadvent.org/cathen/06791c.htm Григорий VII] (англ.). Catholic Encyclopedia. Проверено 23 февраля 2012. [www.webcitation.org/67vI9x3to Архивировано из первоисточника 25 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Григорий VII (папа римский)

Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого нибудь явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях одного исторического лица, ложны сами в себе.
Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица всегда произвольна.
Только допустив бесконечно малую единицу для наблюдения – дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории.
Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило оно? – спрашивает ум человеческий.
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.


Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.