Григорьев, Иосиф Фёдорович

Иосиф Фёдорович Григорьев
Дата рождения:	28 мая 1890(1890-05-28)
Место рождения:	Санкт-Петербург
Дата смерти:	14 мая 1949 (по другим данным 14 мая 1951)
Страна:	Российская империя Российская империя → СССР СССР
Научная сфера:	геология
Награды и премии:
Подпись:

Иосиф Фёдорович Григорьев (16 [28] мая 1890, Санкт-Петербург — 14 мая 1949, по другим сведениям 14 мая 1951)  — геолог, академик АН СССР (1946; член-корреспондент АН СССР с 1939). Будучи старшим геологом Геологического Комитета, посетил Норильское месторождение в низовьях Енисея для изучения его руд. Один из основоположников исследований металла, крупнейший специалист по геологии рудных месторождений, разработал классификацию структур руд. Известный исследователь Рудного Алтая.

Биография

Родился 16 (28) мая 1890 года в Санкт-Петербурге. В 1908 году закончил классическую гимназию и поступил в Петербургский горный институт, в котором в то время был собран первоклассный преподавательский состав: профессор минералогии В. В. Никитин, кристаллограф Евграф Фёдоров, кафедру в то время возглавлял профессор геологии Карл Богдано́вич. Выпускники института были горными инженерами высочайшего класса и учёными широкого профиля.

Закончил учёбу в 1916 году, и после этого приступил к изучению Рудного Алтая. Выполнял многочисленные экспертизы на севере страны (в Норильском районе), в Западной Сибири, а также на Колыме. В 1921 году впервые в Советском Союзе начал читать в Горном институте минераграфию — новую научную дисциплину, представляющую собой точный метод определения оптических констант в непрозрачных рудных минералах. Также он принял участие в начале металлогенических исследований, то есть исследований проблемы закономерностей расщепления оруденений на территории СССР. Для современной геологии металлогения стала одним из главных направлений.

Талант Григорьева заметили:

• 1927 год — выбран старшим геологом Геологического комитета.
• 1933 год — его, ставшего на тот момент широко известным ученым в области геологии рудных месторождений, пригласили на работу в Геологический институт АН СССР на должность заведующего рудным отделом.
• 1939 год — благодаря научным заслугам и огромному авторитету избран членом-корреспондентом АН СССР.
• 1939—1946 годы — заместитель председателя Комитета по делам геологии при СНК СССР. Во время Великой Отечественной войны возглавлял Казахский филиал АН СССР и был членом Комиссии по мобилизации природных ресурсов на нужды обороны страны.
• 1941—1942 годы — назначен заместителем директора Геологического института.
• 1944 год — назначен членом Высшей аттестационной комиссии при Комитете по делам высшей школы.
• 1945—1947 годы — был главным геологом Комиссии по созданию отечественной базы атомного сырья.
• 1946 год — избран действительным членом АН СССР.
• 1947 год — назначен членом научно-технического совета Министерства геологии СССР.
• 1947—1949 годы — назначен директором Геологического института.

Арест

Продуктивную деятельность учёного неожиданно прервал арест 31 марта 1949 года. Кабинет опечатали, Иосифа Федоровича увезли. Он был один из главных обвиняемых по «Красноярскому делу» — группу геологов обвиняли в том, что они с вредительской целью скрывали имеющиеся якобы на юге Красноярского края богатейшие месторождения полезных ископаемых, цветных и редких металлов. В марте-июне 1949 года в Ленинграде, Москве, Красноярске, Томске и других городах страны было арестовано «за участие в антисоветской группе» около тридцати геологов, в числе которых были известные учёные и преподаватели, крупные специалисты, работники Министерства геологии. В Москве были арестованы чл.- кор. АН СССР А. Г. Вологдин, референт министра геологии М. И. Гуревич, председатель техсовета Мингео проф. В. М. Крейтер, сотрудник Мингео Меерсон, гл. геолог Тувинской экспедиции Ю. М. Шейнманн; в Ленинграде — научные сотрудники ВСЕГЕИ В. Н. Верещагин, В. Н. Доминиковский, Б. К. Лихарев и Я. С. Эдельштейн, профессора В. К. Котульский и М. М. Тетяев; в Томске — профессора и преподаватели университета и Политехнического института И. К. Баженов , А. Я. Булынников, М. И. Кучин, Н. Е. Мартьянов, В. Д. Томашпольская, В. А. Хахлов, Ф. Н. Шахов; в Иркутске — преподаватель Горно-металлургического института Л. И. Шаманский. Были арестованы академик АН КазССР М. П. Русаков, нач. экспедиции Западно-Сибирского ГУ Б. Ф. Сперанский, гл. инженер треста «Запсибцветметразведка» К. С. Филатов и большая группа геологов из Красноярска : В. В. Богацкий, Н. Я. Коган, Ю. Ф. Погоня-Стефанович, О. К. Полетаева, А. А. Предтеченский, Н. Ф. Рябоконь, Г. М. Скуратов. В число арестованных попал и академик АН СССР химик—органик А. А. Баландин.

Во время допросов в тюрьме, несмотря на все старания палачей, он не подписал никаких протоколов, никого не оговорил. Суда не было. Приговор был вынесен ОСО МГБ СССР 28 октября 1950 года: 25 лет без права переписки с конфискацией имущества. Из квартиры было конфискованы мебель, посуда, одежда всей семьи осужденного.

Обвинение было настолько нелепо и необоснованно, что семья осужденного подавала заявление о реабилитации неоднократно с 1949 по 1954 год. Ответ всегда был один и тот же: «В связи с Вашей жалобой по поручению административного отдела ЦК ВКП(б) военной прокуратурой войск МГБ СССР дело по обвинению Иосифа Фёдоровича Григорьева проверено. Установлено, что Григорьев И. Ф. осужден правильно и оснований к пересмотру решения по его делу нет. — Подпись: военный прокурор войск МГБ».

Скончался в камере после очередного допроса. Реабилитирован посмертно 31 марта 1954 года.

Награды

• 2 ордена Трудового Красного Знамени (в т.ч. 10.06.1945)

Литература

• Григорьев Иосиф Федорович, 1890-1949 // Репрессированные геологи / Гл. ред. В. П. Орлов. М.; СПб.: МПР РФ, ВСЕГЕИ, РосГео, 1999. С. 98.
• Григорьев И. Ф. Лазурские и Чигирские рудники на Алтае. Геологический Комитет. Материалы по общей и прикладной геологии. Выпуск 77. Л. Издание Геологического комитета. 1928 г. 68 с.
• Н. Ю. Годлевская, И. В. Крейтер. «Красноярское дело» геологов, Репрессированная наука. Выпуск 2. СПб.: Наука, 1994, 158—166. Проект Института истории естествознания и техники РАН имени С. И. Вавилова «Социальная история отечественной науки: XX век». Науки о Земле.
• Щербаков Д. И. [и др.]. О научной деятельности акад. Иосифа Федоровича Григорьева, «Изв. АН СССР. Серия геологическая», 1965, № 11.

Ссылки

• [scirus.benran.ru/higeo/view-record.php?tbl=person&id=105 Биография, труды и документы] — История геологии и горного дела
• [www.hrono.info/biograf/bio_g/grigorev_if.html Биографический справочник геологов]
• [isaran.ru/?q=ru/person&guid=D452568E-401C-5056-D5A3-0782FAE42259 Григорьев Иосиф Федорович] на сайте ИС АРАН

Отрывок, характеризующий Григорьев, Иосиф Фёдорович

– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.