Гротефенд, Георг Фридрих

Георг Фридрих Гротефенд
Georg Friedrich Grotefend
Страна:	Германия
Научная сфера:	Востоковедение
Место работы:	Германия
Известен как:	Первый дешифровальщик древнеперсидской клинописи

Георг Фридрих Гротефенд (нем. Georg Friedrich Grotefend; 9 июня 1775, Ганноверш-Мюнден, — 15 декабря 1853, Ганновер) — немецкий филолог, исследователь древностей. Он положил начало дешифровке древнеперсидской клинописи.

Биография

Получив образование в гимназии г. Мюндена, Гротефенд посвятил себя классической филологии. С 1797 он стал сотрудником городской школы Мюндена. В 1803 г. он стал проректором городской гимназии Франкфурта (в настоящее время — Франкфуртская гимназия им. Лессинга), позднее — соректором гимназии с 1806 по 1821 г. В 1812—1814 он одновременно являлся профессором классической литературы в Lyceum Carolinum, одном из основанных Великим герцогом Карлом Теодором фон Дальбергом во Франкфурте университетов. В 1819 г. он стал одним из учредителей «Общества древней истории Германии» (Gesellschaft für Deutschlands ältere Geschichtskunde), которое осуществило издание Monumenta Germaniae Historica. В 1821 г. он стал директором лицея в Ганновере.

В 1802 г. ему удалось в течение всего нескольких недель расшифровать открытую в 1621 г. надпись из Персеполя, которую опубликовал Карстен Нибур. Предлогом стало заключённое с знакомым пари, что он сможет дешифровать совершенно неизвестную ему ранее систему письма.

Как преподавателю древнегреческого языка, Гротефенду были известны имена персидских царей (правда, он ориентировался на их написание в Авесте — это оказалось ошибкой, в древнеперсидском те же имена звучали несколько иначе). Хронологически сопоставив предполагаемые имена царей в клинописных текстах с известными ему именами царей, он прочёл имена Ксеркса, Дария и Гистаспа.

Также Гротефенд известен тем, что разоблачил как подделку «Древнюю историю финикийцев» Санхуниатона (Hannover 1836).

Гротефенд ушёл на пенсию в 1849 г. и умер 15 декабря 1853 г. в Ганновере. Похоронен на Садовом кладбище (Мариенштрассе).

Г. Ф. Гротефенд был отцом историка Карла Людвига Гротефенда (22 декабря 1807; † 27 октября 1874) и дедом архивариуса и хронолога Германа Гротефенда (р. 18 января 1845, Ганновер; † 26 мая 1931, Шверин).

В его родном городе Ганноверш-Мюндене, во Франкфурте-на-Майне, Гамбурге, в Гёттингене и в Ганновере его именем названы улицы. Гимназия его родного города Мюнден (Ганновер) носит с 1976 г. его имя.

Сочинения

• Anfangsgründe der deutschen Prosodie. (Gießen 1815)
• Lateinische Grammatik. 2 Bde. (Frankfurt am Main 1823—1824)
• Neue Beiträge zur Erläuterung der persepolitanischen Keilschrift. (Hannover 1837)
• Rudimenta linguae umbricae. 8 Hefte (Hannover 1835—1838)
• Rudimentae linguae oscae. (Hannover 1839)
• Zur Geschichte und Geschichte von Altitalien. 5 Hefte (Hannover 1840—1842)

Литература

• Добльхофер Э. Знаки и чудеса. М. 1963.
• [libereya.ru/biblus/keram/ К. Керам. Боги, гробницы, учёные. Роман археологии. М., 1963 — СПб., «КЭМ», 1994]
• Утевская П. Слов драгоценные клады. М. 1987.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Георг Фридрих Гротефенд

Отрывок, характеризующий Гротефенд, Георг Фридрих

Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.