Грузинская демократическая республика

Грузинская Демократическая Республика
груз. საქართველოს დემოკრატიული რესპუბლიკა
Республика
← 26 мая 1918 года — 18 марта 1921 года →
Флаг Герб
Гимн Дидеба
Карта территорий, на которые претендовала Грузинская Демократическая Республика
Столица	Тифлис
Крупнейшие города	Тифлис, Батум, Кутаис
Язык(и)	Грузинский
Площадь	107 000 км²
Население	2 500 000 чел.
Форма правления	унитарная парламентская республика
Дипломатическое признание	Де-юре: Горская республика Кубань Украина РСФСР Польша Де-факто: Германия Франция Франция Италия Великобритания Великобритания и др. страны

К:Появились в 1918 годуК:Исчезли в 1921 году

Грузи́нская Демократи́ческая Респу́блика, Демократи́ческая Респу́блика Гру́зия (груз. საქართველოს დემოკრატიული რესპუბლიკა) (1918—1921) — самостоятельное грузинское государство, республика, провозглашённая 26 мая 1918 в результате распада Закавказской Федерации.

Включала территории Кутаисской и Тифлисской губерний, Батумской области и Сухумского округа бывшей Российской империи.

Ведущую роль в политической жизни Грузинской Республики играла партия Социал-демократическая партия Грузии.

В результате победы большевиков и советизации Грузии весной 1921 Грузинская Демократическая Республика была ликвидирована, на её территории была установлена советская власть и провозглашённая ГССР, после чего она вошла в состав ЗСФСР, позже отдельная союзная республика Грузинская ССР.

Предыстория

Созданное в результате Февральской революции в России Временное правительство 9 (22) марта 1917 сформировало в Тифлисе для управления Закавказьем Особый Закавказский Комитет (ОЗАКОМ), состоявший из членов 4-й Государственной думы, представлявших буржуазно-националистические партии. Большинство в Советах депутатов на территории Грузии принадлежало Социал-демократической партии, поддерживавшей Временное правительство.

Революция вызвала хаос и брожение в войсках Кавказского фронта. Большинство противостоявших им турецких войск было отведено на юг для отражения ударов британских войск в Палестине и Месопотамии. В течение 1917 года русская армия постепенно разлагалась, солдаты дезертировали, отправляясь по домам, и к осени Кавказский фронт оказался развален полностью.

После большевистского переворота в Петрограде, ОЗАКОМ был сменён Закавказским комиссариатом — правительством Закавказья, созданным в Тифлисе 15 (28) ноября 1917. В него вошли представители грузинских меньшевиков, эсеров, армянских дашнаков и азербайджанских мусаватистов. По отношению к Советской России и партии большевиков Закавказский комиссариат занял откровенно враждебную позицию, поддерживая все антибольшевистские силы Северного Кавказа — на Кубани, Дону, Тереке и в Дагестане в совместной борьбе против Советской власти и её сторонников в Закавказье.

История

Создание Грузинской Демократической Республики

10 (23) февраля 1918 года в Тифлисе был созван Закавказский сейм. В этот законодательный орган вошли депутаты, избранные от Закавказья в Учредительное собрание, и представители местных политических партий. 3 (16) марта был подписан Брестский мир, по которому Турции отходили от бывшей Российской империи населённые грузинами и армянами области Батума, Карса и Ардагана. Грузинские и армянские представители в Закавказском сейме отвергли подписанный русскими большевиками Брестский мир, объявив, что считают себя в состоянии войны с Турцией.

Турецкие войска после длительного перемирия, длившегося с 5 (18) декабря 1917 г., перешли в наступление. 11 марта пал Эрзерум, 13 апреля — Батуми. Военные неудачи вынудили закавказское правительство просить о возобновлении мирных переговоров, но Турция в качестве предварительного условия потребовала официального объявления независимости Закавказья и выхода его из состава России. 9 (22) апреля Сейм принял резолюцию о провозглашении Закавказья независимой Закавказской Демократической Федеративной Республикой (ЗДФР). Тем временем турки продолжали продвижение, заняв в течение двух месяцев Карс, Ардаган, Батуми, Озургети, Ахалцихе. Правительство ЗДФР, не располагая силами для отпора турецкому наступлению, было вынуждено пойти на мирные переговоры (при посредничестве Германии).

Переговоры, продолжавшиеся в Батуми с 11 мая по 26 мая, выявили острые внешнеполитические разногласия между Национальными советами Грузии, Армении и Азербайджана, что в конце концов привело к созданию отдельных национальных государств. На переговорах Турция предъявила ещё более тяжёлые условия, чем предусматривал Брестский договор, — Закавказье должно было уступить Турции две трети территории Эриванской губернии, Ахалцихский и Ахалкалакский уезды Тифлисской губернии, а также контроль над Закавказской железной дорогой.

В этой ситуации Национальный совет Грузии обратился за помощью и покровительством к Германии. Германское командование охотно откликнулось на это обращение, поскольку Германия ещё в апреле 1918 подписала с Турцией секретное соглашение о разделе сфер влияния в Закавказье, согласно которому Грузия и без того находилась в сфере влияния Германии. Германские представители посоветовали Грузии незамедлительно провозгласить независимость и официально просить Германию о покровительстве, чтобы избежать турецкого нашествия и гибели.

24-25 мая 1918 г. на заседании исполкома Национального совета Грузии это предложение было принято. 26 мая Закавказский сейм объявил о самороспуске. В тот же день свою независимость провозгласила Грузия (Грузинская Демократическая Республика), 28 мая (10 июня) — Азербайджан. 28 мая Армянский национальный совет в Тифлисе с неохотой объявил себя «верховной и единственной властью армянских уездов».

Председателем первого (коалиционного) правительства Грузинской Демократической Республики был избран Н. В. Рамишвили. В него вошли грузинские меньшевики Е. П. Гегечкори, Н. Н. Жордания, А. И. Чхенкели, И. Г. Церетели и др., а также социалисты-федералисты и национал-демократы; позднее в правительстве, которое возглавил Н. Жордания, остались только «меньшевики».

Иностранная военная интервенция

Уже 28 мая Грузия и Германия подписали договор, по которому трёхтысячный экспедиционный корпус под командованием Фридриха Кресс фон Крессенштайна был переброшен по морю из Крыма в грузинский порт Поти; впоследствии он был усилен немецкими войсками, переведёнными сюда с Украины и из Сирии, а также освобождёнными немецкими военнопленными и мобилизованными немцами-колонистами. Объединённые немецко-грузинские гарнизоны были дислоцированы в различных частях Грузии; военная помощь Германии позволила в июне 1918 г. ликвидировать угрозу со стороны российских большевиков, провозгласивших Советскую власть в Абхазии. Таким образом оказался нарушен договор, подписанный 9 февраля 1918 г. между Национальным советом Грузии и Народным советом Абхазии, зафиксировавший границу Абхазии с Грузией по реке Ингури и констатировавший, что «форма будущего политического устройства единой Абхазии должна быть выработана в соответствии с принципом национального самоопределения на Учредительном Собрании Абхазии».

В результате дипломатического демарша Берлина турецкое наступление в Грузии было остановлено. 4 июня в Батуми был подписан договор, согласно которому Грузия отказывалась от претензий на Аджарию (Батумская область) с преимущественно мусульманским населением, а также города Ардаган, Артвин, Ахалцихе и Ахалкалаки. Подписание Германией соглашений с правительством Грузии означало фактическое признание грузинского правительства, однако до юридического признания дело так и не дошло — во многом из-за негативного отношения к этому со стороны Советской России.

В конце 1918 г, потерпев поражение в Первой мировой войне, Германия была вынуждена вывести свои войска из Грузии. Им на смену пришли англичане.

17 ноября 1918 года в Баку из Ирана прибыли английские войска под командованием генерала Томсона. В течение ноября-декабря ими были заняты стратегические пункты Закавказья — Баку, Тбилиси, Батуми, что позволило контролировать Закавказскую железную дорогу и поставки нефти и керосина из Баку. К концу декабря численность английских войск в Грузии достигла примерно 25 тыс., во всем Закавказье — 60 тыс.

Как отмечает А. Ментешашвили, «Англия вела двойственную политику на Кавказе. С одной стороны, помогала войскам Деникина, целями которого были восстановление „единой и неделимой“ России и борьба с большевиками, с другой — поддерживала иллюзии местных правительств, стремившихся с помощью Англии утвердить свой суверенитет. В зависимости от конкретных обстоятельств Лондон лавировал, действуя по принципу „разделяй и властвуй“, и до поры до времени это удавалось». Глава правительства Грузии Н. Жордания писал впоследствии в своих мемуарах: «В то время враги сменяли один другого. С одной стороны, место ушедших турок заняли англичане, с другой — их союзники, Добровольческая армия… Английское командование представляло у нас не только интересы Англии, но также и интересы Деникина. Их главная миссия была упразднение независимости Грузии. Они предлагали нам союз и подчинение Деникину с обещанием, что после победы над большевиками Белая армия даст нам автономию… Мы не согласились. В отместку за это англичане устроили нам блокаду: никаких съестных припасов и вообще никаких сношений с Европой мы не могли иметь… Наша же цель была только одна — присоединение мусульманской Грузии, признание нашей независимости де-юре, наше вхождение в Лигу Наций и принятие нас под её покровительство».

1919—1920

В феврале 1919 г. в Грузии были проведены всеобщие выборы и по их результатам сформировано однопартийное правительство социал-демократов («меньшевиков»), которое возглавил Н. Жордания.

Грузинское правительство вело переговоры с представителями США, надеясь на получение статуса подмандатной территории любой из великих держав, однако этого так и не произошло. В течение 1919 г. страны Антанты отказывались признавать независимость Грузии и других закавказских республик, рассчитывая на то, что армии генерала Деникина удастся одержать верх в Гражданской войне.

Лишь 12 января 1920 г., когда стало известно о разгроме Деникина и приближении Красной Армии к Кавказу, Верховный совет Антанты (Франция, Великобритания и Италия) признал де-факто независимость Грузии и Азербайджана, а впоследствии и Армении, которые должны были стать буферными государствами между РСФСР и странами Востока. Позднее к этому решению присоединилась Япония. Что касается США, то они отказались одобрить постановление Верховного совета Антанты.

6 января 1920 г. РСФСР предложила Грузии и Азербайджану вступить в переговоры о заключении военного соглашения против Деникина, однако Грузия не приняла этого предложения, ссылаясь на политику нейтралитета и невмешательства, и предложила начать переговоры по политическому урегулированию отношений с Советской Россией.

17 марта В. И. Ленин поставил Кавказскому фронту задачу овладеть Баку и установить в Азербайджане Советскую власть.

28 апреля, после установления в Азербайджане Советской власти, в грузинских газетах было опубликовано обращение председателя грузинского правительства Н. Жордания об объявлении мобилизации, учреждении Совета обороны, назначении главнокомандующего и объявлении Восточной Грузии на военном положении. Эти действия были вызваны опасениями, что XI-я Армия уже готова продолжить наступление на территорию Грузии.

В это время РСФСР готовилась к войне с Польшей, и поэтому в Москве уже шли конфиденциальные переговоры грузинского представителя Г. Уратадзе о заключении мирного договора. Война с Польшей и присутствие армии барона Врангеля в Крыму вынудили большевистское руководство запретить своим войскам в Азербайджане вторгаться в Грузию.

7 мая 1920 г. в Москве был подписан [www.rrc.ge/law/xels_1920_05_07_ru.htm мирный договор] между РСФСР и Грузией. РСФСР стала первой великой(?) державой, признавшей Грузинскую Демократическую Республику де-юре и установившей с ней дипломатические отношения. По его условиям Советская Россия безоговорочно признавала независимость и самостоятельность Грузии и обязывалась не вмешиваться в её внутренние дела. Грузинская демократическая республика в границах представленных на Парижскую мирную конференцию 1919 года.

РСФСР обязывалась признать безусловно входящими в состав грузинского государства губернии и области бывшей Российской империи: Тифлисскую, Кутаисскую, Батумскую со всеми их уездами и округами, Закатальский и Сухумский округа, а также часть Черноморской губернии (южнее р. Псоу). Это положение впоследствии вызвало протесты со стороны Советского Азербайджана и Армении, которые претендовали на часть территории Тифлисской губернии и Батумской области (Армения) и Закатальского округа (Азербайджан).

Правительство Грузии обязывалось «немедленно разоружить и интернировать в концентрационных лагерях находящихся на территории Грузии к моменту подписания настоящего договора, буде таковые окажутся, или имеющие впредь перейти в её пределы военные и военно-морские силы, команды и группы, претендующие на роль правительства России или части его, или на роль правительства союзных с Россией государств, а равно представительства и должностные лица, организации и группы, имеющие своей целью низвержение правительства России или союзных с ней государств», принять меры к удалению со своей территории войск и военных отрядов, не входящих в состав правительственных войск Грузии.

Согласно секретному приложению к договору, Грузия обязывалась легализовать коммунистические организации, признав за ними «право свободного существования и деятельности, в частности, право свободного устройства собраний и право свободного издательства (в том числе органов печати)».

Стороны обменялись дипломатическими представителями (полпредом РСФСР в Грузии стал С. М. Киров). Сразу же после этого Грузия попыталась выяснить возможность вступления в Лигу Наций.

Падение Грузинской Демократической Республики

12 февраля 1921 войска РСФСР с трёх направлений без объявления войны вторглись в Грузию. 25 февраля части 11-й армии вошли в Тбилиси («Тифлис»). В город прибыл «Грузинский ревком» созданный из членов РКП(б), преобразованный в этот же день в СНК Грузинской ССР. В конфликт вмешалась также Турция. 17 марта в Кутаисе министр обороны Грузии Григол Лордкипанидзе и полномочный представитель РСФСР Авель Енукидзе заключили перемирие, а 18 марта — соглашение, позволявшее Красной Армии занять Батуми, освобождённый от турок грузинскими войсками. Таким образом, власть в Грузии перешла в руки грузинских большевиков. В эмиграции меньшевиками было образовано правительство Грузинской Демократической Республики в изгнании.

Территориальное устройство

Границы Грузинской Демократической Республики установлены договором от 7 мая 1920 г.: на севере — с Советской Россией и Горской республикой, на юге — с Османской империей, Арменией и Азербайджаном.

Источники

• [sisauri.tripod.com/politic/index2.html Автандил Ментешашвили. Из истории взаимоотношений Грузинской Демократической Республики с Советской Россией и Антантой. 1918—1921 гг.]
• [myrt.ru/public/1147-byla-li-gruzija-nezavisimojj.html Д.Жуков. Была ли Грузия независимой?]

Отрывок, характеризующий Грузинская демократическая республика

На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.