Гримани, Марино
| Марино Гримани итал. Marino Grimani<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет Марино Гримани кисти Доменико Тинторетто.</td></tr><tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> | ||
| ||
|---|---|---|
| 26 апреля 1595 — 25 декабря 1605 | ||
| (под именем Марино Гримани) | ||
| Предшественник: | Паскуале Чиконья | |
| Преемник: | Леонардо Донато | |
| Вероисповедание: | католик | |
| Рождение: | 1 июля 1532 Венеция | |
| Смерть: | 25 декабря 1605 (73 года) Венеция | |
| Место погребения: | Сан-Джузеппе-ди-Кастелло | |
| Род: | Гримани | |
| Имя при рождении: | Марино Гримани | |
| Отец: | Джироламо Гримани | |
| Мать: | Доната Пизани | |
| Супруга: | Морозина Морозини | |
Марино Гримани (итал. Marino Grimani; 1 июля 1532, Венеция — 25 декабря 1605, там же) — 89-й венецианский дож, правивший с 26 апреля 1595 года вплоть до своей смерти.
Марино Гримани был очень богатым и искусным правителем. В начале его правления Венецию охватили народные празднования, связанные с избранием Гримани на должность дожа и коронацией его жены. С началом нового XVIII века начались ухудшения в отношениях между Венецианской республикой и Ватиканом, которые привели к наложению интердикта на Венецию папой Павлом V в период правления преемника Гримани Леонардо Донато (1606—1607).
Содержание
Биография
Марино Гримани был сыном Джироламо Гримани и Донаты Пизани. Член богатой и влиятельной венецианской семьи, он сделал быструю карьеру: вначале подеста в Брешии и Падуе[1], затем венецианский посол в Риме при папе, а потом советник дожа. За заслуги он даже был награждён титулом рыцаря. В Венеции люди очень любили его, так как он использовал своё богатство, чтобы войти в расположение к народу. Сенатор Гримани быстро стал одним из самых влиятельных людей в правительстве. Когда дож Паскуале Чиконья умер, у Гримани появился шанс взойти на пост главы Республики, однако у него были конкуренты в лице сенаторов Леонардо Донато и Якопо Фоскарини[2].
Правление
После 70 туров голосований ни один из конкурентов не смог достичь кворума. С помощью «подарков», Гримани смог разделить оппозиционный блок своих противников и добиться нужного количества голосов. 26 апреля 1595 года, в возрасте 62 лет Марино Гримани был избран дожем. Народ долго праздновал избрание своего любимца. Только празднования подошли к концу, как 4 мая 1597 года они возобновились с новой силой в связи с коронацией догарессы (жены дожа) Морозины Морозини. По этому поводу она получила золотую розу от папы Климента VII, а её супруг — частицу креста Христова. Затраты на праздники настолько возросли, что до конца XVII века подобные события в Венеции больше не повторялись. Между театральными постановками и банкетами жизнь Венеции текла радостно и беззаботно, в то время как тучи начинали сгущаться над республикой.
Начиная с 1600 года, в отношениях между Венецианской республикой и папством начались трения. Инаугурация патриарха Градо стала первым камнем преткновения. В период с 1601 по 1604 годы в Венеции под руководством Марино Гримани были введены многочисленные законы, которые ограничивали влияние Ватикана на Венецианскую республику и лишали представителей духовенства многих привилегий. Напротив, эти законы обеспечивали государству больший контроль над религиозными структурами. В конце 1505 года, Святой Престол обвинил правительство республики в том, что оно забирает свободу у Церкви. Заявление было вызвано тем, что два венецианских священника, совершившие преступление, были лишены своих привилегий при вынесении приговора и осуждены как обычные преступники (к тому же, светским судом). 10 декабря того же года папа Павел V отправил в Венецию свой официальный протест, в котором он угрожал всем членам правительства отлучением от церкви и наложением интердикта на всю республику. Разногласия между Венецией и Римом начали приобретать международный размах, однако 25 декабря больной дож скончался, оставив республику в затруднительном положении. Он был похоронен в церкви Сан-Джузеппе-ди-Кастелло в районе Кастелло, где позже была погребена его жена, умершая через восемь лет.
Напишите отзыв о статье "Гримани, Марино"
Примечания
Ссылки
- [www.treccani.it/enciclopedia/marino-grimani_(Dizionario-Biografico)/ Dizionario biografico Treccani] (итал.)
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Гримани, Марино
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
