Гримм, Роберт

Роберт Гримм
Имя при рождении:	Robert Grimm
Дата рождения:	16 апреля 1881(1881-04-16)
Место рождения:	Вальд, Швейцария
Дата смерти:	8 марта 1958(1958-03-08) (76 лет)
Место смерти:	Берн, Швейцария
Гражданство:	Швейцария
Партия:	Социал-демократическая партия Швейцарии

Роберт Гримм (нем. Robert Grimm; 16 апреля 1881, Вальд — 8 марта 1958, Цюрих) — швейцарский социал-демократ, политик и публицист, один из лидеров Социал-демократической партии Швейцарии и II Интернационала, один из основателей Венского («двухсполовинного») Интернационала.

Биография

Сын слесаря, Роберт Гримм в 1898 году выучился на типографа и механика и в социал-демократическое движение пришёл через профсоюзную деятельность. В 1906—1909 годах он был секретарём рабочего союза Базеля, одновременно в 1907 году основал союз торговых рабочих и грузчиков, секретарём которого был также до 1909 года.

В 1909—1918 годах — секретарь Социал-демократической партии Швейцарии.

В 1909—1918 и 1928—1932 годах — главный редактор газеты «Berner Tagwacht» («Бернский часовой»), органа швейцарских социал-демократов.

С 1911 года — депутат Швейцарского парламента.

С начала Первой мировой войны — интернационалист и пацифист. По поводу Циммервальдской конференции Анжелика Балабанова вспоминала: «Инициатива… исходила, главным образом, от Роберта Гримма, энергичного и умного швейцарского журналиста и вождя социалистов. Газета, которую он редактировал, Berner Tagwacht, содержала всю, какую только можно было опубликовать, информацию о противостоянии войне в различных странах». Гримм взял на себя и организацию конференции, председательствовал на её заседаниях, возглавлял её «центр» и был избран в исполнительный орган нового объединения — Интернациональную социалистическую комиссию (ИСК); фактически возглавил Циммеральдское движение. Он же в 1916 году организовал конференцию циммервальдистов в Кинтале.

В 1917 году

После Февральской революции Гримм, как руководитель ИСК, пытался помочь вернуться на родину русским эмигрантам, которым страны Антанты отказывали в визах. Впоследствии выяснилось, пишет Суханов, что Гримм «шёл к этой цели закулисными ходами», прибегая к посредничеству главы политического департамента швейцарского правительства Артура Гофмана. «По заявлениям Гримма, он предпочитал тайную дипломатию явной, опасаясь репрессий со стороны Антанты и нарушения нейтралитета Швейцарии». Большевики о склонности Гримма к тайной дипломатии знали и, предпочитая действовать открыто и официально, от его услуг отказались. Меньшевики-интернационалисты во главе с Ю. О. Мартовым и П. Б. Аксельродом и застрявшие в Швейцарии эсеры, как свидетельствует Н. Н. Суханов, об этом «закулисном миротворчестве» не подозревали и не усмотрели ничего предосудительного в том, что в поездке их сопровождал Гримм.

«Афера Гофмана—Гримма»

В мае 1917 года, отправляясь в Россию с группой русских эмигрантов, Гримм согласился по просьбе Артура Гофмана прозондировать почву для заключения сепаратного мира между Россией и Германией. Встретившись в Петрограде с рядом министров и близких к правительству политиков, Гримм 26 мая через швейцарского посланника сообщил Гофману, что сепаратный мир представляется ему вполне возможным, и просил дать более точные сведения о целях воюющих стран «(если Гофману они известны)». Ответная телеграмма Гофмана, в которой, по Суханову, сообщалось, что Германия не предпримет наступления, доколе ей будет казаться возможным соглашение с Россией, и выражалась уверенность в том, что «при желании союзников России Германия и её союзники готовы были бы немедленно начать переговоры о мире», была перехвачена французским социалистом А. Тома, находившимся в то время в России. Инцидент вызвал международный скандал и поставил под вопрос нейтралитет Швейцарии; сам Гримм был объявлен германским агентом и немедленно выслан Временным правительством из России; при этом правительство не объяснило истинные причины его высылки. «Строго говоря, — пишет И. Дойчер, — Гримм не был немецким шпионом. Как простодушный пацифист, он считал вполне естественным прозондировать почву на предмет мира. Не очень сведущий в интригах русской революционной политики, он не мог понять, с какой стати русским социалистам… находить что-то предосудительное в его действиях». С Дойчером согласен и Суханов: «Он оказался просто заплутавшимся пацифистом. Он рассудил, что для России, для русской революции лучше сепаратный мир, чем продолжение войны. И он попытался ему содействовать грубо-наивными приёмами буржуазного пацифиста».

Но, поскольку в Россию Гримм приехал прежде всего как лидер Циммервальдского движения — для переговоров с русскими социалистами о созыве конференции в Стокгольме, скандал с телеграммой был тотчас использован против левых социалистов. «Россия в тот момент, — пишет А. Балабанова, — находилась на грани нового наступления, и все те, кто выступал против него, будь то меньшевики, большевики или социалисты-революционеры, злобно обвинялись всеми провоенными элементами как немецкие агитаторы, которых привёз в страну немецкий агент Гримм». И до сих пор имя Гримма многие исследователи используют как доказательство связи большевиков с германским генштабом. Но инцидент, вошедший в историю как «Афера Гофмана—Гримма», нанёс, по словам А. Балабановой, «чуть ли не смертельный удар» всему антивоенному движению в Европе, и, хотя в его добрых намерениях никто не сомневался, от руководства Циммервальдским движением Гримм в том же 1917 году был отстранён.

После Первой мировой войны

В ноябре 1918 года, по примеру русских революционеров, Гримм призвал швейцарских рабочих к всеобщей забастовке и сам возглавил стачечный комитет. В то время как одни участники акции надеялись таким образом вызвать революцию, другие предпочли ограничиться конкретными требованиями к правительству, в том числе установления минимальной заработной платы, 8-часового рабочего дня, пенсии по старости и предоставления женщинам политических прав. Проходившая с 11 по 14 ноября забастовка ожидаемых результатов не дала (многие требования забастовщиков были выполнены лишь после Второй мировой войны); а самого Гримма военный суд приговорил к 6 месяцам заключения.

Никогда не разделявший позицию «Циммервальдской левой» Гримм в 1920 году выступил против присоединения Социал-демократической партии Швейцарии к III Интернационалу. В 1921 году вместе с Ф. Адлером, О. Бауэром, Ю. О. Мартовым и В. М. Черновым Гримм стал одним из инициаторов создания так называемого «двухсполовинного» (или Венского) Интернационала — объединения циммервальдистов, порвавших со II Интернационалом, но не пожелавших вступать в Коминтерн. Венский интернационал существовал недолго и в мае 1923 года объединился со II Интернационалом; в результате слияния образовался Социалистический рабочий интернационал, судьба которого повторила судьбу II Интернационала: он распался в годы Второй мировой войны.

В 1945—1946 годах Гримм был председателем Национального совета Швейцарии.

Сочинения

• Geschichte der Schweiz in ihren Klassenkämpfen. Bern, 1920
• Geschichte der sozialistischen Ideen in der Schweiz, Z., 1931

Отрывок, характеризующий Гримм, Роберт

Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было уже за полночь. Князь Андрей вышел.

Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не одобрявшими план атаки, он не знал. «Но неужели нельзя было Кутузову прямо высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели из за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» думал он.
«Да, очень может быть, завтра убьют», подумал он. И вдруг, при этой мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных, восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою; он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично размягченном и взволнованном состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет. «Да, завтра, завтра! – думал он. – Завтра, может быть, всё будет кончено для меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное, завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать всё то, что я могу сделать». И ему представилось сражение, потеря его, сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц. И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец, представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает всё он один. Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он… Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? – «Ну, а потом, – отвечает сам себе князь Андрей, – я не знаю, что будет потом, не хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди – отец, сестра, жена, – самые дорогие мне люди, – но, как ни страшно и неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за любовь вот этих людей», подумал он, прислушиваясь к говору на дворе Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: «Тит, а Тит?»
– Ну, – отвечал старик.
– Тит, ступай молотить, – говорил шутник.
– Тьфу, ну те к чорту, – раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков и слуг.
«И все таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!»


Ростов в эту ночь был со взводом во фланкёрской цепи, впереди отряда Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо клонивший его. Назади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар, когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали всё ту же туманную темноту. «Отчего же? очень может быть, – думал Ростов, – что государь, встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: „Поезжай, узнай, что там“. Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так какого то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я изобличал его обманщиков», и Ростов, для того чтобы живо представить себе свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или обманщика немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и открыл глаза.
«Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль – дышло, Ольмюц. Экая досада, что эскадрон наш завтра будет в резервах… – подумал он. – Попрошусь в дело. Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его». Он поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache», думал Ростов. «Вот тебе и не таш…»
«Наташа, сестра, черные глаза. На… ташка (Вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку… ташку возьми…» – «Поправей то, ваше благородие, а то тут кусты», сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо клонил его. «Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то – это завтра. Да, да! На ташку, наступить… тупить нас – кого? Гусаров. А гусары в усы… По Тверской ехал этот гусар с усами, еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома… Старик Гурьев… Эх, славный малый Денисов! Да, всё это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что то сказать, да он не смел… Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – не забывать, что я нужное то думал, да. На – ташку, нас – тупить, да, да, да. Это хорошо». – И он опять упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. «Что? Что? Что!… Руби! Что?…» заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение, как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель, протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него, насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики, зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск на горе зажглись огни, и крики всё более и более усиливались. Ростов слышал звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело голосов. Только слышно было: аааа! и рррр!
– Что это? Ты как думаешь? – обратился Ростов к гусару, стоявшему подле него. – Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
– Что ж, ты разве не слышишь? – довольно долго подождав ответа, опять спросил Ростов.
– А кто ё знает, ваше благородие, – неохотно отвечал гусар.
– По месту должно быть неприятель? – опять повторил Ростов.
– Може он, а може, и так, – проговорил гусар, – дело ночное. Ну! шали! – крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле, прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов всё усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести только несколько тысячная армия. Огни больше и больше распространялись, вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать. Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [Да здравствует император, император!] уже ясно слышалось теперь Ростову.
– А недалеко, – должно быть, за ручьем? – сказал он стоявшему подле него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского унтер офицера.